Вечно поэменная
Поэтичка Изабель Петровна - демоническая брюнетка урожая 70-х - жила в уютной квартирке с видом на мечты и рожала стихи от мужчин самых разнообразных.
В детстве на голову юркой Белочки, витиевато кривляющейся перед зеркалом, упал юбилейный том стихов Бёрнса в переводе Маршака. Мать всхлипнула "Ах!", дочь в рифму взвизгнула "Трах!". И потёрла ушибленное место. Логин - пароль успешно сложились. Лампочка погасла, где-то скрипнул старенький кинопроектор, новорождённый поэт явился миру.
Того не ведая сами, двое мужчин в юбилейном состоянии определили судьбу девочки, благословив дитя крепко и от души.
...Повзрослевшая Изабель Петровна носила острый каблук и находила, что сорок Пенз не заменят одного Парижа. И даже сорок две. Ещё она носила взывающий к поступкам рот и взгляд, занятый из всех мелодрам сразу.
Статуэтки, амурные сувенирчики разных лет, бюстгальтер, безвольно поникший бретелями на спинке стула, чьи-то перья, отчего-то перчатки, веера, гравюры, шляпы, лакированные туфли и помпезные боа - вся эта атрибутика репертуара дамского хаоса, вся эта томно-доморощенная париженагнетённость - давно захлебнула квартиру Петровны. Сигнализируя пересекающим границу оплота куртуазности - здесь будет ярко, сочно, на взлёт и эксцентрично. Но без завтраков. Возможно с роялем, но без оваций.
Какие завтраки? Изабель Петровна считала себя высококалорийным блюдом, которое не всякий гурман потянет. А потянувший весь остаток жизни будет мяргать добавки, от нетерпения выстукивая ложкой марш Мендельсона.
Притом ложкой серебряной.
Да, она до валериановых капель уважала драматургию, глубокие декольте, надпензальный Париж и когда к ней вдохновение без стука. И чем больше прикладывалось к Изабель Петровне мужчин, тем чаще бывало без стука. Изредка, если кандидатура того стоила и подходила для затяжных поэтических нужд, Петровна прикидывалась простой бабой с пирогами по выходным. Но это было в аварийных случаях. Так-то Петровна себя не предавала, испытывая сильнейшую психологическую несовместимость с пирогами.
Всё в ней было пряно, чересчур и взахлёб.
Редкими сольными вечерами она стояла у окна, слушала капающий на кухне кран, наблюдая как из кафе напротив производится очередной выброс подгулявшей богемы. Кафе мусорило общую панораму мечты, но день за днём уплотняло уверенность, что искусство вечно. Творцы, дребезжа канареечными голосами, переносили друг друга во двор, где нараспев присасывались к прекрасному. За окном регулярно наступал маленький Монмартр, исчезающий со звонком первого трамвая.
..Это был гений по переработке мужчин в поэзию. Самоходный автомат, извергающий стихи, едва в него падала монетка нужной конфигурации. Уложив воздыхателя в постель незаметным движением рта, уже назавтра она укладывала его в стихотворные столбики. Иногда новый воздыхатель был стимулом для творческой укладки в столбики воздыхателя предыдущего. Если объект попадался гуттаперчевый и не давал нужного градуса, Изабель Петровна разгоняла его до драмы также ловко, как вытряхивала половики по субботам. Впрочем, избыточные драмы портили цвет лица и поэзии - об этом Петровна отлично помнила и блюла меру. Взвешивая страсть на аптекарских весах.
Все они - такие разные и одинаковые - были для неё лишь удачным сырьём. Безотходные производства могли бы выстраиваться в очередь на мастер-класс, но дева чуралась бренной канители, паря над землёй и наэлектризовывая пространство.
Она была демонической, мужчины - падкими на низок мироздания. Пожалуй, ничья.
