Туфли на проводах, туфли в памяти. Часть 2
Часть 2. Продолжение без окончания
Наверное, вы обратили внимание на небольшую неточность в первой части моего рассказа. Вроде бы беседа проходила с уроженцем Северной Африки, а рассказ о Варшаве. Вот как раз вторая часть и должна ответить на этот и другие вопросы.
Старый сапожник, к которому я подошел, оказался не таким уж и старым. Звали его Цахи, и он, как уже было сказано выше, был родом из Туниса. Поэтому, когда я подошел к его мастерской и, после небольшого вступления о погоде и ценах на фалафель, попросил рассказать любую историю о Холокосте, молоток в его руке нервно задрожал.
- Ты же не издеваться надо мной пришел? - спросил Цахи, явно сожалея, что теряет собеседника.
- Нет конечно, - ответил я - извини, что тебе так показалось. Но я думаю, что у каждого еврея, будь он из Польши или из Туниса, должна быть своя история о Холокосте.
Цахи задумался… Он молчал минут пять. Потом он сказал, что я не по годам мудрый. Ну, откуда ему было знать, что я всего лишь повторил слова своего учителя. И Цахи заговорил. Он рассказал о своей службе в армии Израиля, о битве за Наблус в шестидневной войне, в которой он за один день из рядового стал командиром роты. Но я ожидал… Иногда для журналиста (если это не очень громко сказано о том, чем я занимаюсь), терпение так же важно, как и для сидящего в засаде снайпера. И дальнейший рассказ Цахи я привожу от первого лица, потому, что это будет правильно. Так мне кажется.
Рассказ Цахи.
Мы приехали из Туниса в 1952-м году. «Мы» - это я, восьмилетний пацан, худой и вечно голодный, моя мама, сестра, которая была на десять лет старше, и бабушка с дедушкой. Читать и писать я тогда не умел, так как отец мой умер, когда мне было года три-четыре, и некому было меня учить.
Вскоре после приезда сестра вышла замуж и уехала жить к мужу в Иерусалим. Потом тяжело заболел и умер дед. Он и так был очень старый. Настолько старый, что мог просидеть на пороге дома целый день с закрытыми глазам, не сказав ни слова. Сколько я себя помнил - дед всегда был очень старый. А когда он был молодой, он был сапожником. Но тогда меня еще не было. И отец мой был сапожником, но и этого я не помнил. А меня научить уже было некому.
В школу ходить мне не хотелось. Меня определили в первый класс, а там все надо мной смеялись. Поэтому я уходил из дома и целыми днями болтался по улицам Тель-Авива. Торговцы на рынке Ха-Тиква и на рынке Левински уже знали меня. Кто-то угощал апельсином, кто-то - шуармой или фалафелем. Иногда меня просили отнести чей-то заказ - все равно я бегал бесцельно по городским улицам.
Пару раз я относил заказы сапожнику Йоси, чья небольшая будка стояла недалеко, на улице Левински. И каждый раз, когда я наблюдал, как он работает, мне казалось, что я вспоминаю отца. Мне казалось, что я вижу его мастерскую на рынке Джарджиса, рядом с портом, мне казалось, что я вижу маленькие гвоздики, зажатые меж его потрескавшихся губ, казалось, что я слышу, как отец цокает языком от удовольствия выполненной работы.
И я стал приходить к Йоси просто так. Один раз он спросил меня, почему я не в школе. Мне нечего было ответить, и я промолчал. Я приходил, садился в тени лимонного дерева, которое посадил сам Йоси, и смотрел, как он работает. Я слушал о чем он говорит с клиентами, с прохожими. Меня удивляло, что иногда он вовсе не брал денег за работу, а иногда говорил:» Отдашь, когда будет.»
Так проходили дни, недели. И однажды вечером Йоси пришел к моей маме.
- Госпожа Далия, Вы же знаете, что Ваш сын не ходит в школу и целыми днями гуляет по городу, - начал разговор Йоси, отпив глоток кофе, принесенного бабушкой.
- Знаю, конечно знаю, господин Йосиф, - ответила мама, - но что я могу сделать, он совсем меня не слушается.
