Красное вино победы

[tomtar]

Этот рассказ был у нас в списке внеклассного чтения, "к дате". Хотя читали его все же в классе. Читали про томительное ожидание, про самый последний день и самую первую ночь - кто поет, кто пляшет, кто заново оплакивает похоронку, кто пакуется ехать домой, кто-то не знает, как жить дальше, а кто-то продолжает умирать...
Бессердечная школота раннепубертатного возраста отскучала дежурный урок, не вынеся из него ничего, кроме имени автора - Носов, но не тот, который про Незнайку. И то хлеб. Наверное, школьное программа и задумывалась на вырост, ради общего представления, чтобы хотя бы знали, что есть такое. Глядишь, с годами и аукнется.
На рассказ в пару страниц ушли не годы - десятилетия. Только тогда эти страницы прочитались, как прожились. Только тогда, когда самый старший дядя по возрасту годится в сыновья, да и дед уже давно и безнадежно моложе, и от простеньких строчек "Волховской застольной" перехватывает горло, потому что хоть бери их и вставляй подписями к семейному фотоальбому, где все молодые, живые...
Терпкое оно, вино сорок пятого года.

...В ординаторской тягуче, будто в раздумье, часы отсчитали три удара. Три часа ночи... Я вдруг остро ощутил, что госпитальные часы отбили какое-то иное, новое время... Что-то враз обожгло меня изнутри, гулкими толчками забухала в подушку напрягшаяся жила на виске.
Внезапно Саенко вскинул руки, потряс в пучке лунного света синими от татуировки кулаками.
      - Все! Конец! Конец, ребята! - завопил он.- Это, братцы, конец! - И, не находя больше слов, круто, яростно, счастливо выматерился на всю палату.
Михай свесил ноги с кровати, пытаясь прийти в себя, как о сук, потерся глазами о правый обрубок руки.
      - Михай, победа! - ликовал Саенко.
Спрыгнул с койки Бугаев, схватил подушку, запустил ею в угол, где спал Саша Самоходка. Саша заворочался, забормотал что-то, отвернул голову к стене.
      - Сашка, проснись!
Бугаев запрыгал к Сашиной койке и сдернул с него одеяло. Очнувшийся Самоходка успел сцапать Бугаева за рубаху, повалил к себе на постель. Бугаев, тиская Самоходку, хохотал и приговаривал:
      - Дубина ты бесчувственная. Победа, а ты дрыхнешь! Ты мне руки не заламывай. Это уж дудки! Не на того нарвался. Мы, брат, полковая разведка. Не таких вязали, понял?
      - Это у меня... нога привязана...- сопел Самоходка.- Я бы тебе... вставил, куда надо...
      - Бросьте вы, дьяволы! - окликнул Бородухов.- Гипсы поломаете.
      - А, хрен с ними! - тряхнул головой Саенко. Он дурашливо заплясал в проходе между койками, нарочно притопывая гипсовой ногой-колотушкой по паркету:
      Эх, милка моя,
      Юбка лыковая...
Бугаев, бросив Самоходку, принялся подыгрывать, тряся, будто бубном, шахматной доской с громыхающими внутри фигурами.
      У меня теперь нога
      Тоже липовая...
      За окном в светлой лунной ночи сочно расцвела малиновая ракета, переспело рассыпалась гроздьями. С ней скрестилась зеленая. Где-то резко рыкнула автоматная очередь. Потом слаженно забасили гудки: должно быть, трубили буксиры на недалекой Оке.
      - Братцы! - Саенко застучал кулаком в стену соседней палаты.- Эй, ребята! Слышите!
Там тоже не спали и в ответ забухали чем-то глухим и тяжелым, скорее всего, резиновым набалдашником костыля.
Где-то кричали, топали ногами, выстукивали морзянку на батарее, Анатолий Сергеевич не вмешивался: наверно, понимал, что сегодня и он не властен.
      Меж тем за окном все чаще, все гуще взлетали в небо пестрые ликующие ракеты, и от них по стенам и лицам ходили цветные всполохи и причудливые тени деревьев.
      Город тоже не спал.
