Духовенство уездного города 1920-х годов - глазами советского писателя.
Приведенные ниже два отрывка из автобиографической повести "Люди - народ интересный" Леонида Рахманова занятны не столько короткими характеристиками православного духовенства г. Котельнича, сколько самим отношением автора к описываемым лицам. Показательны такие слова в адрес одного из священников: "Я не уверен даже, что он был вполне нормален психически". Рассказ о некоторых персонажах как-то загадочно обрывается (упомянут всего один арест), между тем из текста видно, что Рахманов прекрасно осведомлен о судьбах их родственников. Нет и упоминания об обновленчестве (правда, можно догадаться, кто есть кто), при этом в рассказе присутствует какое-то конфузливое пояснение, что, вот мол, существовал в те далекие годы такой журнал - "Безбожник у станка". Интересно, кого хотел обмануть писатель Леонид Рахманов?
----------------------
"На другой стороне улицы, как раз напротив пожарной команды, кирпичная арка ворот вела в церковный двор, протянувшийся от Второй до Первой улицы. В домах, замыкавших этот двор, жили причты всех трех церквей, в том числе и законоучитель нашей земской школы отец Константин Кибардин, объяснявший нам, первоклассникам, что муки в аду - нравственные, а не физические (равно, как и самый ад): человек умирает, а душа его мучается, если он совершал при жизни дурные поступки; какие именно, он не уточнял, не запугивал нас. Но в том же церковном доме жил мой тезка, Леонид Авениров, законоучитель городского училища, куда я попал через год, - он, наоборот, уверял, что муки в аду самые натуральные, грешников поджаривают на углях. В 1919 году отец Константин умер от сыпняка, и я греховно подумал: почему надо, чтобы умер добрый и еще молодой отец Константин, а не старый черствый сухарь отец Леонид Авениров?
Оба эти священника состояли в причте Никольской церкви, где примерно до восьми лет я говел - исповедовался и причащался, где отпевали моего деда и крестного, маминых тетушек, где по утрам стояли десятки гробов с покойниками, особенно в тифозные годы, что значительно омрачало эту многооконную, светлую, с легким куполом, чем-то даже веселую церковь (в отличие от старинного сводчатого собора). В праздники и накануне праздников здесь пел превосходный хор, которым управлял популярный в нашем городе регент (он участвовал и в светских концертах). У Германа Петровича был неистовый, дикий бас, который он пускал в ход, когда требовалось чудовищное фортиссимо:
Ты еси Бог, творяй чудеса!
Творяй! ТВОРЯЙ!! ТВОРЯЙ!!!
Чудеса!
При слове "творяй" он так поддавал, что молящиеся невольно вздрагивали. Я и теперь, через шестьдесят с лишним лет, заслышав могучий бас тубы, вызванный к жизни рукой дирижера в финале вагнеровской увертюры или малеровской симфонии, нет-нет да и вспомню Германа Петровича.
В той же Никольской церкви служил другой мой тезка - отец Леонид Несмелов, кроткий, тихий, со слабым голосом, во всем оправдывавший свою фамилию. К концу двадцатых годов он снял с себя духовный сан, выучился на счетоводческих курсах, а через много лет я узнал, что он служит бухгалтером... в ленинградском кинопрокате! Кто мог предвидеть такой оборот?
Образцом примитива можно считать запьянцовского отца Арсения, который в моем раннем детстве приходил в наш дом в первый день Рождества и в первый день Пасхи, служил вдвоем с дьяконом краткий молебен, а затем заставлял меня встать на стул и пропеть ему "Христос воскресе из мертвых" или "Рождество твое, Христе Боже наш" (в зависимости от праздника), после чего наделял конфетой и одобрительным возгласом:
- Хорошо, собака, славит!
К иному, совсем иному культурному слою принадлежал отец Феодосий, протоиерей Троицкого собора, прибывший в Котельнич уже после 1917 года; до этого он был миссионером где-то в Северном национальном округе и в свое время окончил духовную академию. Этот светский, обходительный человек в самый разгар комсомольских антирелигиозных карнавалов без тени смущения или недовольства приходил в своей элегантной дорогой рясе в городскую библиотеку, неторопливо просматривал там в читальном зале свежие газеты, журналы, вплоть до "Безбожника" и "Безбожника у станка" (издавался тогда и такой журнал), с блеском спорил на диспутах, - в те годы в Котельнич приезжали видные, образованные лекторы, красноречиво и дельно ниспровергавшие Бога.