- Я давно смотрю за Вашим сыном и мне кажется, что он хороший парень. Я готов взять его в ученики. Я буду его учить и грамоте и ремеслу, если он пообещает мне, что вернется в школу, - Йоси говорил так, как будто речь шла если не о его сыне, то о ближайшем родственнике.
- Никакая плата мне не нужна. Все что он заработает - будет приносить домой. Подумайте, и если вы все согласны, то пусть Цахи приходит утром в мастерскую.
Утром я пришел…
- Садись, Ицхак, - сказал мне Йоси, - теперь твой стул рядом с моим. Мы теперь напарники. Когда есть работа - работаем, когда нет работы - учимся.
Через месяц я вернулся в школу. Я научился читать и писать А еще я научился слушать. Каждый день Йоси рассказывал мне о своей жизни, о своей семье. А еще он рассказывал о Варшаве, о других городах, которые он видел.
Когда мне исполнилось тринадцать, Йоси взял меня и маму и повез в Иерусалим. Моя бар-мицва прошла у Стены Плача, самом святом месте для каждого еврея. В автобусе, по дороге в Тель-Авив, я спросил Йоси, почему он никогда не плачет о своей семье, это ведь не стыдно даже для мужчины.
- Я никогда не называл тебя Цахи, только Ицхак. Ты всегда был взрослым, даже когда тебе было восемь лет. Но есть вещи, которые можно понять только тогда, когда переживешь их. Я свои слезы уже отплакал. А теперь есть ты и пришло время смеяться (имя «Ицхак» на иврите означает «засмеется» или «он будет смеяться»).
В день моей свадьбы Йоси отдал мне ключ от мастерской. Вот от этой самой, в которой мы с тобой сейчас разговариваем. У меня три сына и две дочери. Старшего сына зовут Йосиф, старшую дочь - Мириам. Второго сына я назвал Яковом, в честь отца.
Знаю ли я что-то о Холокосте? Наверно не знаю. Йоси не рассказывал, как именно умерли его близкие. Но благодаря ему я умею читать и я читал об этой Войне, я смотрел кино. Так что, кое что я знаю. И у меня есть сын Йосиф и дочь Мириам…
фото: Владимир Вольфович
Наверное, вы обратили внимание на небольшую неточность в первой части моего рассказа. Вроде бы беседа проходила с уроженцем Северной Африки, а рассказ о Варшаве. Вот как раз вторая часть и должна ответить на этот и другие вопросы.
Старый сапожник, к которому я подошел, оказался не таким уж и старым. Звали его Цахи, и он, как уже было сказано выше, был родом из Туниса. Поэтому, когда я подошел к его мастерской и, после небольшого вступления о погоде и ценах на фалафель, попросил рассказать любую историю о Холокосте, молоток в его руке нервно задрожал.
- Ты же не издеваться надо мной пришел? - спросил Цахи, явно сожалея, что теряет собеседника.
- Нет конечно, - ответил я - извини, что тебе так показалось. Но я думаю, что у каждого еврея, будь он из Польши или из Туниса, должна быть своя история о Холокосте.
Цахи задумался… Он молчал минут пять. Потом он сказал, что я не по годам мудрый. Ну, откуда ему было знать, что я всего лишь повторил слова своего учителя. И Цахи заговорил. Он рассказал о своей службе в армии Израиля, о битве за Наблус в шестидневной войне, в которой он за один день из рядового стал командиром роты. Но я ожидал… Иногда для журналиста (если это не очень громко сказано о том, чем я занимаюсь), терпение так же важно, как и для сидящего в засаде снайпера. И дальнейший рассказ Цахи я привожу от первого лица, потому, что это будет правильно. Так мне кажется.
Рассказ Цахи.
Мы приехали из Туниса в 1952-м году. «Мы» - это я, восьмилетний пацан, худой и вечно голодный, моя мама, сестра, которая была на десять лет старше, и бабушка с дедушкой. Читать и писать я тогда не умел, так как отец мой умер, когда мне было года три-четыре, и некому было меня учить.
