Говорят дети (Part 5)
начало тут:
части 1-я, 2-я, 3-я: http://one-way.livejournal.com/537925.html
часть 4-я: http://one-way.livejournal.com/539859.html
Часть 5-я
http://vimeo.com/30690863
перевод:
Урсула Розенфельд: ...по настоящему. И это привило мне любовь к английской литературе. И вообще всё было чудесно. И ребята относились к нам так по-дружески!
Эва Хейман: Я знала, что еду в школу возле Борнмута в Дорсете. Директор этой школы была моим опекуном. И когда я туда приехала то... все эти девочки - очень вежливые, очень хорошие, очень добрые... я не понимала ни единого слова из того, что они говорили. Мне дали постель, и можно было задернуть занавеску для какого-никакого уединения. Помню, первым делом я поставила на тумбочку фотографию родителей - чтобы пожелать им спокойной ночи. И первые три месяца, пока не началась война, мы могли писать письма домой, и я могла делиться впечатлениями и писала очень часто. Так что мне не было совсем одиноко.
(1:19) Письма:
«Как ты прекрасно понимаешь, ты постоянно в наших мыслях. У нас перед глазами твое лицо в окне вагона.»
«Дорогой мой мышонок, надеюсь, это письмо найдет тебя в твоем новом доме, где тебе, конечно же, будет хорошо. Будь очень хорошей девочкой, послушной.»
«Дорогие родители, как вы? Сегодня был мой первый урок английского. Привет и целую.»
«Я была очень рада твоему миленькому письму, но уж слишком много орфографических ошибок!»
«Если бы только я могла увидеть тебя хоть на минутку. Пока же я могу лишь писать письма, полные тоски.»
«Дорогой папочка, большое спасибо за колоду кард, и за спицы, и за браслет. Я в них играла.»
«Я постоянно бегаю к почтовому ящику. Каждая строчка от тебя поразительна. Я ежедневно благодарю Бога за то, что ты в таких хороших руках. Но пожалуйста, будь благодарна.»
«Мои дорогие, хорошие, любимые родители, мы здесь в полной безопасности. Если бы только я не боялась за вас.»
«На день рождения вы написали мне, что я должен всегда быть смелым. Иначе вы будете недовольны. Будьте уверены, что я всегда стискиваю зубы и улыбаюсь.»
«Твое вчерашнее письмо опять было таким нежным и написано с такой любовью, что слезы лились по лицу твоей мамы. Ты пишешь так естественно, что кажется, будто ты стоишь передо мной.»
«Твои письма как солнечный свет для нас. Своего будущего мы очень боимся, мы мечтаем уехать отсюда, это наше самое заветное желание. Для тебя будет трудной задачей преревезти нас к себе, но мне кажется, ты сможешь сделать это вовремя.»
(3:49)
Лоррейн Оллард: Приехав в Англию я поставила себе главной задачей попытаться найти семьи для людей, потому что мне казалось, что народ (*** здесь ***) не понимал, каким отчаянным было положение в Германии. Самой тяжелой задачей было вывезти моих родителей. Трудность заключалась в том, что требовалось либо найти им тут работу, либо найти гаранта на сто фунтов, которого было просто нигде не видать. Я продолжала искать большие дома и стучаться в двери, чтобы попытаться устроить их на работу - мать кухаркой, посудомойкой, отца садовником - кем угодно, лишь бы вывезти их оттуда. Иногда я стучалась в дверь и начинала плакать, иногда стучала в дверь и на своем плохом английском могла объяснить, в чем дело, кто я такая, что мне нужно, что мне нужна помощь! И я нашла человека - как будто сбылась невероятная мечта.
Джек Хеллман: У моего отца в Лондоне был двоюродный брат. Каждый выходной я ездил в Лондон на поезде и приставал к нему, я говорил, «Дядя Полл, вы должны вывезти моих родителей из Германии» И он отвечал: «Я не могу этого сделать.» В конце концов, я был так настойчив, что он сказал «Я дам ему аффидевит, если у него есть разрешение на работу.» Я вернулся в поместье Ротшильда и постучался в дверь. Вышел дворецкий ростом десять с половиной футов и говорит: «Тебе чего?» Я сказал: «Мне надо поговорить с бароном Ротшильдом.» Он сказал: «Подожди здесь.» Я ждал минуты две, и он говорит: «Иди за мной.» Я сказал ему: «Барон Ротшильд, мой дядя сделает моим родителям визу, если у отца будет разрешение на работу.» Без промедления он спросил: «Станет ли он работать на птицеферме?» Я сказал: «Где угодно.» Он сходил к нотариусу и оформил моим родителям разрешение на работу.
