Читаю: "Хождение по мукам".
Оригинал взят у belkin_sergey в Читаю: "Хождение по мукам".
Читаю - медленно, по нескольку страничек в день, - "Хождение по мукам". Кажется, я наконец-то дорос, доразвился до улавливания многих из тех ассоциаций, которые раньше ускользали. Или вообще не могли возникнуть. Надо было пережить последние четверть века, чтобы и во мне родились собственные ощущения происходящей катастрофы.
Мне всегда нравился Алексей Толстой. Не переставал он нравиться и после того, как дружная рать хулителей постаралась выплеснуть в массы все его личные недостатки, все эпизоды частной жизни, из кожи вон лезла, чтобы изобразить его и продажным, и лизоблюдом, и даже - бездарным...
Но на меня это не действует: читаю текст - и вижу все как есть. Сила его изобразительного таланта - велика и не меркнет с годами. Интерпретации его книг, предлагавшиеся мне в советской средней школе, конечно, схематичны, но, по-существу, не слишком упрощены.
Какое же наслаждение - читать его медленно, ничего не пропуская, перечитывая отдельные фразы...
Как много до жути схожего с тем, что он описывал, переживаю я и вся страна сейчас. Вот хотя бы в самом начале трилогии.
"...В последнее десятилетие с невероятной быстротой создавались грандиозные
предприятия. Возникали, как из воздуха, миллионные состояния. Из хрусталя
и цемента строились банки, мюзик-холлы, скетинги, великолепные кабаки, где
люди оглушались музыкой, отражением зеркал, полуобнаженными женщинами,
светом, шампанским. Спешно открывались игорные клубы, дома свиданий,
театры, кинематографы, лунные парки. Инженеры и капиталисты работали над
проектом постройки новой, не виданной еще роскоши столицы, неподалеку от
Петербурга, на необитаемом острове.
<...>
Петербург, как всякий город, жил единой жизнью, напряженной и
озабоченной. Центральная сила руководила этим движением, но она не была
слита с тем, что можно было назвать духом города: центральная сила
стремилась создать порядок, спокойствие и целесообразность, дух города
стремился разрушить эту силу. Дух разрушения был во всем, пропитывал
смертельным ядом и грандиозные биржевые махинации знаменитого Сашки
Сакельмана, и мрачную злобу рабочего на сталелитейном заводе, и вывихнутые
мечты модной поэтессы, сидящей в пятом часу утра в артистическом подвале
"Красные бубенцы", - и даже те, кому нужно было бороться с этим
разрушением, сами того не понимая, делали все, чтобы усилить его и
обострить.
То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались
пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные,
припадали ко всему острому, раздирающему внутренности.
Девушки скрывали свою невинность, супруги - верность. Разрушение
считалось хорошим вкусом, неврастения - признаком утонченности. Этому
учили модные писатели, возникавшие в один сезон из небытия. Люди
выдумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть пресными.
Таков был Петербург в 1914 году. Замученный бессонными ночами,
оглушающий тоску свою вином, золотом, безлюбой любовью, надрывающими и
бессильно-чувственными звуками танго - предсмертного гимна, - он жил
словно в ожидании рокового и страшного дня. И тому были предвозвестники -
новое и непонятное лезло изо всех щелей."
Не знаю, как получится, но постараюсь время от времени что-то выписывать...
Читаю - медленно, по нескольку страничек в день, - "Хождение по мукам". Кажется, я наконец-то дорос, доразвился до улавливания многих из тех ассоциаций, которые раньше ускользали. Или вообще не могли возникнуть. Надо было пережить последние четверть века, чтобы и во мне родились собственные ощущения происходящей катастрофы.
Мне всегда нравился Алексей Толстой. Не переставал он нравиться и после того, как дружная рать хулителей постаралась выплеснуть в массы все его личные недостатки, все эпизоды частной жизни, из кожи вон лезла, чтобы изобразить его и продажным, и лизоблюдом, и даже - бездарным...
Но на меня это не действует: читаю текст - и вижу все как есть. Сила его изобразительного таланта - велика и не меркнет с годами. Интерпретации его книг, предлагавшиеся мне в советской средней школе, конечно, схематичны, но, по-существу, не слишком упрощены.
Какое же наслаждение - читать его медленно, ничего не пропуская, перечитывая отдельные фразы...
Как много до жути схожего с тем, что он описывал, переживаю я и вся страна сейчас. Вот хотя бы в самом начале трилогии.
"...В последнее десятилетие с невероятной быстротой создавались грандиозные
предприятия. Возникали, как из воздуха, миллионные состояния. Из хрусталя
и цемента строились банки, мюзик-холлы, скетинги, великолепные кабаки, где
люди оглушались музыкой, отражением зеркал, полуобнаженными женщинами,
светом, шампанским. Спешно открывались игорные клубы, дома свиданий,
театры, кинематографы, лунные парки. Инженеры и капиталисты работали над
проектом постройки новой, не виданной еще роскоши столицы, неподалеку от
Петербурга, на необитаемом острове.
<...>
Петербург, как всякий город, жил единой жизнью, напряженной и
озабоченной. Центральная сила руководила этим движением, но она не была
слита с тем, что можно было назвать духом города: центральная сила
стремилась создать порядок, спокойствие и целесообразность, дух города
стремился разрушить эту силу. Дух разрушения был во всем, пропитывал
смертельным ядом и грандиозные биржевые махинации знаменитого Сашки
Сакельмана, и мрачную злобу рабочего на сталелитейном заводе, и вывихнутые
мечты модной поэтессы, сидящей в пятом часу утра в артистическом подвале
"Красные бубенцы", - и даже те, кому нужно было бороться с этим
разрушением, сами того не понимая, делали все, чтобы усилить его и
обострить.
То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались
пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные,
припадали ко всему острому, раздирающему внутренности.
Девушки скрывали свою невинность, супруги - верность. Разрушение
считалось хорошим вкусом, неврастения - признаком утонченности. Этому
учили модные писатели, возникавшие в один сезон из небытия. Люди
выдумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть пресными.
Таков был Петербург в 1914 году. Замученный бессонными ночами,
оглушающий тоску свою вином, золотом, безлюбой любовью, надрывающими и
бессильно-чувственными звуками танго - предсмертного гимна, - он жил
словно в ожидании рокового и страшного дня. И тому были предвозвестники -
новое и непонятное лезло изо всех щелей."
Не знаю, как получится, но постараюсь время от времени что-то выписывать...