      Едва только дождались рассвета, все, кто был способен хоть как-то передвигаться, кто сумел раздобыть более или менее нестыдную одежку пижамные штаны или какой-нибудь халатишко, а то и просто в одном исподнем белье,- повалили на улицу. Саенко и Бугаев, распахнув для нас оба окна, тоже поскакали из палаты. Коридор гудел от стука и скрипа костылей. Нам было слышно, как госпитальный садик наполнялся бурливым гомоном людей, высыпавших из соседних домов и переулков.
      - Что там, Михай?
      - А-ай-ай...- качал головой молдаванин.
      - Что?
      - Цветы несут... Обнимаются, вижу... Целуются, вижу...
      Люди не могли наедине, в своих домах, переживать эту радость и потому, должно быть, устремились сюда, к госпиталю, к тем, кто имел отношение к войне и победе. Кто-то снизу заметил высунувшегося Михая, послышался девичий возглас: "Держите!" - и в квадрате окна мелькнул подброшенный букет. Михай, позабыв, что у него нет рук, протянул к цветам куцые предплечья, но не достал и лишь взмахнул в воздухе пустыми рукавами.
      - Да миленькие ж вы мои-и-и! - навзрыд запричитала какая-то женщина, разглядевшая Михая.- Ох да страдальцы горемычныи-и-и! Сколько кровушки вашей пролита-а-а...
      - Мам, не надо...- долетел взволнованно-тревожный детский голос.
      - Ой да сиротинушки вы мои беспонятныи-и-и! - продолжала вскрикивать женщина.- Да как же я теперь с вами буду! Что наделала война распроклятая, что натворила! Нету нашего родимова-а-а...
      - Ну, не плачь, мам... Мамочка!
      - Брось, Насть. Глядишь, еще объявится,- уговаривал старческий мужской голос.- Мало ли что...
      - Ой да не вернется ж он теперь во веки вечныи-и-и...
И вдруг грянул неизвестно откуда взявшийся оркестр:
      Вставай, страна огромная,
      Вставай на смертный бой...
Ухавший барабан будто отсчитывал чью-то тяжелую поступь:
      Пусть ярость благородная
      Вскипает, как волна...
Но вот сквозь четкий выговор труб пробились отдельные людские голоса, потом мелодию подхватили другие, сначала неуверенно и нестройно, но постепенно приладились и, будто обрадовавшись, что песня настроилась, пошла, запели дружно, мощно, истово, выплескивая еще оставшиеся запасы ярости и гнева. Высокий женский голос, где-то на грани крика и плача, как острие, пронизывал хор:
      Идет война народна-йя-яя...
От этой песни всегда что-то закипало в груди, а сейчас, когда нервы у всех были на пределе, она хватала за горло, и я видел, как стоявший перед окном Михай судорожно двигал челюстями и вытирал рукавом глаза. Саша Самоходка первый не выдержал. Он запел, ударяя кулаком по щитку кровати, сотрясая и койку, и самого себя. Запел, раскачиваясь туловищем, молдаванин. Небритым кадыком задвигал Бородухов. Вслед за ним песню подхватили в соседней палате, потом наверху, на третьем этаже. Это была песня-гимн, песня-клятва. Мы понимали, что прощаемся с ней - отслужившей, демобилизованной, уходящей в запас...
      Оркестр смолк, и сразу же, без роздыха, лихо, весело трубы ударили "яблочко". Дробно застучали каблуки.
      Эх, Гитлер-фашист,
      Куда топаешь?!
      До Москвы не дойдешь
      Пулю слопаешь!
Частушка была явно устаревшая, времен обороны Москвы, но в это утро она звучала особенно злободневно, как исполнившееся народное пророчество.
      И уж совсем разудало, с бедовым бабьим ойканьем, с прихлопыванием в ладоши:
      Я по карточкам жила
      Четыре годочка
      Ненаглядного ждала
      Своего дружочка!
      Э-ой-ой-ой, йи-и-и-их...
      Между тем начался митинг. Было слышно, как что-то выкрикивал наш замполит. Голос его, и без того не шибко речистый, простудно-сиплый, теперь дрожал и поминутно рвался.
      Когда он неожиданно замолкал, мучительно подбирая нужные слова, неловкую паузу,заполняли дружные всплески аплодисментов. Да и не особенно было важно, что он сейчас говорил.
      <...>Играла музыка - все больше вальсы, от которых щемило сердце.
