(no subject)
Смотрящий остался пуст. Эта пустота ломает взгляд, смещая точку опоры, выбивая ее и принуждая видеть одно. Все разнообразие, все краски и плотности, текстуры и тени, неоднозначность и настойчивость видимого исчезают, чтобы вернуться превращенными. Они задвигаются куда-то за сцену, уступая место невидимому, пока еще незаконному. Вернее, позволяя ему прорасти, проявиться сквозь себя. Новое сочетание не дико, не вызывает раздражения и не провоцирует. Оно приемлется тихо и прочно подобно тому, как ранее вина легла на плечи и грудь.
Виновный взгляд теряет горизонт как свою категорию, сосредотачиваясь на деталях, подробностях, множествах. Это не ищущий или надзирающий взгляд, пристальный и внимательный. Скорее, нашедший и смирившийся, обретший последнее спокойствие в отказе от самого себя и доверии темной глубине материальности. Он обрел плотность, исключающую возможность иного и освобождающую от вмешательств смысла. Доводы скептика остаются для него лишь словами, которые надлежит зафиксировать в их материальности, расчленить на слоги, звуки, выделить ударения, вписать в подмножество.
Взгляд скользит по границам, неровностям, улавливает малейшие изменения мотива и света в перекличке, переливе множеств. Что он видит? Сомнителен сам вопрос. Видимое требует для себя иного, преследующего подобно тени. Того, что всегда сохранит возможность перемены и, одновременно, удержания и сохранения вне времени. Иное учреждает экономию видимого, разыгрывающуюся между жаждущим взглядом и всегдашней нехваткой мира, чьим высшим проявлением когда-то была нехватка встречного взгляда. Встреча позволяла выйти за пределы мира, прекратив по странности бесконечную игру конечности. Своеобразное рассеяние взглядов, жаждущих и ищущих друг друга и новых поверхностей, случайно теряющих и находящих. Случайность видимого, конечность, горизонт, театр суть другие имена иного.
Взгляд, как последний и виновный, отказывается от своей жажды, исповедуя неверно понятый стоицизм, доводя его до абсурда. Он позволяет себе невозможную роскошь остаться наедине с собой, то есть с вещами и субстанциями, фигурами и конфигурациями, застывшей игрой света и тени. Он не ищет, так как нет нужды, значит, уже не может быть найден. Никаких следов, так как нет иного, нет неоднозначности и глубины. Эта замкнутость обнаруживает в качестве учреждающей границы зримые конфигурации вещей и их множества. Она не добровольна, но и не принудительна. Характер этой границы близок к таковому природных границ, расчерчивающих поверхности и залегающих в темноте плоти.
Приостановка экономии видимого влечется приостановкой экономии времени. Приостановка зачеркивает настоящее, так как что-либо уже прошло или вот-вот появится. Всегда свежая боль утраты и тяжесть ожидания. События скорее виртуальны, они растекаются по линиям, покинутым напряжением момента, но еще не остывшим, растворяются в множественности, вынашивающей новые конфигурации.
Это обнаруживает временную подоплеку под поверхностной логической природой иного. Лишившись первой, абсолютизируется вторая. Виновный взгляд застывает в абсолютной случайности, в абсолютной возможности иного. Конечность преодолевается через свою абсолютизацию. Взгляд находит себя в одном из множества миров, келье-фабрике неисчерпаемой вины, что позволяет лишить видимое последней неоднозначности. Отныне мир виновного взгляда это мир одного, проявляющегося в вещах и их границах, мотивах и тонах, чьей изнанкой неизменно оказывается многое.
Виновный взгляд теряет горизонт как свою категорию, сосредотачиваясь на деталях, подробностях, множествах. Это не ищущий или надзирающий взгляд, пристальный и внимательный. Скорее, нашедший и смирившийся, обретший последнее спокойствие в отказе от самого себя и доверии темной глубине материальности. Он обрел плотность, исключающую возможность иного и освобождающую от вмешательств смысла. Доводы скептика остаются для него лишь словами, которые надлежит зафиксировать в их материальности, расчленить на слоги, звуки, выделить ударения, вписать в подмножество.
Взгляд скользит по границам, неровностям, улавливает малейшие изменения мотива и света в перекличке, переливе множеств. Что он видит? Сомнителен сам вопрос. Видимое требует для себя иного, преследующего подобно тени. Того, что всегда сохранит возможность перемены и, одновременно, удержания и сохранения вне времени. Иное учреждает экономию видимого, разыгрывающуюся между жаждущим взглядом и всегдашней нехваткой мира, чьим высшим проявлением когда-то была нехватка встречного взгляда. Встреча позволяла выйти за пределы мира, прекратив по странности бесконечную игру конечности. Своеобразное рассеяние взглядов, жаждущих и ищущих друг друга и новых поверхностей, случайно теряющих и находящих. Случайность видимого, конечность, горизонт, театр суть другие имена иного.
Взгляд, как последний и виновный, отказывается от своей жажды, исповедуя неверно понятый стоицизм, доводя его до абсурда. Он позволяет себе невозможную роскошь остаться наедине с собой, то есть с вещами и субстанциями, фигурами и конфигурациями, застывшей игрой света и тени. Он не ищет, так как нет нужды, значит, уже не может быть найден. Никаких следов, так как нет иного, нет неоднозначности и глубины. Эта замкнутость обнаруживает в качестве учреждающей границы зримые конфигурации вещей и их множества. Она не добровольна, но и не принудительна. Характер этой границы близок к таковому природных границ, расчерчивающих поверхности и залегающих в темноте плоти.
Приостановка экономии видимого влечется приостановкой экономии времени. Приостановка зачеркивает настоящее, так как что-либо уже прошло или вот-вот появится. Всегда свежая боль утраты и тяжесть ожидания. События скорее виртуальны, они растекаются по линиям, покинутым напряжением момента, но еще не остывшим, растворяются в множественности, вынашивающей новые конфигурации.
Это обнаруживает временную подоплеку под поверхностной логической природой иного. Лишившись первой, абсолютизируется вторая. Виновный взгляд застывает в абсолютной случайности, в абсолютной возможности иного. Конечность преодолевается через свою абсолютизацию. Взгляд находит себя в одном из множества миров, келье-фабрике неисчерпаемой вины, что позволяет лишить видимое последней неоднозначности. Отныне мир виновного взгляда это мир одного, проявляющегося в вещах и их границах, мотивах и тонах, чьей изнанкой неизменно оказывается многое.