Как там, говорите, "кровавые" 90-е?
Читаю сейчас в оригинале и параллельно перевожу книгу перебежчика Виктора Кравченко, которая называется "I choose freedom" (скачать можно ТУТ), суть - "Я выбираю свободу". В русском языке, как я понимаю, существует лишь отрывочная версия, полноценного переводного издания нет (я не нашел). Поэтому, собственно, и засел за перевод. Читаю сам, но перевожу при помощи переводчика и по необходимости (надо отдать должное - необходимость возникает нечасто) корректирую в меру своих способностей. Английского ни в школе, ни в институте не учил - можно сказать самоучка. Я также не являюсь филологом, а потому перевод скорее дословный, а не литературный. Наверняка есть люди, способные сделать это лучше, но пока что об их трудах ничего не слышно, а жаль!
В свете того, что в сеть выложены свидетельства очевидцев революционных событий, я внезапно подумал, почему бы, собственно, не привести немножечко текста из этой чудесной книги? Оригинал для знатоков английского также привожу.
На севере, в самой России, советский режим укрепился за несколько месяцев. В остальной части страны, и особенно в нашей Украине, гражданская война, жестокая, кровавая, бессмысленная в своей неразберихе и часто непристойная, продолжалась несколько лет. Контроль над Екатеринославом (ныне - Днепр - прим.) переходил от одной группы к другой и обратно почти каждый месяц, иногда по нескольку раз в неделю. Мы перестали пытаться запомнить, кто представляет власть на текущий момент. Красные, белые, зеленые, петлюровцы, войска гетмана Скоропадского, батьки Махно, Григорьева. Несколько месяцев мы находились в немецкой оккупации. Затем они отступили, и волны соперничающих армий, большинство из которых были в лохмотьях, презирающие свои жизни и жизни других, омывали взад и вперед истощенное тело нашего города.
В моей памяти, как вырванные из книги страницы, остаются картины: два солдата в царских мундирах на лошадях скачут по Пушкинскому проспекту возле нашего дома, преследуемые двумя китайскими всадниками, один размахивает саблей, другой винтовкой. Всадник с ружьем резко подъезжает, целится из ружья и стреляет. Один из белых солдат падает, его лошадь останавливается. Другой солдат на мгновение останавливается, чтобы посмотреть, и пауза позволяет второму китайцу добраться до него. Он отчаянно рубит с неземным криком, и бесформенная масса окровавленной плоти падает на мостовую. Во внезапной тишине два трупа остаются гротескно умиротворенными.
Во время прогулки, за горячим спором о книге, которую вместе читали, мы с Котей приходим на станцию Горяинов на другом конце города. Прошлая ночь была наполнена звуками стрельбы, хотя никто не знал, кто по кому стрелял. Сейчас станция завалена трупами. На рельсах стоит поезд с немецкими войсками. Многие немцы, тепло одетые, смеясь, пробираются между телами. Возле одной кучи трупов несколько солдат едят бутерброды и пьют кофе, каждый ставя ногу на труп для удобства.
Однажды поздно вечером я слышу шум за пределами нашего дома. С любопытством выбегаю. Снег блестит в лунном свете и где-то лает собака. Внезапно мимо меня пробегает огромный мужчина, крича непристойные слова, как будто пьяный, а через несколько секунд мимо проносится множество других мужчин, размахивая ножами, палками, винтовками. Я стою некоторое время, слушая выстрелы вдалеке и крики, раздирающие ночь. На следующее утро все говорили о погоне и о том, как лидера бандитов по прозвищу «Белая шапка» преследовали пешком через город, загнали в угол в переулке и расстреляли красногвардейцы. Не было и дня без ужасных историй о погромах в еврейских кварталах, бандитских набегах на банки, ограблениях поездов. Каждое новое правительство называло своих предшественников «бандитами», а вскоре и их объявляли «бандитами». В течение недели, а может и дольше, все были в восторге от махновского или анархистского правительства, которое теперь закрепилось в Екатеринославе; потом снова вернулись красные, и Махно как будто никогда и не было...
[In English]Up north, in part of Russia proper, the Soviet regime was consolidated in a few months. In the rest of the country, and especially in our Ukraine, civil war, brutal, bloody, senseless in its confusion and often obscene, lasted for several years. Control of Yekaterinoslav passed from one group to another and back again almost every month, sometimes several times in a single week. We ceased trying to remember who represented authority. Reds, Whites, Greens, Petliurists, the forces of Hetman Skoropadsky, of Batko Makhno, of Grigoriev. For a few months the Germans were in occupation. Then they withdrew and the tides of competing armies, most of them in rags and all of them disdainful of their 0l"n lives and the lives of others, washed back and forth over the emaciated body of our city.
Pictures remain in my mind, like pages torn out of a book:
Two soldiers in Tsarist uniforms on horseback dashing along Pushkin Prospekt near our house, pursued by two Chinese riders, one flourishing a sword, the other a rifle. The horseman with the rifle pulls up sharp, aims his gun and shoots. One of the White soldiers topples over and his horse stops. The other soldier pauses for a moment to look and the pause enables the second Chinese to reach him. He slashes wildly with an unearthly shout, and a shapeless mass of bloody flesh falls to the cobblestones. Two corpses remain grotesquely peaceful in the sudden silence.