Старший сын Феодосия Ивановича играл на рояле и собирался поступать в консерваторию, мой папа готовил его к выпускным экзаменам в школе; но случилось, что в самый разгар занятий, в середине зимы, в Котельнич приехала украинская труппа и стала давать веселые спектакли с музыкой, пением, плясками - "Кум-мельник или Сатана в бочке", "Ой, не ходи, Грицю, тай на вечерницю"; через неделю труппа уехала, и вместе с ней исчез молодой пианист Иванов, то ли увлекшись одной из артисток, то ли просто в качестве аккомпаниатора. Иная судьба поджидала его младшего брата, которого в 1924 и 1925 годах репетировал по математике я (за полчервонца в месяц). Этот большеглазый, живой, непоседливый мальчик, не слишком старательный, но все схватывавший на лету, впоследствии был тяжело ранен на фронте, потерял ногу...
Откровенным врагом отца Феодосия, считавшим его соглашателем, почти атеистом, был не очень-то образованный, зато фанатичный отец Петр, - фамилию его не знаю, в лицо никогда не видел, лишь слышал о нем, об успехе его истеричных проповедей у прихожанок. Он делил этот успех с Михаилом Глушковым...
Жизнь и характер Михаила Валентиновича были во всем необычны и неожиданны. Я не уверен даже, что он был вполне нормален психически. В свое время он был гусаром: помню, он приезжал в начале германской войны таким молодцом, с такой фигурой, выправкой, что им любовались не только мать и отчим; видно, недаром тратились на его экипировку и на гусарский образ жизни! Вот Миша привез в дом невесту - студентку Московской консерватории, пианистку и певицу, красивую брюнетку с усиками. Не помню точно, в какой момент это произошло, думаю, что в самом конце мировой войны, когда в столицах стало уже труднее жить. Привез и куда-то исчез. Как потом выяснилось, попал на Кавказ, в Новый Афон, в монастырь, увлекся монашеством и религией, а затем снова оказался в Котельниче, но уже со склонностью к мистике, к опрощению, к христианским нотациям, которые он читал своим сводным братьям, стал соблюдать посты, приучил к этому и свою жену, затем принял духовный сан и стал самым фанатическим священником из всех, каких я знавал. В конце двадцатых годов его арестовали за слишком активные проповеди, похожие больше на агитацию. Дальнейшей судьбы отца Михаила не знаю. Жена его с двумя детьми куда-то уехала: в Котельниче она давала уроки музыки (в том числе мальчикам Карловым и мне), пока муж не запретил ей это "тешащее дьявола" занятие. Помню, как ее мать, переселившаяся из Москвы в Котельнич, возмущалась и негодовала на исступленную нетерпимость зятя и кроткое послушание дочери. Да и нам казалось, что в отца Михаила вселился не святой дух, а черт - такой он стал злой, нетерпимый. Между тем тот же Миша Глушков когда-то любил показывать нам, ребятам, забавный фокус - "отрывал" на своей руке большой палец, и мы дружно вместе с ним хохотали. Что до "руки Всевышнего", она принесла ему и всем близким лишь горе..."
--------
Л.Рахманов. люди - народ интересный. Л., 1978. С. 64-66, 79-80.
----------------------
"На другой стороне улицы, как раз напротив пожарной команды, кирпичная арка ворот вела в церковный двор, протянувшийся от Второй до Первой улицы. В домах, замыкавших этот двор, жили причты всех трех церквей, в том числе и законоучитель нашей земской школы отец Константин Кибардин, объяснявший нам, первоклассникам, что муки в аду - нравственные, а не физические (равно, как и самый ад): человек умирает, а душа его мучается, если он совершал при жизни дурные поступки; какие именно, он не уточнял, не запугивал нас. Но в том же церковном доме жил мой тезка, Леонид Авениров, законоучитель городского училища, куда я попал через год, - он, наоборот, уверял, что муки в аду самые натуральные, грешников поджаривают на углях. В 1919 году отец Константин умер от сыпняка, и я греховно подумал: почему надо, чтобы умер добрый и еще молодой отец Константин, а не старый черствый сухарь отец Леонид Авениров?
Оба эти священника состояли в причте Никольской церкви, где примерно до восьми лет я говел - исповедовался и причащался, где отпевали моего деда и крестного, маминых тетушек, где по утрам стояли десятки гробов с покойниками, особенно в тифозные годы, что значительно омрачало эту многооконную, светлую, с легким куполом, чем-то даже веселую церковь (в отличие от старинного сводчатого собора). В праздники и накануне праздников здесь пел превосходный хор, которым управлял популярный в нашем городе регент (он участвовал и в светских концертах). У Германа Петровича был неистовый, дикий бас, который он пускал в ход, когда требовалось чудовищное фортиссимо:
Ты еси Бог, творяй чудеса!
Творяй! ТВОРЯЙ!! ТВОРЯЙ!!!
Чудеса!
При слове "творяй" он так поддавал, что молящиеся невольно вздрагивали. Я и теперь, через шестьдесят с лишним лет, заслышав могучий бас тубы, вызванный к жизни рукой дирижера в финале вагнеровской увертюры или малеровской симфонии, нет-нет да и вспомню Германа Петровича.