Вскоре после приезда сестра вышла замуж и уехала жить к мужу в Иерусалим. Потом тяжело заболел и умер дед. Он и так был очень старый. Настолько старый, что мог просидеть на пороге дома целый день с закрытыми глазам, не сказав ни слова. Сколько я себя помнил - дед всегда был очень старый. А когда он был молодой, он был сапожником. Но тогда меня еще не было. И отец мой был сапожником, но и этого я не помнил. А меня научить уже было некому.
В школу ходить мне не хотелось. Меня определили в первый класс, а там все надо мной смеялись. Поэтому я уходил из дома и целыми днями болтался по улицам Тель-Авива. Торговцы на рынке Ха-Тиква и на рынке Левински уже знали меня. Кто-то угощал апельсином, кто-то - шуармой или фалафелем. Иногда меня просили отнести чей-то заказ - все равно я бегал бесцельно по городским улицам.
Пару раз я относил заказы сапожнику Йоси, чья небольшая будка стояла недалеко, на улице Левински. И каждый раз, когда я наблюдал, как он работает, мне казалось, что я вспоминаю отца. Мне казалось, что я вижу его мастерскую на рынке Джарджиса, рядом с портом, мне казалось, что я вижу маленькие гвоздики, зажатые меж его потрескавшихся губ, казалось, что я слышу, как отец цокает языком от удовольствия выполненной работы.
И я стал приходить к Йоси просто так. Один раз он спросил меня, почему я не в школе. Мне нечего было ответить, и я промолчал. Я приходил, садился в тени лимонного дерева, которое посадил сам Йоси, и смотрел, как он работает. Я слушал о чем он говорит с клиентами, с прохожими. Меня удивляло, что иногда он вовсе не брал денег за работу, а иногда говорил:» Отдашь, когда будет.»
Так проходили дни, недели. И однажды вечером Йоси пришел к моей маме.
- Госпожа Далия, Вы же знаете, что Ваш сын не ходит в школу и целыми днями гуляет по городу, - начал разговор Йоси, отпив глоток кофе, принесенного бабушкой.
- Знаю, конечно знаю, господин Йосиф, - ответила мама, - но что я могу сделать, он совсем меня не слушается.
- Я давно смотрю за Вашим сыном и мне кажется, что он хороший парень. Я готов взять его в ученики. Я буду его учить и грамоте и ремеслу, если он пообещает мне, что вернется в школу, - Йоси говорил так, как будто речь шла если не о его сыне, то о ближайшем родственнике.
- Никакая плата мне не нужна. Все что он заработает - будет приносить домой. Подумайте, и если вы все согласны, то пусть Цахи приходит утром в мастерскую.
Утром я пришел…
- Садись, Ицхак, - сказал мне Йоси, - теперь твой стул рядом с моим. Мы теперь напарники. Когда есть работа - работаем, когда нет работы - учимся.
Через месяц я вернулся в школу. Я научился читать и писать А еще я научился слушать. Каждый день Йоси рассказывал мне о своей жизни, о своей семье. А еще он рассказывал о Варшаве, о других городах, которые он видел.
Когда мне исполнилось тринадцать, Йоси взял меня и маму и повез в Иерусалим. Моя бар-мицва прошла у Стены Плача, самом святом месте для каждого еврея. В автобусе, по дороге в Тель-Авив, я спросил Йоси, почему он никогда не плачет о своей семье, это ведь не стыдно даже для мужчины.
- Я никогда не называл тебя Цахи, только Ицхак. Ты всегда был взрослым, даже когда тебе было восемь лет. Но есть вещи, которые можно понять только тогда, когда переживешь их. Я свои слезы уже отплакал. А теперь есть ты и пришло время смеяться (имя «Ицхак» на иврите означает «засмеется» или «он будет смеяться»).
В день моей свадьбы Йоси отдал мне ключ от мастерской. Вот от этой самой, в которой мы с тобой сейчас разговариваем. У меня три сына и две дочери. Старшего сына зовут Йосиф, старшую дочь - Мириам. Второго сына я назвал Яковом, в честь отца.
Знаю ли я что-то о Холокосте? Наверно не знаю. Йоси не рассказывал, как именно умерли его близкие. Но благодаря ему я умею читать и я читал об этой Войне, я смотрел кино. Так что, кое что я знаю. И у меня есть сын Йосиф и дочь Мириам…
фото: Владимир Вольфович