In the course of a walk during which we argue heatedly about a book we've been reading together, Kotya and I come to the Goryainov station at the other end of town. The previous night had been crowded with the sounds of shooting, though no one knew who was firing on whom. Now the station is littered with corpses. A train filled with German troops is on the tracks. Many Germans, warmly dressed, laughing, pick their way among the bodies. Near one heap of corpses, several soldiers are eating sandwiches and drinking coffee, each resting a foot on the bodies for comfort.
Late one night I hear noises outside our house. I rush out curiously. The snow glitters in the moonlight and somewhere a dog is barking. Suddenly a huge man runs past me, shouting obscenities as if drunk, and a few seconds later many other men rush by, flourishing knives, sticks, rifles. I remain for a while, listening to shots in the distance, and screams that rend the night. The following morning everyone talks about the chase and how the bandit leader called Byeloshapka-Whitecap-had been pursued on foot through the town, cornered in a side street and shot by Red Guards.
There. was scarcely a day without its gruesome stories of pogroms in the Jewish quarters, bandit raids on banks, train hold-ups. Every new government called its predecessors "bandits" and soon was in turn being denounced as "bandits." For a week, maybe longer, everyone was excited about the Makhno or Anarchist government which was now entrenched in Yekaterinoslav; then the Reds were back again and it was as if Makhno had never been...
Однажды, в день демонстрации под лесом самодельных знамен, мой отец выступил с трибуны. Казалось, все знали его имя.
- Друзья и братья! Рабочие, крестьяне, интеллигенция и солдаты!" - начал он.
Это был первый раз, когда я слышал, как он говорит на публике, и я едва мог сдержать свое волнение. Голос у него был звучный, и он казался преображенным, так что мне пришлось убеждать себя, что это действительно мой собственный отец...
...Когда он сошел с помоста и оркестр заиграл "Марсельезу", я бросился к нему, расталкивая локтями его восхищенных друзей, и закричал: "Ура, папа!" Отец расхохотался во весь голос.
- Видишь ли, Витенька, - сказал он, - теперь люди будут свободны. За это стоило бороться.
Я знал тогда, а может быть, понял только позже, что он оправдывался, объясняя годы нищеты и беспокойства, которые он навлек на свою семью.
Однако медовый месяц революции вскоре превратился в раздоры, обвинения и страдания. Энтузиазм уступил место гневу и горечи. К словам и аргументам все чаще примешивались камни, кулаки, выстрелы из револьвера. В то же время еды стало меньше; казалось, исчезли дрова, уголь и керосин; одни фабрики работали с перерывами, другие закрылись совсем. Люди, особенно хорошо одетые, теперь бормотали: «Вот твоя революция! Ты просил об этом!»
Отец с каждым днем становился все более подавленным, все более молчаливым. Он стал более раздражительным, чем я когда-либо видел его за все годы опасности и жертв. Когда я потребовал от него объяснений по поводу многочисленных выступлений и программ, он, казалось, смутился.
- Это слишком сложно, - говорил он. - Ты еще недостаточно взрослый, чтобы понять. Это борьба за власть. Независимо от того, за что выступает любая партия, будет плохо, если победит одна. Это будет означать, что новые хозяева будут править только силой, а не свободной волей народа. Не за это революционеры отдали свои жизни.
В другой раз, после того как мы послушали меньшевиков, большевиков, кадетов и других в Горном институте, ныне штаб-квартире Екатеринославского Совета, он грустно покачал головой и сказал:
- Я боролся за свержение царизма. За свободу, за изобилие, а не за насилие и месть. У нас должны быть свободные выборы и много партий. Если одна партия доминирует, это конец.
- А ты что, папа? Меньшевик, большевик, эсер или кто?
- Никто из перечисленного, Витя. Всегда помни: ни один лозунг, каким бы привлекательным он ни был, не указывает на реальную политику какой-либо политической партии, когда она придет к власти.
[In English]Once, on a day of demonstrations under a forest of homemade banners, my father spoke from a platform. Everyone seemed to know his name. "Friends and brothers! Workers, peasants, intellectuals and soldiers!" he began. It was the first time I had heard him speak in public and I could scarcely contain my excitement. His voice was resonant and he seemed
transfigured, so that I had to reassure myself that it was, indeed, my own father...
...When he stepped from the platform and a band played the Marseillaise, I rushed toward him, elbowed a way through his admiring friends, and shouted "Hurrah, papa!" Father laughed with a full voice.
"You see, Vityenka," he said, "now people will be free. It was worth fighting for thisl"
I knew then, or perhaps I only understood later, that he was justifying himself, explaining the years of penury and worry he had visited on his family.
The honeymoon of the revolution, however, soon trailed off into dissensions, accusations, suffering. Enthusiasm gave way to anger and bitterness.