Оброшюрив Петровну, производители превращались в точку, добавляя её поэтическим строкам вопросительных знаков по мотивам извечной бабьей доли. После очередного гостя её накрывал циклон стихосложения. Она рьяно переставляла слова, рыча на телефонные звонки и пищащего за стеной соседского младенца. Время между уходом последнего гостя и визитом следующего считался ею творчеством. В такие периоды квартирка наполнялась значительными полумраками, запахом свечей и невнятными виниловыми мурмурами, шепчущими из колонок. Инсценированные "бабьи доли" нисколько не умаляли пафоса, хлеставшего из стихов поэтички с энтузиазмом прорвавшейся канализационной трубы.
Но.
Изабель Петровна не хотела замуж. Хронически. Она не хотела замуж всюду и всегда - в лифте, стоя за кем-то в очереди, сидя у кого-то на коленях, вызывая сантехника и духов под рождество. Замуж напоминал ей бракованную петарду, взорвавшуюся в руках и замаравшую шик платья. Ей были милы искрящие фейерверки, дерзкие пассажи, волнительные изгибы души и передвижение по жизни канканом.
Стоит ли говорить, что дисфункция матримониальной железы бросала вызов всем мужчинам, не столь жаждущим сводить её в загс, сколь довести до такого желания. Чтоб ей царапалось, сияло и рвалось. Они бурно выскакивали из собственных авто, брюк и носков, бросали нагретых жён и жён друзей. Но Петровна всякий раз сбивала стрелки компаса ясным, равнодушным взглядом, произведённым в г.Гусь Хрустальный и не пользовалась благами азартного умопомешательства.
..Все вирши Петровны педантично начинались буквой О, плавно переходящей в диалектическое "Зачем?": поэтичка перманентно стояла на стрёме гносеологии. В этой преданности О - Зачему? ей мерещился мостик, связывающий её бесконечный внутренний мир с конечным внешним. На раз-два готовым рассыпаться, ежели его не зарифмовать и как следует не прикнопить строкой.
Поэм было много и разнообразно:
"О зачем ты ушел от меня в тот четверг?" - апрель
"О зачем ты засунул часы под кровать, под туда, где нам было так сладко?" - июль
"О зачем не закрыл за собою ты дверь?" - июль
"О зачем за собою закрыл дверь так громко ?" - октябрь
На средства возбудителей рифмы Изабель Петровна издавала томики "озачемов", немым мужским укором взирающих на неё с полок. Теперь озачемывались они, а Петровна праздновала свой искренний дамский восторг.
"Саша...Геннадь Сергеевич...Женя, такси, оперативно...Крым по горящей...Закалякин...Не массажист, а лапочка...Станислав...Который руками похож на Павлика...Фунтик..." - Петровна небрежно смахивала пыль с прошлого, проводя пальцем по корешкам амурных саркофагов. Иногда она развлекалась, складывая причудливые комбинации из бывших. Например, положив сентиментального Закалякина поверх его начальника и лютого врага Геннадь Сергеевича, к обоим надзирателем приставив Фунтика. Или же ставила всех любовников на попа и выжидала, у кого не выдержат нервы и кто шлёпнется первым. Верхом блаженства было не заметить случайно оставленного в кресле Сашу и феерично плюхнуться на него всей массой своего демонизма. Или на Стасика - тот тоже, гад, был не промах и пару раз посмел не дозвониться ей на выключенный телефон. Когда она заночевала у такси, Жени, оперативно. И главное так неожиданно! Петровна вульгарно хихикнула, некстати вспомнив подробности сюжета. Вариантов комбинирования было много, учитывая не паханные поля фантазии Изабель Петровны и длину её послужного списка. Вдоволь повеселившись и чмокнув мужчин в форзацы, Петровна расставляла их согласно табели о рангах. Через минуту она вовсю потягивала вино, лирично затянувшись сигареткой. Все эти трофеи, в разное время выкраденные из семейных гнёзд и стройно складированные на полках, - все, все, все, - отныне принадлежали ей и только ей.