Берта Левертон: Единственной надеждой на визу для моей младшей сестры была принявшая меня семья. Она была очаровательной малышкой, у них не было детей, я показала им фотографию Инге, она им вроде бы очень понравилась, и они дали разрешение на ее приезд и согласились ее взять. До меня дошла одна вещь - дядя Билли ненавидит рыжых. Дядя Билли платил алименты чужому ребенку своей жены, и тот был рыжим. Ну, дальше можно не продолжать: Инге была ярко рыжей. Вопрос о цвете волос не вставал - у меня были каштановые. Однажды он спросил меня между прочим: «Какого цвета волосы у твоей сестры?» И я ответила: «Э... как у меня...» И больше ничего. И они дали ей разрешение на приезд и они согласилиь ее принять.
Инге Садан: Я с радостью поехала в Англию. Это было приключение - поехать за границу, путешествовать поездом. Моя сестра писала фантастические письма, всё было чудесно, ей было прекрасно, и там был мой брат, и он говорил, что у него есть собака. По приезде в Англию оказалось, что там и кошка и собака. Собака меня укусила, так что я не была от нее в восторге.
Берта Левертон: Инге приехала - огненные волосы, тициановски-рыжие. Дядя Билли был в бешенстве. Он обернулся ко мне и обозвал меня такой-то и такой-то лгуньей. Я сказала ему: «Из-за того, что у Инге рыжие волосы, я оставлю ее в Германии?» Я сказала: «Ну выгоните ее. Ничего. Спасибо за приглашение.» И в конце концов он успокоился и принял ее в дом.
Лора Сигал: (8:44) Мне кажется, у меня было такое ощущение, что пока я играю или смеюсь, я вместо этого могла бы и должна была бы что-то делать, чтобы выполнить эту возложенную на меня задачу - вывезти сюда моих родителей. (9:01) Из лагеря в Доверкоте я написала пару писем в комитет по делам беженцев в Лондоне. И, наверное, их тронуло письмо ребенка, просившего вывезти ее родителей из Вены, и они достали моим родителям визу домработников, и мои родители чудесным образом появились в Ливерпуле на мой одиннадцатый день рождения. И я помню это ощущение того, что огромное бремя было снято с моих плеч.
Лоррейн Оллард: Всё было подготовлено для въездных документов моим родителям - но тут началась война. Тем всё и закончилось. Мне казалось, пришел конец света. Мир разбился вдребезги, если подумать, потому что всё было построено на надежде на воссоединение с моими родителями и на моё временное пребывание в Англии.
Английская кинохроника: Пробил роковой час (*** 11 утра 3-го сентября 1939 года ***), и Англия и Германия вновь находятся в состоянии войны. Всего двадцать минут спустя после объявления войны - первая воздушная тревога.
Лоррейн Оллард: Всё, о чем я говорила, писала, думала - всё пошло прахом. Всё развалилось. Кажется, я плакала не неделями, не месяцами, я плакала годами.
Война положила конец всем перевозкам Киндертранспорта и легальной иммиграции из Центральной Европы в Англию. Она также прекратила регулярное почтовое сообщение между детьми и их родителями. Единственным способом переписки остались открытки на двадцать пять слов, посылаемые через Международный Красный Крест.
Эва Хейман: Одиночество пришло, когда прекратились письма. Говорить о том, что тебя мучает, было не принято. Мне было не с кем поговорить по-чешски. Сестре я не хотела говорить, как мне плохо, потому что мне казалось, что она еще маленькая. В то время я написала в дневнике: «Я не представляла, что человек может быть столь одинок и продолжать жить в постоянном страхе за близких. Слезы, которые я проливаю в ночи, не облегчают моей боли. Хотя мне говорили, что плакать помогает. А я хожу с опухшим лицом и таким же тяжелым сердцем, как раньше.» Моя подушка очень часто была мокрой по утрам. Там был садовник, не понимавший, наверное, что я переживала, но всегда говоривший мне: «Не волнуйся, это не надолго.» Верила я или нет, но было приятно слышать это от него. И он всегда давал мне цветок.