Stones, fists, revolver shots were increasingly mixed with the words and arguments. At the same time food became scarcer; wood, coal and kerosene seemed to disappear; some factories worked only intermittently, others closed down altogether. "There's your revolution! You asked for it!" people, especially the well-dressed people, now muttered.
My father grew more depressed, more silent, with every passing day. He became more irritable than I had ever seen him in the years of danger and sacrifice. When I pressed him for an explanation of the many parties and programs he seemed embarrassed.
"It's too complex," he would say. "You're not old enough to understand.
This is a struggle for power. No matter what any party stands for, it will be bad if one party wins. That will only mean new masters for the old-rule by force, not by the free will of the people. It is not for this that the revolutionists gave their lives."
Another time, after we had listened to Mensheviks, Bolsheviks, Kadets and others in the Mining Institute, now the headquarters of the Yekaterinoslav Soviet, he shook his head sadly and said:
"I have been fighting to overthrow Tsarism. For freedom, for plenty, not for violence and vengeance. We should have free elections and many parties. If one party dominates, it's the end."
"But what are you, papa? A Menshevik, Bolshevik, a Social Revolutionary or what?"
"None of these, Vitya. Always remember this: that no slogan, no matter how attractive, is any indication of the real policy of any political party once it comes to power."
Единственная определенность, приближавшаяся к нам, как сжимающиеся стены в романе ужасов, - это голод и холод. Деньги потеряли свою ценность, и полки в магазинах становились пустыми и пыльными. Тысячи простых вещей, которые считались само собой разумеющимися - уборщики улиц, телефонная связь, водоснабжение, транспорт - внезапно стали трудными, драгоценными, а иногда и недостижимыми. Сыпной тиф распространился и похороны каждый день превратились в почти непрерывное шествие.
[In English]The only certainties, closing in on us like the shrinking walls in a horror novel, were golod and kholod, hunger and cold. Money lost its value and the shelves in shops grew emptier and dustier. A thousand simple things that had been taken for granted-street cleaners, telephone service, the water supply, transport-suddenly became difficult, precious, sometimes unattainable. Typhus spread and the funerals every day made an almost continuous procession.
На Славгородском вокзале я зашел в уборную за водой. Когда вернулся, у входа в наш вагон стоял человек со взведенным маузером. Испугавшись, я закричал:
- Папа!
- Черт бы побрал твоего папу! Иди сюда и заткнись, или я вышибу тебе мозги! - прорычал мужчина.
Поезд тронулся, когда я подошел к отцу. У всех пассажиров были подняты руки над головами. Дети испуганно захныкали. По обеим сторонам вагона стояли вооруженные люди, а еще несколько человек систематически собирали деньги и ценные вещи, купе за купе. Теперь они дошли до наших.
- Что у вас есть? Сдать! - один из бандитов зарычал на моего отца.
- Что у меня есть? - он ответил спокойно, улыбаясь, - часы, несколько рублей и два моих мальчика.
Когда ограбление завершилось, поезд снова притормозил, и разбойники спрыгнули. В некоторых вагонах были выстрелы. Я видел, как один из грабителей остановился, как вкопанный, словно удивленный, а затем медленно перевернулся. Другой был застрелен пассажиром до того, как успел выйти. Когда мы прибыли в пункт назначения, его тело все еще находилось в поезде. Очевидно, ограбление было устроено людьми, которые были новичками в этой профессии.
Я с трудом узнал Александровск. Его очарование иссякло за эти два года; его древняя аккуратность казалась растрепанной, нацарапанной озорной историей. Станция была пуста. Уличные фонари были разбиты. Даже снег казался грязным. Когда отец спрашивал кого-нибудь, "Кто у власти", незнакомец с отвращением пожимал плечами и бормотал: "Черт его знает!"
[In English]At the Slavgorod station I went to the lavatory to fetch some water. When I returned, a man with a drawn Mauser stood at the entrance to our car. Frightened, I cried out "Papa!" "The devil take your papa! Get in there and shut up or I'll shoot your brains out!" the man snarled.
The train began to move as I made my way to father's side. All the passengers had their hands raised over their heads. Children whimpered in fright. At both ends of the car armed men were stationed and several others were gathering up money and valuables, systematically, compartment after compartment. Now they reached ours.
"What have you got? Hand it over!" one of the bandits growled at my father.
"What have I got?" he answered calmly, smiling, "a watch, a few rubles and my two boys."
When the robbery was completed, the train slowed down again and the brigands jumped off. There were shots from some of the cars. I saw one of the robbers stop in his tracks, as if surprised, then topple over slowly. Another was shot dead by a passenger before he had time to get off. His body was still on the train when we reached our destination. Clearly the holdup had been staged by men who were new to the trade.
I hardly recognized Alexandrovsk. Its enchantment had run out in these two years; its ancient neatness seemed mussed up, scrawled over by mischievous history. The station was deserted. Street lamps were smashed. Even the snows seemed grimy. When father asked someone "who was in power," the stranger shrugged in disgust and muttered, "The devil knows!"...