Саенко и Бугаев вернулись в палату с красными бантами на пижамах и с охапками черемухи.
Перед обедом нам сменили белье, побрили, потом, зареванная по случаю праздника, с распухшим носом, тетя Зина разносила янтарно-желтый суп из кабана.
      - Кушайте, сыночки, кушайте, родненькие,- концом косынки она утирала мокрые морщинистые щеки.- Суп-то нынче добрый... Ох ты, господи! А я как услышала, так и села. Сколько по этим-то итажам выбегала, сколь носилок перетаскала и - ничего. А тут хочу, хочу встать, а ноги как не мои... Да неужто, думаю, все уже кончилося? Аж не верится. Какого супостата одолели, какую юдолю вытерпели. Как вспомню, как вспомню...
      Слезы опять выступили на ее глазах, она торопливо утерлась и тут же улыбнулась, просветлела лицом.
      - Кушайте, кушайте, а я пойду котлеток принесу. Поправляйтесь на здоровье, уж теперь недолго осталося...
      Саенко осторожно, чтобы не пролить, не прыгая, как всегда, а волоча раненую ногу по полу, при полном молчании всех присутствующих, разнес стаканы по тумбочкам. Лицо его при этом было озабоченным и строгим, а нижняя губа аскетически поджата, словно у ксендза при свершении исповеди.
      Да и правда, эти рубиново-красные, наполненные до краев стаканы воспринимались в нашей бесцветно-белой палате как нечто небывало-торжественное, обещали какое-то таинство.
Минуту-другую каждый молча созерцал свой стакан.
      - Ну что, солдаты... Что задумались? Давайте колыхнем, что ли... - предложил Саенко.
      - Да давайте.
      - Пусть сперва Михай,- сказал Бородухов.
      - Верно, пусть он сперва. А то как же ему...
      - Это само собой.- Бугаев взял Михаев стакан.- Ты давай присядь, а то не дотянусь.
Михай послушно сел на край койки, запрокинул голову.
      - Ну, браток... за Победу!
      - Ага.
      - Жаль, нельзя с тобой чокнуться...
По лицу Михая скользнула виноватая улыбка.
      - Ну ничего... поехали.
Мы посмотрели, как Бугаев, наклоняя стакан, вылил вино в птенцово раскрытый рот молдаванина.
      - Во, парень, - удовлетворенно сказал Бугаев. - Это дело. Ничего, наловчишься...- Он вытер пижамным рукавом Михаев подбородок, по которому скользнула алая струйка, и, зачерпнув из супа картофелину, дал ему закусить.- Я одного такого знал, как ты, так он приспособился: зубами брал стакан за край и высасывал все до донышка!..
      - Вино пить можно. А как его теперь дэлать будешь? - Михай тряхнул узлами рукавов.- Вину руки нужны.
      - Ничего, браток! Не падай духом. Жинка поможет
      - А-ай-ай...- Михай покачал головой.
      - Ну, будет, будет про это...- прервал Бородухов и степенно провозгласил: - Давайте, робяты, за дальнейшую нашу жисть выпьем... Как она дальше пойдет... Что было - то было, будь оно неладно! Живым жить, живое загадывать.
      Мы выпили.
      Прибежала Таня, поздравила с праздником, поставила на нашу с Копешкиным тумбочку букет подснежников, принялась кормить его с ложки.
Копешкин, глотая жижу, морщился, пускал пузыри.
      - Ты ему винца вплесни,- посоветовал Саенко.
      - Вы что, смеетесь?
      - А что? Пусть солдат разговеется.
      - Ему же нельзя.
      - Дай, дай ему. Отпусти ты его душу на волю. Вот увидишь, полегчает с вина-то.
      - Не говорите глупостей.
      - Ох уж эти лекари! Хуже жандармов. Может, ему только и осталось, что посошок выпить. Сердца у вас нету.
      - Все, славяне! Завтра буду проситься на выписку,- решительным тоном сказал Саша Самоходка.
      Таня посмотрела в его сторону, укоризненно покачала головой.
      - Не выпишут - убегу. Тань, поехали со мной, а? На Волгу. Красота!
      - По дороге потеряешь,- засмеялась Таня.