В дни приёма мужчин Изабель Петровна соблюдала ритуал: напускала дымовухи таинства, где ни попадя расставляя аромосвечи и что-то там ещё небрежно. Облачалась в фривольные одежды греко-вакханического кроя, своевременно обнажающие колено и принимала гостей на босу ногу, всем видом взывая к продолжению поэтического ряда. Ближе к утру визитёр становился подвижным элементом домашнего декора, суетливо нашаривающим в полутёмной комнате брюки и носки. В то время как femme fatale вальяжно лежала на алтаре страсти, посылая мирозданию снисходительные зевки и сытое очарование безмятежности. Пробурчав благовоспитанное, ушибленный в самооценку гость исчезал из квартиры, зло хлопнув дверью.
Но мыслями Петровна была уже далеко. И высоко.
Где-то там, откуда на неё когда-то брякнулся юбилейный том стихов Бёрнса в переводе Маршака.
..Мужчины входили в её жизнь по-разному, но чаще через дверь. Хотя Даню Клюшкина угораздило попасть в жизнь Петровны с водосточной трубы. Его супруга, на майские уехав в тёщу, оставила Даню без ключа и надсмотра, за что тот и поплатился, будучи засечённым чувствительным радаром поэтички. Первое, что сразу вспомнилось, была любимая буква О.
…"О, кто ты, странник горемычный ? Тебе ль дверь сердца распахну? И на аллеях тёмных парков листом сгоревшим упаду?" - экзальтированно застрекотала поэтичка. Узрев за окном безвольно повисший ботинок горемычного странника, Изабель Петровна поняла, что новый цикл стихов будет. И с яростью советского пылесоса "Ракета" всосала Клюшкина в окно. Обесключенный, спустя пару часов, он стал обесточенным.
Не прошло и года, как на складе мироздания обнаружилась
..Её очередная любовь в бодром пальто, артистично-небрежном шарфе и лице Лёни Ладнодуева, преследовавшем Петровну целую минуту внутритрамвайного времени. Лёня догонял по рельсам отчаливший трамвай, а Изабель Петровна как всегда судьбоносно дышала в окно задней площадки и глядела в Лёню. Посылая флюиды полными зова очами.
Где-то скрипнул старенький кинопроектор, погасла лампочка. "Вагон их страсти быстро покатился по рельсам" - понеслись в её голове стартовые титры, афродизиача вокруг себя всё смертное. Зажурчал томный саундтрек, и на фоне двух героев, уничтожающих губы в поцелуе, начало закатываться солнце. В ближайший водоём романтического значения.
Трамвай дёрнуло. Кино оборвалось, солнце шмякнулось, кончик поэтического носа влип в оконное стекло. Шершаво хрюкнувшие двери впустили в её жизнь Лёню. Изабель Петровна незаметно коснулась вчерашней причёски, Лёня - воспоминаний студенческой юности. Ничего не значащие ингредиенты в сумме дали три остановки, непредумышленно пропущенные Ладнодуевым. Петровна почуяла пронзительный прилив поэтического окситоцина и её неодолимо потянуло к выходу. Сосед по трамваю был ржав для музы, но от него аппетитно разило наглостью и песнями, не спетыми ею лет пять назад.
..В соснах, с четырёх сторон защемивших миниатюрный санаторий
куда Изабель Петровну занесло по путёвке после трёхнедельного пребывания в больнице. Точней, затяжного романа с первого по третий этаж, включая наспех дописанное в ординаторской послесловие. Больница три недели гудела вдохновением и долго восстанавливалась после ударной дозы напалма. Петровне захотелось тишины и линии горизонта, сюжетно находящейся нигде. Она устала от мягких фраз и жёстких подоконников.
В первый же день по приезду, едва переступив порог соснового бора, Петровна поняла, что не все рифмы последней поэмы так гладки, как казалось вначале.
Её новое вдохновение в плаще цвета продрогшей левретки сидело на пне, застенчиво выводя палочкой на снегу графические символы в духе юаньхрень. Изабеле Петровне страшно захотелось впустить его в свою жизнь, здесь и немедленно. Ему захотелось от неё паровых котлет, ей- поэмы. И даже чуть-чуть....