- Ну что ж, Андрей, - с горечью сказал он, - то, чего вы ждали, наступило. Вот ваша драгоценная революция! Люди убивают друг друга, стреляют, грабят, мучают наш народ голодом и холодом! Это убийство, преступление, а не революция.
Его голос повысился от горя и гнева.
- Сукины дети, зачем они убили Петра? Почему? - крикнул он, схватив моего отца за плечи и потрясая его. - Немцы не убивали нас, как наши собственные русские братья. Спасибо, Андрей, за вашу дорогую революцию!
[In English]"Weil, Andrei," he said bitterly, "what you've waited for has come. There's your precious revolution! People kill each other, shoot, rob, torture our folk with hunger and cold! It's murder, crime, not revolution."
His voice rose in grief and anger. "The sons-of-bitches, why did they kill Peter? Why?" he shouted, seizing my father by his shoulders and shaking him. "The Germans didn't kill us like our own Russian brothers are doing. Thank you, thank you, Andrei, for your dear revolution."
Глубоко НЕуважаемые совки, вам ли осуждать события 90-х? Чья бы корова мычала, как говорится...
Немного ранее, незадолго до революционных событий, для понимания верхнего текста, разговор деда Виктора Кравченко с его отцом:
Царь объявил амнистию некоторым политическим заключенным, что, к счастью, привело к освобождению отца, и здесь он должен был увидеть своих родителей и сына. Федор Пантелеевич был польщен и взволнован визитом. Его счастье было неподдельным. Но к тому времени, когда мы сели ужинать, его старые обиды на сына, создавшего проблемы, вырвались наружу.
Дед выпил стакан холодной воды, перекрестился, потом стал есть. Это было сигналом для всех нас поместить ложки в тарелки с ухой. Некоторое время дедушка сдерживал себя и прислушивался к обмену семейными новостями. Но в конце концов он высказал свое мнение:
- Ну скажи, Андрей, что за чушь ты несешь? Почему ты сидишь в тюрьмах, как преступник? Чего ты хочешь? У тебя нет чувства долга перед женой и детьми?
Отец терпеливо слушал. Его лицо затуманилось, но глаза загорелись. Его слова глубоко запомнились мне, особенно серьезность, которая была в его словах.
- Я скажу тебе, что хочу, папа, - произнес он. - Надеюсь, вы поймете, потому что я дорожу вашим хорошим мнением. Я хочу, чтобы люди были свободными и счастливыми. Я хочу, чтобы все люди жили как люди. Я хочу положить конец политическому деспотизму и экономическому рабству. Поверьте, мне грустно, что мои близкие должны страдать. Но благодаря жертвам одного поколения многие будущие поколения станут более счастливыми и цивилизованными.
Ты должен понять меня, папа, потому что ты верующий человек и зажги свечи любимым святым и мученикам. Позволили ли они своим женам и детям влиять на них, предпочитая добро злу, добродетель - пороку? Наша любимая Россия - темная страна, где люди эксплуатируются, а многие невежественны. Но это может и будет светлая земля, в которой не будет ни господ, ни рабов...
...Дедушка долго думал.
- Нет ничего плохого в том, что ты говоришь, - ответил он, - но многое в этом меня озадачивает. Я всегда служил царю, как мой отец до меня и его отец до него. Но ты другой, Андрей. Ты смотришь на вещи под другим углом, так сказать, снизу. Да простит тебя Бог, сынок, если ты ошибаешься. Но поскольку вы искренне верите в свое дело, вы должны действовать в соответствии со своими убеждениями, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вашим детям, пока я жив.
[In English]The Tsar had declared an amnesty for some types of political prisoners which, happily, released my father, and here he was to see his parents and his son. Fyodor Panteleyevich was flattered and flustered by the visit. His happiness was genuine. But by the time we sat down to supper his old resentments against the son who made trouble were well to the fore.
Grandfather drank a glass of cold water, crossed himself, then-began to eat. That was the signal for all of us to reach our spoons into our plates of fish chowder. For a little while grandfather restrained himself and listened to the exchange of family news. But finally he spoke his mind:
"Well, tell me, Andrei, what's all the nonsense about? Why do you sit in prisons like a criminal? What do you want? Have you no sense of duty to your wife and children?"
Father listened patiently. His face clouded, but his eyes kindled. His words went deep into my memory and even more the earnestness that was under his words.
"I'll tell you what I want, papa," he said. "I hope you'll understand, because I value your good opinion. I want people to be free and happy. I want all men to live like human beings. I want to put an end to political despotism and economic slavery. Believe me, I am sad that my loved ones must suffer. But because of the sacrifices of one generation, many generations to come will be happier and more civilized.
"You should understand me, papa, because you are a believing man and light candles to your favorite saints and martyrs. Did they let their wives and children influence them in preferring good above evil, virtue above vice? Our beloved Russia is a dark land, where people are exploited and so many are ignorant. But it can and will be a bright land in which there will be neither masters nor slaves."