Через несколько месяцев после прибытия в Англию многие беженцы - вместе с другими английскими детьми - были вынуждены эвакуироваться в деревню в новые семьи, чтобы избежать ожидавшихся бомбежек городов.
Английская кинохроника:
--- Доброе утро.
--- Не будете ли вы так добры принять двух детей.
--- Да, я приму двоих.
--- Двух маленьких девочек. Вот они, им будет у вас очень хорошо, я уверен.
Лора Сигал: Ни одна из приемных семей не могла меня выдержать долгое время. Но всем им достало милосердия принять еврейского ребенка. Они не давали мне особого тепла. Они не любили меня, и я не любила их. И тем не менее, они сделали то, чего большинство из нас не делает - впустили в дом, на кухню, в спальню, в гостинню эту маленькую иностранку.
Курт Фушель: Мариам была немного отчужденной. Такая у нее была манера. Она была любящей, но она не обнимала и не целовала меня, тогда как моя мать была совершенной противоположностью, она не просто целовала меня один раз, она целовала меня как из автомата. А Мариам была доброй и держала дистанцию, и, мне кажется, именно это мне и было нужно. Потому что мне было трудно почувствовать себя членом их семьи, и подталкивать меня к этому было бы сложно.
Мариам Коэн: Он совсем совсем не плакал. Я не могла этого понять. Только однажды. Они любили слушать передачи по радио, он сидел у меня на коленях. И что-то такое было в разговоре, что заставило его один раз сделать - аах - как всхлип. И это всё.
Курт Фушель: Я действительно старался угодить Коэнам. Потому что я любил их и я чувствовал себя очень зависимым. Больше всего я боялся, что меня куда-нибудь отправят. И я знал, что это случилось с другим мальчиком, чуть старше, которого взяли друзья Коэнов. Он был надменным и невыносимым...
продолжение: http://toh-kee-tay.livejournal.com/541562.html
части 1-я, 2-я, 3-я: http://one-way.livejournal.com/537925.html
часть 4-я: http://one-way.livejournal.com/539859.html
Часть 5-я
You can watch this video on www.livejournal.com
http://vimeo.com/30690863
перевод:
Урсула Розенфельд: ...по настоящему. И это привило мне любовь к английской литературе. И вообще всё было чудесно. И ребята относились к нам так по-дружески!
Эва Хейман: Я знала, что еду в школу возле Борнмута в Дорсете. Директор этой школы была моим опекуном. И когда я туда приехала то... все эти девочки - очень вежливые, очень хорошие, очень добрые... я не понимала ни единого слова из того, что они говорили. Мне дали постель, и можно было задернуть занавеску для какого-никакого уединения. Помню, первым делом я поставила на тумбочку фотографию родителей - чтобы пожелать им спокойной ночи. И первые три месяца, пока не началась война, мы могли писать письма домой, и я могла делиться впечатлениями и писала очень часто. Так что мне не было совсем одиноко.
(1:19) Письма:
«Как ты прекрасно понимаешь, ты постоянно в наших мыслях. У нас перед глазами твое лицо в окне вагона.»
«Дорогой мой мышонок, надеюсь, это письмо найдет тебя в твоем новом доме, где тебе, конечно же, будет хорошо. Будь очень хорошей девочкой, послушной.»
«Дорогие родители, как вы? Сегодня был мой первый урок английского. Привет и целую.»
«Я была очень рада твоему миленькому письму, но уж слишком много орфографических ошибок!»
«Если бы только я могла увидеть тебя хоть на минутку. Пока же я могу лишь писать письма, полные тоски.»
«Дорогой папочка, большое спасибо за колоду кард, и за спицы, и за браслет. Я в них играла.»
«Я постоянно бегаю к почтовому ящику. Каждая строчка от тебя поразительна. Я ежедневно благодарю Бога за то, что ты в таких хороших руках. Но пожалуйста, будь благодарна.»
«Мои дорогие, хорошие, любимые родители, мы здесь в полной безопасности. Если бы только я не боялась за вас.»
