В семье повешенного
В нашей семье День Победы всегда был очень почитаем и светло-грустен. Официальное празднование не имело к этому никакого отношения. Ездили в Донской, клали цветы на пустую могилу моего навечно восемнадцатилетнего двоюродного дяди Ремочки, поминали родственников, от которых даже и кенотафа не осталось: двадцатилетнего Берчика Львова, одиннадцатилетнего Лёву Гросса, стариков Бинюмена и Лею Варшавских, Ханусю Гросс... список можно продолжать. Пока были живы сестры и братья бабушки, собирались у кого-то из них:
Взрослые пили горькую, плакали и радовались, что семья уцелела и растет. Дети, налопавшись макового струделя, знакомились с кузенами и лазали под столом. Дядя Саня, в восемнадцать же лет полуослепший в результате контузии, показывал удивительные фокусы - втирал монетку в запястье, а вынимал из уха.
Ничего этого больше нет и не будет: поколение тогдашних взрослых почти все ушло, большой некогда клан более или менее рассыпался на отдельные, мало связанные семьи, кузенов теперешние дети не знают не то что в лицо, а даже по имени.
В моей нынешней семье день окончания Второй мировой поневоле превращается в день суда. И поэтому он не светел, а горек, как полынь.
Взрослые пили горькую, плакали и радовались, что семья уцелела и растет. Дети, налопавшись макового струделя, знакомились с кузенами и лазали под столом. Дядя Саня, в восемнадцать же лет полуослепший в результате контузии, показывал удивительные фокусы - втирал монетку в запястье, а вынимал из уха.
Ничего этого больше нет и не будет: поколение тогдашних взрослых почти все ушло, большой некогда клан более или менее рассыпался на отдельные, мало связанные семьи, кузенов теперешние дети не знают не то что в лицо, а даже по имени.
В моей нынешней семье день окончания Второй мировой поневоле превращается в день суда. И поэтому он не светел, а горек, как полынь.