...Grandfather thought for a long minute. "There's nothing wrong in what you say," he replied, "but much in it that leaves me perplexed. I have always served the Tsar, like my father before me and his father before him. But you're different, Andrei. You see things from a different angle, from the underside, so to speak. May God forgive you, son, if you're wrong. But since you honestly believe in your cause, you must act on your beliefs, and I will do the best I can to help your children as long as I live."
В тему:
В свете того, что в сеть выложены свидетельства очевидцев революционных событий, я внезапно подумал, почему бы, собственно, не привести немножечко текста из этой чудесной книги? Оригинал для знатоков английского также привожу.
На севере, в самой России, советский режим укрепился за несколько месяцев. В остальной части страны, и особенно в нашей Украине, гражданская война, жестокая, кровавая, бессмысленная в своей неразберихе и часто непристойная, продолжалась несколько лет. Контроль над Екатеринославом (ныне - Днепр - прим.) переходил от одной группы к другой и обратно почти каждый месяц, иногда по нескольку раз в неделю. Мы перестали пытаться запомнить, кто представляет власть на текущий момент. Красные, белые, зеленые, петлюровцы, войска гетмана Скоропадского, батьки Махно, Григорьева. Несколько месяцев мы находились в немецкой оккупации. Затем они отступили, и волны соперничающих армий, большинство из которых были в лохмотьях, презирающие свои жизни и жизни других, омывали взад и вперед истощенное тело нашего города.
В моей памяти, как вырванные из книги страницы, остаются картины: два солдата в царских мундирах на лошадях скачут по Пушкинскому проспекту возле нашего дома, преследуемые двумя китайскими всадниками, один размахивает саблей, другой винтовкой. Всадник с ружьем резко подъезжает, целится из ружья и стреляет. Один из белых солдат падает, его лошадь останавливается. Другой солдат на мгновение останавливается, чтобы посмотреть, и пауза позволяет второму китайцу добраться до него. Он отчаянно рубит с неземным криком, и бесформенная масса окровавленной плоти падает на мостовую. Во внезапной тишине два трупа остаются гротескно умиротворенными.
Во время прогулки, за горячим спором о книге, которую вместе читали, мы с Котей приходим на станцию Горяинов на другом конце города. Прошлая ночь была наполнена звуками стрельбы, хотя никто не знал, кто по кому стрелял. Сейчас станция завалена трупами. На рельсах стоит поезд с немецкими войсками. Многие немцы, тепло одетые, смеясь, пробираются между телами. Возле одной кучи трупов несколько солдат едят бутерброды и пьют кофе, каждый ставя ногу на труп для удобства.
Однажды поздно вечером я слышу шум за пределами нашего дома. С любопытством выбегаю. Снег блестит в лунном свете и где-то лает собака. Внезапно мимо меня пробегает огромный мужчина, крича непристойные слова, как будто пьяный, а через несколько секунд мимо проносится множество других мужчин, размахивая ножами, палками, винтовками. Я стою некоторое время, слушая выстрелы вдалеке и крики, раздирающие ночь. На следующее утро все говорили о погоне и о том, как лидера бандитов по прозвищу «Белая шапка» преследовали пешком через город, загнали в угол в переулке и расстреляли красногвардейцы. Не было и дня без ужасных историй о погромах в еврейских кварталах, бандитских набегах на банки, ограблениях поездов. Каждое новое правительство называло своих предшественников «бандитами», а вскоре и их объявляли «бандитами». В течение недели, а может и дольше, все были в восторге от махновского или анархистского правительства, которое теперь закрепилось в Екатеринославе; потом снова вернулись красные, и Махно как будто никогда и не было...
[In English]Up north, in part of Russia proper, the Soviet regime was consolidated in a few months. In the rest of the country, and especially in our Ukraine, civil war, brutal, bloody, senseless in its confusion and often obscene, lasted for several years. Control of Yekaterinoslav passed from one group to another and back again almost every month, sometimes several times in a single week. We ceased trying to remember who represented authority. Reds, Whites, Greens, Petliurists, the forces of Hetman Skoropadsky, of Batko Makhno, of Grigoriev. For a few months the Germans were in occupation. Then they withdrew and the tides of competing armies, most of them in rags and all of them disdainful of their 0l"n lives and the lives of others, washed back and forth over the emaciated body of our city.
Pictures remain in my mind, like pages torn out of a book:
Two soldiers in Tsarist uniforms on horseback dashing along Pushkin Prospekt near our house, pursued by two Chinese riders, one flourishing a sword, the other a rifle. The horseman with the rifle pulls up sharp, aims his gun and shoots. One of the White soldiers topples over and his horse stops. The other soldier pauses for a moment to look and the pause enables the second Chinese to reach him. He slashes wildly with an unearthly shout, and a shapeless mass of bloody flesh falls to the cobblestones. Two corpses remain grotesquely peaceful in the sudden silence.