Через семь дней к вдохновению приехала жена в дублёнке, отягощённая кулебякой и запахом троих детей. Благоверная собрала в тугой узел "хэбэ мужа на постирушки" и села в последнюю электричку, взвыв на прощание предупреждающим гудком. Визит не прошёл бесследно ни для кого - утром Петровна обнаружила на прикроватном столике собственное дряблое четверостишие, а вдохновение ещё вечером подхватило насморк. И забыло в её номере капли для носа, чем окончательно стреножило Пегаса. Глава семейства перестал возбуждать нерв, а после и вовсе был скоропостижно вывезен крепкой рукой супруги с территории творчества.
...То смутное и даже чуть-чуть все пять лет ночами ворочало Изабель Петровну с боку на бок. Она ощущала себя жар-птицей, насаженной на вертел. Не помогали ни целебные компрессы из Мопассана, ни щадящие обёртывания подругами, ни сеансы при свечах, ни Закалякин лежащий на покорном Геннадь Сергеевиче, ни ночные хмельные звонки в описанное рифмой прошлое. Поэтичка глушила тревожные позывные, но они вновь прорастали настырным одуванчиком среди мостовой.
..И вот сейчас, здесь, в ночном трамвае и даже чуть-чуть вновь заскреблось в ней с остервенением кота, почуявшего дух осетра горячего копчения.
..."Не торопись" - сказала себе Изабель Петровна, выпорхнув из трамвая и плавно взяв Ладнодуева под руку. Листья шуршали под их ногами - в город плеснули осенью.
Скрипнул старенький кинопроектор. Где-то погасла лампочка. Кадры с закатившимся солнцем, уже охреневшим подсвечивать двух героев, превратившихся в бесформенный клубок плоти, обгоняли в фантазиях варианты обложки будущего "Озачема".
В глазах Ладнодуева жило ранее не прощупанное ею в мужчинах, но очень знакомое в себе. И даже чуть-чуть запульсировало как никогда бойко, всё-всё-всё обнуляя и круша. Намекая на неведомые звуки и неожиданные развязки. От Лёни пахло новыми главами не её затянувшейся поэмы. Другими главами. Главами, в которых не она.
"Не торопись". Но уже через десять минут Петровна поняла, что не торопится ещё быстрее.
В детстве на голову юркой Белочки, витиевато кривляющейся перед зеркалом, упал юбилейный том стихов Бёрнса в переводе Маршака. Мать всхлипнула "Ах!", дочь в рифму взвизгнула "Трах!". И потёрла ушибленное место. Логин - пароль успешно сложились. Лампочка погасла, где-то скрипнул старенький кинопроектор, новорождённый поэт явился миру.
Того не ведая сами, двое мужчин в юбилейном состоянии определили судьбу девочки, благословив дитя крепко и от души.
...Повзрослевшая Изабель Петровна носила острый каблук и находила, что сорок Пенз не заменят одного Парижа. И даже сорок две. Ещё она носила взывающий к поступкам рот и взгляд, занятый из всех мелодрам сразу.
Статуэтки, амурные сувенирчики разных лет, бюстгальтер, безвольно поникший бретелями на спинке стула, чьи-то перья, отчего-то перчатки, веера, гравюры, шляпы, лакированные туфли и помпезные боа - вся эта атрибутика репертуара дамского хаоса, вся эта томно-доморощенная париженагнетённость - давно захлебнула квартиру Петровны. Сигнализируя пересекающим границу оплота куртуазности - здесь будет ярко, сочно, на взлёт и эксцентрично. Но без завтраков. Возможно с роялем, но без оваций.
Какие завтраки? Изабель Петровна считала себя высококалорийным блюдом, которое не всякий гурман потянет. А потянувший весь остаток жизни будет мяргать добавки, от нетерпения выстукивая ложкой марш Мендельсона.
Притом ложкой серебряной.
Да, она до валериановых капель уважала драматургию, глубокие декольте, надпензальный Париж и когда к ней вдохновение без стука. И чем больше прикладывалось к Изабель Петровне мужчин, тем чаще бывало без стука. Изредка, если кандидатура того стоила и подходила для затяжных поэтических нужд, Петровна прикидывалась простой бабой с пирогами по выходным. Но это было в аварийных случаях. Так-то Петровна себя не предавала, испытывая сильнейшую психологическую несовместимость с пирогами.