      - Честное гвардейское! Я ведь к тебе, можно сказать, привык. Осталось только расписаться.- Саша заметно охмелел, да и все тоже порозовели, заблестели глазами.- Ребята, поехали? Нашими дружками будете. Такую свадьбу сварганим... Эх, и хорошо у нас, братцы! Деревня высоко-высоко, а внизу Волга... Всю видать, на пятнадцать верст туда и сюда. Парохода идут, гудки, бакены по вечерам... Михай, поехали?
      - Нэ-э, я домой.
      - Что у тебя там? Успеешь.
      - Как что? - Михай вскинул рыжие брови.- Как что? Не был - не говори!
      - Нет, брат.- Самоходка мечтательно уставился в потолок.- Где Волга не течет, там не жизнь.
      - Зачем зря говоришь? Зачем? А виноград у вас есть? А вино наше пил? Нэ пил.
      - Квас, знаю.
      - Что понимаешь? - горячился Михай.- Давай спорить! Квас, да? Налью тебе кружку, вот такую большую,- он сдвинул культи, показывая, какую кружку нальет Самоходке.- Пей, пожалуйста! Выпьешь - под бочку упадешь. Как мертвый будешь. Э-э, что говоришь - нету жизни. Поедем - увидишь. Что Волга? Что Волга? Мы воду нэ пьем, мы вино пьем. Молдова, понял?
      - Что ж вы не едите? - Качала головой Таня, насильно вливая Копешкину бульон.- Ну съешьте еще хоть ложечку. Горе мне с вами...
      - А у нас на Мезени пиво теперь варят.- Бородухов, только что побритый, в свежей рубахе, чинно прихлебывал наваристый суп, всякий раз подпирая донышко ложки куском хлеба.
      - Сегодня везде празднуют,- сказал Саенко.
      - Празднуют, да не так. У нас, на Мезени-то, бабы старинное надевают. Хороводы водят, песни поют. А потом сядут в лодки да по Мезени... А пиво я люблю чтоб с брусникою.- Бородухов выразительно покрякал, провел ладонью по рту, будто обтер пивную пену.- Благо! Давно не пивал.- И добавил задумчиво:Оно, поди, теперь не из чего варить...
      Вино разбередило, ребята зашумели, заспорили, где жить лучше. Вмешались Саенко с Бугаевым, стали рассказывать о Сибири.
Оба были родом из-за Урала, только Саенко происходил из степных алтайских хохлов, а Бугаев - коренной енисейский чалдон.
      "Сколько разных мест на земле",- думал я, слушая разговоры....
      - Тише, ребята...- Бородухов первый заметил, как Копешкин зашевелил пальцами.- Чего тебе, браток?
      Мы насторожились.
      - Пить?
Копешкин отрицательно пошевелил кистью руки
      - Утку?
Копешкин поморщился.
Припрыгал Саенко, наклонился над ним.
      - Ты чего, друг?
Копешкин что-то шепелявил сухими ломкими губами.
      - Так, так... Ага, понял...- Саенко закивал и перевел нам:- Говорит, у них тоже хорошо жить. Давай, давай, Копешкин, расшевеливайся! Вот молодец! Ну-ка, расскажи, как там у вас... Это где ж такое? А-а, ясно... Пензяк ты. Ну, и что там у вас?
      - Хорошо тоже...- разобрал я слабый, будто из-под земли, голос Копешкина.
      - Заладил: хорошо да хорошо... А что хорошего-то? Лес есть или речка какая?
Копешкин пытался еще что-то сказать о своих местах, но не смог, обессилел и только облизал непослушные губы.
Мы помолчали, ожидая, что он отдышится, но Копешкин так больше и не заговорил.
      В палате воцарилась тишина.
      Я пытался представить себе родину Копешкина. Оказалось, никто из нас ничего не знал об этой самой пензенской земле. Ни какие там реки, ни какие вообще места: лесистые ли, открытые... И даже где они находятся, как туда добираться. Знал я только, что Пенза где-то не то возле мордвы, не то по соседству с чувашами. Где-то там, в неведомом краю, стоит и копешкинская деревенька с загадочным названием - Сухой Житень, вполне реальная, зримая, и для самого Копешкина она - центр мироздания...