In the course of a walk during which we argue heatedly about a book we've been reading together, Kotya and I come to the Goryainov station at the other end of town. The previous night had been crowded with the sounds of shooting, though no one knew who was firing on whom. Now the station is littered with corpses. A train filled with German troops is on the tracks. Many Germans, warmly dressed, laughing, pick their way among the bodies. Near one heap of corpses, several soldiers are eating sandwiches and drinking coffee, each resting a foot on the bodies for comfort.
Late one night I hear noises outside our house. I rush out curiously. The snow glitters in the moonlight and somewhere a dog is barking. Suddenly a huge man runs past me, shouting obscenities as if drunk, and a few seconds later many other men rush by, flourishing knives, sticks, rifles. I remain for a while, listening to shots in the distance, and screams that rend the night. The following morning everyone talks about the chase and how the bandit leader called Byeloshapka-Whitecap-had been pursued on foot through the town, cornered in a side street and shot by Red Guards.
There. was scarcely a day without its gruesome stories of pogroms in the Jewish quarters, bandit raids on banks, train hold-ups. Every new government called its predecessors "bandits" and soon was in turn being denounced as "bandits." For a week, maybe longer, everyone was excited about the Makhno or Anarchist government which was now entrenched in Yekaterinoslav; then the Reds were back again and it was as if Makhno had never been...
Однажды, в день демонстрации под лесом самодельных знамен, мой отец выступил с трибуны. Казалось, все знали его имя.
- Друзья и братья! Рабочие, крестьяне, интеллигенция и солдаты!" - начал он.
Это был первый раз, когда я слышал, как он говорит на публике, и я едва мог сдержать свое волнение. Голос у него был звучный, и он казался преображенным, так что мне пришлось убеждать себя, что это действительно мой собственный отец...
...Когда он сошел с помоста и оркестр заиграл "Марсельезу", я бросился к нему, расталкивая локтями его восхищенных друзей, и закричал: "Ура, папа!" Отец расхохотался во весь голос.
- Видишь ли, Витенька, - сказал он, - теперь люди будут свободны. За это стоило бороться.
Я знал тогда, а может быть, понял только позже, что он оправдывался, объясняя годы нищеты и беспокойства, которые он навлек на свою семью.
Однако медовый месяц революции вскоре превратился в раздоры, обвинения и страдания. Энтузиазм уступил место гневу и горечи. К словам и аргументам все чаще примешивались камни, кулаки, выстрелы из револьвера. В то же время еды стало меньше; казалось, исчезли дрова, уголь и керосин; одни фабрики работали с перерывами, другие закрылись совсем. Люди, особенно хорошо одетые, теперь бормотали: «Вот твоя революция! Ты просил об этом!»
Отец с каждым днем становился все более подавленным, все более молчаливым. Он стал более раздражительным, чем я когда-либо видел его за все годы опасности и жертв. Когда я потребовал от него объяснений по поводу многочисленных выступлений и программ, он, казалось, смутился.
- Это слишком сложно, - говорил он. - Ты еще недостаточно взрослый, чтобы понять. Это борьба за власть. Независимо от того, за что выступает любая партия, будет плохо, если победит одна. Это будет означать, что новые хозяева будут править только силой, а не свободной волей народа. Не за это революционеры отдали свои жизни.
В другой раз, после того как мы послушали меньшевиков, большевиков, кадетов и других в Горном институте, ныне штаб-квартире Екатеринославского Совета, он грустно покачал головой и сказал:
- Я боролся за свержение царизма. За свободу, за изобилие, а не за насилие и месть. У нас должны быть свободные выборы и много партий. Если одна партия доминирует, это конец.
- А ты что, папа? Меньшевик, большевик, эсер или кто?
- Никто из перечисленного, Витя. Всегда помни: ни один лозунг, каким бы привлекательным он ни был, не указывает на реальную политику какой-либо политической партии, когда она придет к власти.
[In English]Once, on a day of demonstrations under a forest of homemade banners, my father spoke from a platform. Everyone seemed to know his name. "Friends and brothers! Workers, peasants, intellectuals and soldiers!" he began. It was the first time I had heard him speak in public and I could scarcely contain my excitement. His voice was resonant and he seemed
transfigured, so that I had to reassure myself that it was, indeed, my own father...
...When he stepped from the platform and a band played the Marseillaise, I rushed toward him, elbowed a way through his admiring friends, and shouted "Hurrah, papa!" Father laughed with a full voice.
"You see, Vityenka," he said, "now people will be free. It was worth fighting for thisl"
I knew then, or perhaps I only understood later, that he was justifying himself, explaining the years of penury and worry he had visited on his family.
The honeymoon of the revolution, however, soon trailed off into dissensions, accusations, suffering. Enthusiasm gave way to anger and bitterness.
Stones, fists, revolver shots were increasingly mixed with the words and arguments. At the same time food became scarcer; wood, coal and kerosene seemed to disappear; some factories worked only intermittently, others closed down altogether. "There's your revolution! You asked for it!" people, especially the well-dressed people, now muttered.
My father grew more depressed, more silent, with every passing day. He became more irritable than I had ever seen him in the years of danger and sacrifice. When I pressed him for an explanation of the many parties and programs he seemed embarrassed.