Всё в ней было пряно, чересчур и взахлёб.
Редкими сольными вечерами она стояла у окна, слушала капающий на кухне кран, наблюдая как из кафе напротив производится очередной выброс подгулявшей богемы. Кафе мусорило общую панораму мечты, но день за днём уплотняло уверенность, что искусство вечно. Творцы, дребезжа канареечными голосами, переносили друг друга во двор, где нараспев присасывались к прекрасному. За окном регулярно наступал маленький Монмартр, исчезающий со звонком первого трамвая.
..Это был гений по переработке мужчин в поэзию. Самоходный автомат, извергающий стихи, едва в него падала монетка нужной конфигурации. Уложив воздыхателя в постель незаметным движением рта, уже назавтра она укладывала его в стихотворные столбики. Иногда новый воздыхатель был стимулом для творческой укладки в столбики воздыхателя предыдущего. Если объект попадался гуттаперчевый и не давал нужного градуса, Изабель Петровна разгоняла его до драмы также ловко, как вытряхивала половики по субботам. Впрочем, избыточные драмы портили цвет лица и поэзии - об этом Петровна отлично помнила и блюла меру. Взвешивая страсть на аптекарских весах.
Все они - такие разные и одинаковые - были для неё лишь удачным сырьём. Безотходные производства могли бы выстраиваться в очередь на мастер-класс, но дева чуралась бренной канители, паря над землёй и наэлектризовывая пространство.
Она была демонической, мужчины - падкими на низок мироздания. Пожалуй, ничья.
Оброшюрив Петровну, производители превращались в точку, добавляя её поэтическим строкам вопросительных знаков по мотивам извечной бабьей доли. После очередного гостя её накрывал циклон стихосложения. Она рьяно переставляла слова, рыча на телефонные звонки и пищащего за стеной соседского младенца. Время между уходом последнего гостя и визитом следующего считался ею творчеством. В такие периоды квартирка наполнялась значительными полумраками, запахом свечей и невнятными виниловыми мурмурами, шепчущими из колонок. Инсценированные "бабьи доли" нисколько не умаляли пафоса, хлеставшего из стихов поэтички с энтузиазмом прорвавшейся канализационной трубы.
Но.
Изабель Петровна не хотела замуж. Хронически. Она не хотела замуж всюду и всегда - в лифте, стоя за кем-то в очереди, сидя у кого-то на коленях, вызывая сантехника и духов под рождество. Замуж напоминал ей бракованную петарду, взорвавшуюся в руках и замаравшую шик платья. Ей были милы искрящие фейерверки, дерзкие пассажи, волнительные изгибы души и передвижение по жизни канканом.
Стоит ли говорить, что дисфункция матримониальной железы бросала вызов всем мужчинам, не столь жаждущим сводить её в загс, сколь довести до такого желания. Чтоб ей царапалось, сияло и рвалось. Они бурно выскакивали из собственных авто, брюк и носков, бросали нагретых жён и жён друзей. Но Петровна всякий раз сбивала стрелки компаса ясным, равнодушным взглядом, произведённым в г.Гусь Хрустальный и не пользовалась благами азартного умопомешательства.
..Все вирши Петровны педантично начинались буквой О, плавно переходящей в диалектическое "Зачем?": поэтичка перманентно стояла на стрёме гносеологии. В этой преданности О - Зачему? ей мерещился мостик, связывающий её бесконечный внутренний мир с конечным внешним. На раз-два готовым рассыпаться, ежели его не зарифмовать и как следует не прикнопить строкой.
Поэм было много и разнообразно:
"О зачем ты ушел от меня в тот четверг?" - апрель
"О зачем ты засунул часы под кровать, под туда, где нам было так сладко?" - июль
"О зачем не закрыл за собою ты дверь?" - июль
"О зачем за собою закрыл дверь так громко ?" - октябрь
На средства возбудителей рифмы Изабель Петровна издавала томики "озачемов", немым мужским укором взирающих на неё с полок. Теперь озачемывались они, а Петровна праздновала свой искренний дамский восторг.