В той же Никольской церкви служил другой мой тезка - отец Леонид Несмелов, кроткий, тихий, со слабым голосом, во всем оправдывавший свою фамилию. К концу двадцатых годов он снял с себя духовный сан, выучился на счетоводческих курсах, а через много лет я узнал, что он служит бухгалтером... в ленинградском кинопрокате! Кто мог предвидеть такой оборот?
Образцом примитива можно считать запьянцовского отца Арсения, который в моем раннем детстве приходил в наш дом в первый день Рождества и в первый день Пасхи, служил вдвоем с дьяконом краткий молебен, а затем заставлял меня встать на стул и пропеть ему "Христос воскресе из мертвых" или "Рождество твое, Христе Боже наш" (в зависимости от праздника), после чего наделял конфетой и одобрительным возгласом:
- Хорошо, собака, славит!
К иному, совсем иному культурному слою принадлежал отец Феодосий, протоиерей Троицкого собора, прибывший в Котельнич уже после 1917 года; до этого он был миссионером где-то в Северном национальном округе и в свое время окончил духовную академию. Этот светский, обходительный человек в самый разгар комсомольских антирелигиозных карнавалов без тени смущения или недовольства приходил в своей элегантной дорогой рясе в городскую библиотеку, неторопливо просматривал там в читальном зале свежие газеты, журналы, вплоть до "Безбожника" и "Безбожника у станка" (издавался тогда и такой журнал), с блеском спорил на диспутах, - в те годы в Котельнич приезжали видные, образованные лекторы, красноречиво и дельно ниспровергавшие Бога.
Старший сын Феодосия Ивановича играл на рояле и собирался поступать в консерваторию, мой папа готовил его к выпускным экзаменам в школе; но случилось, что в самый разгар занятий, в середине зимы, в Котельнич приехала украинская труппа и стала давать веселые спектакли с музыкой, пением, плясками - "Кум-мельник или Сатана в бочке", "Ой, не ходи, Грицю, тай на вечерницю"; через неделю труппа уехала, и вместе с ней исчез молодой пианист Иванов, то ли увлекшись одной из артисток, то ли просто в качестве аккомпаниатора. Иная судьба поджидала его младшего брата, которого в 1924 и 1925 годах репетировал по математике я (за полчервонца в месяц). Этот большеглазый, живой, непоседливый мальчик, не слишком старательный, но все схватывавший на лету, впоследствии был тяжело ранен на фронте, потерял ногу...
Откровенным врагом отца Феодосия, считавшим его соглашателем, почти атеистом, был не очень-то образованный, зато фанатичный отец Петр, - фамилию его не знаю, в лицо никогда не видел, лишь слышал о нем, об успехе его истеричных проповедей у прихожанок. Он делил этот успех с Михаилом Глушковым...
Жизнь и характер Михаила Валентиновича были во всем необычны и неожиданны. Я не уверен даже, что он был вполне нормален психически. В свое время он был гусаром: помню, он приезжал в начале германской войны таким молодцом, с такой фигурой, выправкой, что им любовались не только мать и отчим; видно, недаром тратились на его экипировку и на гусарский образ жизни! Вот Миша привез в дом невесту - студентку Московской консерватории, пианистку и певицу, красивую брюнетку с усиками. Не помню точно, в какой момент это произошло, думаю, что в самом конце мировой войны, когда в столицах стало уже труднее жить. Привез и куда-то исчез. Как потом выяснилось, попал на Кавказ, в Новый Афон, в монастырь, увлекся монашеством и религией, а затем снова оказался в Котельниче, но уже со склонностью к мистике, к опрощению, к христианским нотациям, которые он читал своим сводным братьям, стал соблюдать посты, приучил к этому и свою жену, затем принял духовный сан и стал самым фанатическим священником из всех, каких я знавал. В конце двадцатых годов его арестовали за слишком активные проповеди, похожие больше на агитацию. Дальнейшей судьбы отца Михаила не знаю. Жена его с двумя детьми куда-то уехала: в Котельниче она давала уроки музыки (в том числе мальчикам Карловым и мне), пока муж не запретил ей это "тешащее дьявола" занятие. Помню, как ее мать, переселившаяся из Москвы в Котельнич, возмущалась и негодовала на исступленную нетерпимость зятя и кроткое послушание дочери. Да и нам казалось, что в отца Михаила вселился не святой дух, а черт - такой он стал злой, нетерпимый. Между тем тот же Миша Глушков когда-то любил показывать нам, ребятам, забавный фокус - "отрывал" на своей руке большой палец, и мы дружно вместе с ним хохотали. Что до "руки Всевышнего", она принесла ему и всем близким лишь горе..."
--------
Л.Рахманов. люди - народ интересный. Л., 1978. С. 64-66, 79-80.