"It's too complex," he would say. "You're not old enough to understand.
This is a struggle for power. No matter what any party stands for, it will be bad if one party wins. That will only mean new masters for the old-rule by force, not by the free will of the people. It is not for this that the revolutionists gave their lives."
Another time, after we had listened to Mensheviks, Bolsheviks, Kadets and others in the Mining Institute, now the headquarters of the Yekaterinoslav Soviet, he shook his head sadly and said:
"I have been fighting to overthrow Tsarism. For freedom, for plenty, not for violence and vengeance. We should have free elections and many parties. If one party dominates, it's the end."
"But what are you, papa? A Menshevik, Bolshevik, a Social Revolutionary or what?"
"None of these, Vitya. Always remember this: that no slogan, no matter how attractive, is any indication of the real policy of any political party once it comes to power."
Единственная определенность, приближавшаяся к нам, как сжимающиеся стены в романе ужасов, - это голод и холод. Деньги потеряли свою ценность, и полки в магазинах становились пустыми и пыльными. Тысячи простых вещей, которые считались само собой разумеющимися - уборщики улиц, телефонная связь, водоснабжение, транспорт - внезапно стали трудными, драгоценными, а иногда и недостижимыми. Сыпной тиф распространился и похороны каждый день превратились в почти непрерывное шествие.
[In English]The only certainties, closing in on us like the shrinking walls in a horror novel, were golod and kholod, hunger and cold. Money lost its value and the shelves in shops grew emptier and dustier. A thousand simple things that had been taken for granted-street cleaners, telephone service, the water supply, transport-suddenly became difficult, precious, sometimes unattainable. Typhus spread and the funerals every day made an almost continuous procession.
На Славгородском вокзале я зашел в уборную за водой. Когда вернулся, у входа в наш вагон стоял человек со взведенным маузером. Испугавшись, я закричал:
- Папа!
- Черт бы побрал твоего папу! Иди сюда и заткнись, или я вышибу тебе мозги! - прорычал мужчина.
Поезд тронулся, когда я подошел к отцу. У всех пассажиров были подняты руки над головами. Дети испуганно захныкали. По обеим сторонам вагона стояли вооруженные люди, а еще несколько человек систематически собирали деньги и ценные вещи, купе за купе. Теперь они дошли до наших.
- Что у вас есть? Сдать! - один из бандитов зарычал на моего отца.
- Что у меня есть? - он ответил спокойно, улыбаясь, - часы, несколько рублей и два моих мальчика.
Когда ограбление завершилось, поезд снова притормозил, и разбойники спрыгнули. В некоторых вагонах были выстрелы. Я видел, как один из грабителей остановился, как вкопанный, словно удивленный, а затем медленно перевернулся. Другой был застрелен пассажиром до того, как успел выйти. Когда мы прибыли в пункт назначения, его тело все еще находилось в поезде. Очевидно, ограбление было устроено людьми, которые были новичками в этой профессии.
Я с трудом узнал Александровск. Его очарование иссякло за эти два года; его древняя аккуратность казалась растрепанной, нацарапанной озорной историей. Станция была пуста. Уличные фонари были разбиты. Даже снег казался грязным. Когда отец спрашивал кого-нибудь, "Кто у власти", незнакомец с отвращением пожимал плечами и бормотал: "Черт его знает!"
[In English]At the Slavgorod station I went to the lavatory to fetch some water. When I returned, a man with a drawn Mauser stood at the entrance to our car. Frightened, I cried out "Papa!" "The devil take your papa! Get in there and shut up or I'll shoot your brains out!" the man snarled.
The train began to move as I made my way to father's side. All the passengers had their hands raised over their heads. Children whimpered in fright. At both ends of the car armed men were stationed and several others were gathering up money and valuables, systematically, compartment after compartment. Now they reached ours.
"What have you got? Hand it over!" one of the bandits growled at my father.
"What have I got?" he answered calmly, smiling, "a watch, a few rubles and my two boys."
When the robbery was completed, the train slowed down again and the brigands jumped off. There were shots from some of the cars. I saw one of the robbers stop in his tracks, as if surprised, then topple over slowly. Another was shot dead by a passenger before he had time to get off. His body was still on the train when we reached our destination. Clearly the holdup had been staged by men who were new to the trade.
I hardly recognized Alexandrovsk. Its enchantment had run out in these two years; its ancient neatness seemed mussed up, scrawled over by mischievous history. The station was deserted. Street lamps were smashed. Even the snows seemed grimy. When father asked someone "who was in power," the stranger shrugged in disgust and muttered, "The devil knows!"...
- Ну что ж, Андрей, - с горечью сказал он, - то, чего вы ждали, наступило. Вот ваша драгоценная революция! Люди убивают друг друга, стреляют, грабят, мучают наш народ голодом и холодом! Это убийство, преступление, а не революция.
Его голос повысился от горя и гнева.