"Саша...Геннадь Сергеевич...Женя, такси, оперативно...Крым по горящей...Закалякин...Не массажист, а лапочка...Станислав...Который руками похож на Павлика...Фунтик..." - Петровна небрежно смахивала пыль с прошлого, проводя пальцем по корешкам амурных саркофагов. Иногда она развлекалась, складывая причудливые комбинации из бывших. Например, положив сентиментального Закалякина поверх его начальника и лютого врага Геннадь Сергеевича, к обоим надзирателем приставив Фунтика. Или же ставила всех любовников на попа и выжидала, у кого не выдержат нервы и кто шлёпнется первым. Верхом блаженства было не заметить случайно оставленного в кресле Сашу и феерично плюхнуться на него всей массой своего демонизма. Или на Стасика - тот тоже, гад, был не промах и пару раз посмел не дозвониться ей на выключенный телефон. Когда она заночевала у такси, Жени, оперативно. И главное так неожиданно! Петровна вульгарно хихикнула, некстати вспомнив подробности сюжета. Вариантов комбинирования было много, учитывая не паханные поля фантазии Изабель Петровны и длину её послужного списка. Вдоволь повеселившись и чмокнув мужчин в форзацы, Петровна расставляла их согласно табели о рангах. Через минуту она вовсю потягивала вино, лирично затянувшись сигареткой. Все эти трофеи, в разное время выкраденные из семейных гнёзд и стройно складированные на полках, - все, все, все, - отныне принадлежали ей и только ей.
В дни приёма мужчин Изабель Петровна соблюдала ритуал: напускала дымовухи таинства, где ни попадя расставляя аромосвечи и что-то там ещё небрежно. Облачалась в фривольные одежды греко-вакханического кроя, своевременно обнажающие колено и принимала гостей на босу ногу, всем видом взывая к продолжению поэтического ряда. Ближе к утру визитёр становился подвижным элементом домашнего декора, суетливо нашаривающим в полутёмной комнате брюки и носки. В то время как femme fatale вальяжно лежала на алтаре страсти, посылая мирозданию снисходительные зевки и сытое очарование безмятежности. Пробурчав благовоспитанное, ушибленный в самооценку гость исчезал из квартиры, зло хлопнув дверью.
Но мыслями Петровна была уже далеко. И высоко.
Где-то там, откуда на неё когда-то брякнулся юбилейный том стихов Бёрнса в переводе Маршака.
..Мужчины входили в её жизнь по-разному, но чаще через дверь. Хотя Даню Клюшкина угораздило попасть в жизнь Петровны с водосточной трубы. Его супруга, на майские уехав в тёщу, оставила Даню без ключа и надсмотра, за что тот и поплатился, будучи засечённым чувствительным радаром поэтички. Первое, что сразу вспомнилось, была любимая буква О.
…"О, кто ты, странник горемычный ? Тебе ль дверь сердца распахну? И на аллеях тёмных парков листом сгоревшим упаду?" - экзальтированно застрекотала поэтичка. Узрев за окном безвольно повисший ботинок горемычного странника, Изабель Петровна поняла, что новый цикл стихов будет. И с яростью советского пылесоса "Ракета" всосала Клюшкина в окно. Обесключенный, спустя пару часов, он стал обесточенным.
Не прошло и года, как на складе мироздания обнаружилась
..Её очередная любовь в бодром пальто, артистично-небрежном шарфе и лице Лёни Ладнодуева, преследовавшем Петровну целую минуту внутритрамвайного времени. Лёня догонял по рельсам отчаливший трамвай, а Изабель Петровна как всегда судьбоносно дышала в окно задней площадки и глядела в Лёню. Посылая флюиды полными зова очами.
Где-то скрипнул старенький кинопроектор, погасла лампочка. "Вагон их страсти быстро покатился по рельсам" - понеслись в её голове стартовые титры, афродизиача вокруг себя всё смертное. Зажурчал томный саундтрек, и на фоне двух героев, уничтожающих губы в поцелуе, начало закатываться солнце. В ближайший водоём романтического значения.