«На день рождения вы написали мне, что я должен всегда быть смелым. Иначе вы будете недовольны. Будьте уверены, что я всегда стискиваю зубы и улыбаюсь.»
«Твое вчерашнее письмо опять было таким нежным и написано с такой любовью, что слезы лились по лицу твоей мамы. Ты пишешь так естественно, что кажется, будто ты стоишь передо мной.»
«Твои письма как солнечный свет для нас. Своего будущего мы очень боимся, мы мечтаем уехать отсюда, это наше самое заветное желание. Для тебя будет трудной задачей преревезти нас к себе, но мне кажется, ты сможешь сделать это вовремя.»
(3:49)
Лоррейн Оллард: Приехав в Англию я поставила себе главной задачей попытаться найти семьи для людей, потому что мне казалось, что народ (*** здесь ***) не понимал, каким отчаянным было положение в Германии. Самой тяжелой задачей было вывезти моих родителей. Трудность заключалась в том, что требовалось либо найти им тут работу, либо найти гаранта на сто фунтов, которого было просто нигде не видать. Я продолжала искать большие дома и стучаться в двери, чтобы попытаться устроить их на работу - мать кухаркой, посудомойкой, отца садовником - кем угодно, лишь бы вывезти их оттуда. Иногда я стучалась в дверь и начинала плакать, иногда стучала в дверь и на своем плохом английском могла объяснить, в чем дело, кто я такая, что мне нужно, что мне нужна помощь! И я нашла человека - как будто сбылась невероятная мечта.
Джек Хеллман: У моего отца в Лондоне был двоюродный брат. Каждый выходной я ездил в Лондон на поезде и приставал к нему, я говорил, «Дядя Полл, вы должны вывезти моих родителей из Германии» И он отвечал: «Я не могу этого сделать.» В конце концов, я был так настойчив, что он сказал «Я дам ему аффидевит, если у него есть разрешение на работу.» Я вернулся в поместье Ротшильда и постучался в дверь. Вышел дворецкий ростом десять с половиной футов и говорит: «Тебе чего?» Я сказал: «Мне надо поговорить с бароном Ротшильдом.» Он сказал: «Подожди здесь.» Я ждал минуты две, и он говорит: «Иди за мной.» Я сказал ему: «Барон Ротшильд, мой дядя сделает моим родителям визу, если у отца будет разрешение на работу.» Без промедления он спросил: «Станет ли он работать на птицеферме?» Я сказал: «Где угодно.» Он сходил к нотариусу и оформил моим родителям разрешение на работу.
Берта Левертон: Единственной надеждой на визу для моей младшей сестры была принявшая меня семья. Она была очаровательной малышкой, у них не было детей, я показала им фотографию Инге, она им вроде бы очень понравилась, и они дали разрешение на ее приезд и согласились ее взять. До меня дошла одна вещь - дядя Билли ненавидит рыжых. Дядя Билли платил алименты чужому ребенку своей жены, и тот был рыжим. Ну, дальше можно не продолжать: Инге была ярко рыжей. Вопрос о цвете волос не вставал - у меня были каштановые. Однажды он спросил меня между прочим: «Какого цвета волосы у твоей сестры?» И я ответила: «Э... как у меня...» И больше ничего. И они дали ей разрешение на приезд и они согласилиь ее принять.
Инге Садан: Я с радостью поехала в Англию. Это было приключение - поехать за границу, путешествовать поездом. Моя сестра писала фантастические письма, всё было чудесно, ей было прекрасно, и там был мой брат, и он говорил, что у него есть собака. По приезде в Англию оказалось, что там и кошка и собака. Собака меня укусила, так что я не была от нее в восторге.
Берта Левертон: Инге приехала - огненные волосы, тициановски-рыжие. Дядя Билли был в бешенстве. Он обернулся ко мне и обозвал меня такой-то и такой-то лгуньей. Я сказала ему: «Из-за того, что у Инге рыжие волосы, я оставлю ее в Германии?» Я сказала: «Ну выгоните ее. Ничего. Спасибо за приглашение.» И в конце концов он успокоился и принял ее в дом.