- Сукины дети, зачем они убили Петра? Почему? - крикнул он, схватив моего отца за плечи и потрясая его. - Немцы не убивали нас, как наши собственные русские братья. Спасибо, Андрей, за вашу дорогую революцию!
[In English]"Weil, Andrei," he said bitterly, "what you've waited for has come. There's your precious revolution! People kill each other, shoot, rob, torture our folk with hunger and cold! It's murder, crime, not revolution."
His voice rose in grief and anger. "The sons-of-bitches, why did they kill Peter? Why?" he shouted, seizing my father by his shoulders and shaking him. "The Germans didn't kill us like our own Russian brothers are doing. Thank you, thank you, Andrei, for your dear revolution."
Глубоко НЕуважаемые совки, вам ли осуждать события 90-х? Чья бы корова мычала, как говорится...
Немного ранее, незадолго до революционных событий, для понимания верхнего текста, разговор деда Виктора Кравченко с его отцом:
Царь объявил амнистию некоторым политическим заключенным, что, к счастью, привело к освобождению отца, и здесь он должен был увидеть своих родителей и сына. Федор Пантелеевич был польщен и взволнован визитом. Его счастье было неподдельным. Но к тому времени, когда мы сели ужинать, его старые обиды на сына, создавшего проблемы, вырвались наружу.
Дед выпил стакан холодной воды, перекрестился, потом стал есть. Это было сигналом для всех нас поместить ложки в тарелки с ухой. Некоторое время дедушка сдерживал себя и прислушивался к обмену семейными новостями. Но в конце концов он высказал свое мнение:
- Ну скажи, Андрей, что за чушь ты несешь? Почему ты сидишь в тюрьмах, как преступник? Чего ты хочешь? У тебя нет чувства долга перед женой и детьми?
Отец терпеливо слушал. Его лицо затуманилось, но глаза загорелись. Его слова глубоко запомнились мне, особенно серьезность, которая была в его словах.
- Я скажу тебе, что хочу, папа, - произнес он. - Надеюсь, вы поймете, потому что я дорожу вашим хорошим мнением. Я хочу, чтобы люди были свободными и счастливыми. Я хочу, чтобы все люди жили как люди. Я хочу положить конец политическому деспотизму и экономическому рабству. Поверьте, мне грустно, что мои близкие должны страдать. Но благодаря жертвам одного поколения многие будущие поколения станут более счастливыми и цивилизованными.
Ты должен понять меня, папа, потому что ты верующий человек и зажги свечи любимым святым и мученикам. Позволили ли они своим женам и детям влиять на них, предпочитая добро злу, добродетель - пороку? Наша любимая Россия - темная страна, где люди эксплуатируются, а многие невежественны. Но это может и будет светлая земля, в которой не будет ни господ, ни рабов...
...Дедушка долго думал.
- Нет ничего плохого в том, что ты говоришь, - ответил он, - но многое в этом меня озадачивает. Я всегда служил царю, как мой отец до меня и его отец до него. Но ты другой, Андрей. Ты смотришь на вещи под другим углом, так сказать, снизу. Да простит тебя Бог, сынок, если ты ошибаешься. Но поскольку вы искренне верите в свое дело, вы должны действовать в соответствии со своими убеждениями, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вашим детям, пока я жив.
[In English]The Tsar had declared an amnesty for some types of political prisoners which, happily, released my father, and here he was to see his parents and his son. Fyodor Panteleyevich was flattered and flustered by the visit. His happiness was genuine. But by the time we sat down to supper his old resentments against the son who made trouble were well to the fore.
Grandfather drank a glass of cold water, crossed himself, then-began to eat. That was the signal for all of us to reach our spoons into our plates of fish chowder. For a little while grandfather restrained himself and listened to the exchange of family news. But finally he spoke his mind:
"Well, tell me, Andrei, what's all the nonsense about? Why do you sit in prisons like a criminal? What do you want? Have you no sense of duty to your wife and children?"
Father listened patiently. His face clouded, but his eyes kindled. His words went deep into my memory and even more the earnestness that was under his words.
"I'll tell you what I want, papa," he said. "I hope you'll understand, because I value your good opinion. I want people to be free and happy. I want all men to live like human beings. I want to put an end to political despotism and economic slavery. Believe me, I am sad that my loved ones must suffer. But because of the sacrifices of one generation, many generations to come will be happier and more civilized.
"You should understand me, papa, because you are a believing man and light candles to your favorite saints and martyrs. Did they let their wives and children influence them in preferring good above evil, virtue above vice? Our beloved Russia is a dark land, where people are exploited and so many are ignorant. But it can and will be a bright land in which there will be neither masters nor slaves."
...Grandfather thought for a long minute. "There's nothing wrong in what you say," he replied, "but much in it that leaves me perplexed. I have always served the Tsar, like my father before me and his father before him. But you're different, Andrei. You see things from a different angle, from the underside, so to speak. May God forgive you, son, if you're wrong. But since you honestly believe in your cause, you must act on your beliefs, and I will do the best I can to help your children as long as I live."
В тему:
Click to view