      Я уже вторую неделю тренировал левую руку и, размышляя о копешкинской земле, машинально чиркал карандашом по клочку бумаги. Нарисовалась бревенчатая изба с тремя оконцами по фасаду, косматое дерево у калитки, похожее на перевернутый веник. Ничего больше не придумав, я потянулся и вложил эту неказистую картинку в руки Копешкина. Тот, почувствовав прикосновение к пальцам, разлепил веки и долго с вниманием разглядывал рисунок.
Потом прошептал:
      - Домок прибавь... У меня домок тут... На дереве...
Я понял, забрал листок, пририсовал над деревом скворечник и вернул картинку.
Копешников, одобряя, еле заметно закивал заострившимся носом.
      Ребята снова о чем-то заспорили, потом, пристроив стул между Сашиной и Бородуховой койками, шумно рубились в домино, заставляя проигравшего кукарекать. Во всем степенный Бородухов кукарекать отказывался, и этот штраф ему заменяли щелчками по роскошной лысине, что тут же исполнялось Бугаевым с особым пристрастием под дружный хохот. Михай в домино не играл и, уединившись у окна, опять пел в закатном отсвете солнца, как всегда глядя куда-то за петлявшую под горой речку Нару, за дальние вечереющие холмы. Пел он сегодня как-то особенно грустно и тревожно, тяжко вздыхал между песнями и надолго задумывался.
      Прислоненная к рукам Копешкина, до самых сумерек простояла моя картинка, и я про себя радовался, что угодил ему, нарисовал нечто похожее на его родную избу. Мне казалось, что Копешкин тихо разглядывал рисунок, вспоминая все, что было одному ему дорого в том далеком и неизвестном для остальных Сухом Житне.
      Но Копешкина уже не было...
      Ушел он незаметно, одиноко, должно быть, в тот час, когда садилось солнце и мы слушали негромкие Михаевы песни.
      А может быть, и раньше, когда ребята стучали костяшками домино. Этого никто не знал.
      ...Пришли санитары, с трудом подняли с кровати тяжелую, промокшую гипсовую скорлупу, из которой торчали, уже одеревенев, иссохшие ноги Копешкина, уложили в носилки, накрыли простыней и унесли.
      Вскоре неслышно вошла тетя Зина со строгим, отрешенным лицом, заново застелила койку и, сменив наволочку, еще свежую, накрахмаленную, выданную сегодня перед обедом, принялась взбивать подушку.
      Я онемело смотрел на взбитую подушку, на ее равнодушную, праздную белизну, и вдруг с пронзительной очевидностью понял, что подушка эта уже ничья, потому что ее хозяин уже ничто...
      - Ох ты,- проговорила нянька, подняла с пола оброненную санитарами картинку с копешкинской избой и прислонила ее к нетронутому стакану с вином.
      Картинка была моей вольной фантазией, но теперь нарисованная изба обратилась в единственную реальность, оставшуюся после Копешкина. Я теперь и сам верил, что такая вот - серая, бревенчатая, с тремя окнами по фасаду, с деревом и скворечником перед калиткой,- такая и стоит она где-то там, на пензенской земле. В это самое время, в час сумерек, когда санитары укладывают Копешкина в госпитальном морге, в окнах его избы, должно быть, уже затеплился жидкий огонек керосиновой лампы, завиднелись головенки ребятишек, обступивших стол с вечерней похлебкой. Топчется у стола жена Копешкина (какая она? как зовут?), что-то подкладывает, подливает... Она теперь тоже знает о Победе, и все в доме - в молчаливом ожидании хозяина, который не убит, а только ранен, и, даст бог, все обойдется...
      Тишину нарушил Саенко. Он встал, допрыгал до нашей с Копешкиным тумбочки и взял стакан.
      - Зря-таки солдат не выпил напоследок,- сказал он раздумчиво, разглядывая стакан против сумеречного света в окне.- Что ж... Давайте помянем. Не повезло парню... Как хоть его звали?
      - Иваном,- сказал Саша.
      - Ну... прости-прощай, брат Иван.- Саенко плеснул немного из стакана на изголовье, на котором еще только что лежал Копешкин. Вино густо окрасило белую крахмальную наволочку.- Вечная тебе память...
      Оставшееся в стакане вино он разнес по койкам, и мы выпили по глотку. Теперь оно показалось таинственно-темным, как кровь.
      В вечернем небе снова вспыхивали праздничные ракеты.

Евгений Носов "Красное вино победы"