Лора Сигал: (8:44) Мне кажется, у меня было такое ощущение, что пока я играю или смеюсь, я вместо этого могла бы и должна была бы что-то делать, чтобы выполнить эту возложенную на меня задачу - вывезти сюда моих родителей. (9:01) Из лагеря в Доверкоте я написала пару писем в комитет по делам беженцев в Лондоне. И, наверное, их тронуло письмо ребенка, просившего вывезти ее родителей из Вены, и они достали моим родителям визу домработников, и мои родители чудесным образом появились в Ливерпуле на мой одиннадцатый день рождения. И я помню это ощущение того, что огромное бремя было снято с моих плеч.
Лоррейн Оллард: Всё было подготовлено для въездных документов моим родителям - но тут началась война. Тем всё и закончилось. Мне казалось, пришел конец света. Мир разбился вдребезги, если подумать, потому что всё было построено на надежде на воссоединение с моими родителями и на моё временное пребывание в Англии.
Английская кинохроника: Пробил роковой час (*** 11 утра 3-го сентября 1939 года ***), и Англия и Германия вновь находятся в состоянии войны. Всего двадцать минут спустя после объявления войны - первая воздушная тревога.
Лоррейн Оллард: Всё, о чем я говорила, писала, думала - всё пошло прахом. Всё развалилось. Кажется, я плакала не неделями, не месяцами, я плакала годами.
Война положила конец всем перевозкам Киндертранспорта и легальной иммиграции из Центральной Европы в Англию. Она также прекратила регулярное почтовое сообщение между детьми и их родителями. Единственным способом переписки остались открытки на двадцать пять слов, посылаемые через Международный Красный Крест.
Эва Хейман: Одиночество пришло, когда прекратились письма. Говорить о том, что тебя мучает, было не принято. Мне было не с кем поговорить по-чешски. Сестре я не хотела говорить, как мне плохо, потому что мне казалось, что она еще маленькая. В то время я написала в дневнике: «Я не представляла, что человек может быть столь одинок и продолжать жить в постоянном страхе за близких. Слезы, которые я проливаю в ночи, не облегчают моей боли. Хотя мне говорили, что плакать помогает. А я хожу с опухшим лицом и таким же тяжелым сердцем, как раньше.» Моя подушка очень часто была мокрой по утрам. Там был садовник, не понимавший, наверное, что я переживала, но всегда говоривший мне: «Не волнуйся, это не надолго.» Верила я или нет, но было приятно слышать это от него. И он всегда давал мне цветок.
Через несколько месяцев после прибытия в Англию многие беженцы - вместе с другими английскими детьми - были вынуждены эвакуироваться в деревню в новые семьи, чтобы избежать ожидавшихся бомбежек городов.
Английская кинохроника:
--- Доброе утро.
--- Не будете ли вы так добры принять двух детей.
--- Да, я приму двоих.
--- Двух маленьких девочек. Вот они, им будет у вас очень хорошо, я уверен.
Лора Сигал: Ни одна из приемных семей не могла меня выдержать долгое время. Но всем им достало милосердия принять еврейского ребенка. Они не давали мне особого тепла. Они не любили меня, и я не любила их. И тем не менее, они сделали то, чего большинство из нас не делает - впустили в дом, на кухню, в спальню, в гостинню эту маленькую иностранку.
Курт Фушель: Мариам была немного отчужденной. Такая у нее была манера. Она была любящей, но она не обнимала и не целовала меня, тогда как моя мать была совершенной противоположностью, она не просто целовала меня один раз, она целовала меня как из автомата. А Мариам была доброй и держала дистанцию, и, мне кажется, именно это мне и было нужно. Потому что мне было трудно почувствовать себя членом их семьи, и подталкивать меня к этому было бы сложно.
Мариам Коэн: Он совсем совсем не плакал. Я не могла этого понять. Только однажды. Они любили слушать передачи по радио, он сидел у меня на коленях. И что-то такое было в разговоре, что заставило его один раз сделать - аах - как всхлип. И это всё.
Курт Фушель: Я действительно старался угодить Коэнам. Потому что я любил их и я чувствовал себя очень зависимым. Больше всего я боялся, что меня куда-нибудь отправят. И я знал, что это случилось с другим мальчиком, чуть старше, которого взяли друзья Коэнов. Он был надменным и невыносимым...
продолжение: http://toh-kee-tay.livejournal.com/541562.html