Трамвай дёрнуло. Кино оборвалось, солнце шмякнулось, кончик поэтического носа влип в оконное стекло. Шершаво хрюкнувшие двери впустили в её жизнь Лёню. Изабель Петровна незаметно коснулась вчерашней причёски, Лёня - воспоминаний студенческой юности. Ничего не значащие ингредиенты в сумме дали три остановки, непредумышленно пропущенные Ладнодуевым. Петровна почуяла пронзительный прилив поэтического окситоцина и её неодолимо потянуло к выходу. Сосед по трамваю был ржав для музы, но от него аппетитно разило наглостью и песнями, не спетыми ею лет пять назад.
..В соснах, с четырёх сторон защемивших миниатюрный санаторий
куда Изабель Петровну занесло по путёвке после трёхнедельного пребывания в больнице. Точней, затяжного романа с первого по третий этаж, включая наспех дописанное в ординаторской послесловие. Больница три недели гудела вдохновением и долго восстанавливалась после ударной дозы напалма. Петровне захотелось тишины и линии горизонта, сюжетно находящейся нигде. Она устала от мягких фраз и жёстких подоконников.
В первый же день по приезду, едва переступив порог соснового бора, Петровна поняла, что не все рифмы последней поэмы так гладки, как казалось вначале.
Её новое вдохновение в плаще цвета продрогшей левретки сидело на пне, застенчиво выводя палочкой на снегу графические символы в духе юаньхрень. Изабеле Петровне страшно захотелось впустить его в свою жизнь, здесь и немедленно. Ему захотелось от неё паровых котлет, ей- поэмы. И даже чуть-чуть....
Через семь дней к вдохновению приехала жена в дублёнке, отягощённая кулебякой и запахом троих детей. Благоверная собрала в тугой узел "хэбэ мужа на постирушки" и села в последнюю электричку, взвыв на прощание предупреждающим гудком. Визит не прошёл бесследно ни для кого - утром Петровна обнаружила на прикроватном столике собственное дряблое четверостишие, а вдохновение ещё вечером подхватило насморк. И забыло в её номере капли для носа, чем окончательно стреножило Пегаса. Глава семейства перестал возбуждать нерв, а после и вовсе был скоропостижно вывезен крепкой рукой супруги с территории творчества.
...То смутное и даже чуть-чуть все пять лет ночами ворочало Изабель Петровну с боку на бок. Она ощущала себя жар-птицей, насаженной на вертел. Не помогали ни целебные компрессы из Мопассана, ни щадящие обёртывания подругами, ни сеансы при свечах, ни Закалякин лежащий на покорном Геннадь Сергеевиче, ни ночные хмельные звонки в описанное рифмой прошлое. Поэтичка глушила тревожные позывные, но они вновь прорастали настырным одуванчиком среди мостовой.
..И вот сейчас, здесь, в ночном трамвае и даже чуть-чуть вновь заскреблось в ней с остервенением кота, почуявшего дух осетра горячего копчения.
..."Не торопись" - сказала себе Изабель Петровна, выпорхнув из трамвая и плавно взяв Ладнодуева под руку. Листья шуршали под их ногами - в город плеснули осенью.
Скрипнул старенький кинопроектор. Где-то погасла лампочка. Кадры с закатившимся солнцем, уже охреневшим подсвечивать двух героев, превратившихся в бесформенный клубок плоти, обгоняли в фантазиях варианты обложки будущего "Озачема".
В глазах Ладнодуева жило ранее не прощупанное ею в мужчинах, но очень знакомое в себе. И даже чуть-чуть запульсировало как никогда бойко, всё-всё-всё обнуляя и круша. Намекая на неведомые звуки и неожиданные развязки. От Лёни пахло новыми главами не её затянувшейся поэмы. Другими главами. Главами, в которых не она.
"Не торопись". Но уже через десять минут Петровна поняла, что не торопится ещё быстрее.