"Белый не уходит никуда"
Не привязываясь к условным датам - просто в последнее время так часто думаю о нем, что кажется смогу написать. Может, даже отпустит.
Как сейчас помню обиду на "темниковская школа". Скорее всего это не было задумано оскорблением. А может быть, это даже было почти одобрительно. Но я до сих пор не могу стряхнуть неприятную обесцененность, двумерность налепленного мимоходом ярлыка.
Потому что Андрей Анатольевич был учителем в истинном, самом первом смысле и предназначении. Есть даже какая-то ирония в том, что он действительно преподавал в средней школе.
То, что он вел у нас, называлось в расписании факультативом "Литературное творчество" для группы филологов профильного гуманитарного класса.
А за штатным "Литературным творчеством" скрывалось сонное субботнее утро, разрисованная парта, постукивание мела по классной доске и ровный, неторопливый голос.
Этот голос...
Как старик-Океан плеском соленой воды, он сначала убаюкивал, умиротворял, и, застав врасплох, с головой захлестывал шквалом мыслей, идей, имен, аллюзий, названий, терминов и снова мыслей.
Когда кончался воздух, я переставала слушать и просто смотрела в окно - на качающиеся ветки дерева, на солнечные блики, на прохожих. Или рисовала в тетрадке. А потом, вдохнув поглубже, снова погружалась в расходящиеся волны его тихого голоса.
Он почти ни о чем не спрашивал, он говорил.
О красоте слова "чаячий", о черном коте, о том, когда на самом деле умер Rimbaud, и почему печник так боялся Ленина.
Это был тот самый гипертекст, о котором потом будут писать диссертации в контексте Павича и www.
Это был отпечаток правды в отполированном наждаком школьной программы сознании. Как будто нам, брезгующим подглядывать в замочную скважину, вдруг на мгновение распахивали дверь в тайный мир слов. Впрочем, даже этого мгновения многим оказалось достаточно.
После выпуска я его почти не видела. В круг близких друзей не входила, а когда случалось попасть в гости, он больше слушал других, чем говорил сам. Не то.
В 2006-м ему исполнилось 49. Наконец выходила его книга в питерском издательстве. И он умер.
А я малодушно не пошла на прощание. Не хотела никого видеть. И прощаться.
Теперь не отпускает.
Не могу прочитать "Зверинец". Тайком заглядываю с середины, читаю 2-3 страницы, и все - ступор. Я слишком боюсь, что книга кончится.
Как сейчас помню обиду на "темниковская школа". Скорее всего это не было задумано оскорблением. А может быть, это даже было почти одобрительно. Но я до сих пор не могу стряхнуть неприятную обесцененность, двумерность налепленного мимоходом ярлыка.
Потому что Андрей Анатольевич был учителем в истинном, самом первом смысле и предназначении. Есть даже какая-то ирония в том, что он действительно преподавал в средней школе.
То, что он вел у нас, называлось в расписании факультативом "Литературное творчество" для группы филологов профильного гуманитарного класса.
А за штатным "Литературным творчеством" скрывалось сонное субботнее утро, разрисованная парта, постукивание мела по классной доске и ровный, неторопливый голос.
Этот голос...
Как старик-Океан плеском соленой воды, он сначала убаюкивал, умиротворял, и, застав врасплох, с головой захлестывал шквалом мыслей, идей, имен, аллюзий, названий, терминов и снова мыслей.
Когда кончался воздух, я переставала слушать и просто смотрела в окно - на качающиеся ветки дерева, на солнечные блики, на прохожих. Или рисовала в тетрадке. А потом, вдохнув поглубже, снова погружалась в расходящиеся волны его тихого голоса.
Он почти ни о чем не спрашивал, он говорил.
О красоте слова "чаячий", о черном коте, о том, когда на самом деле умер Rimbaud, и почему печник так боялся Ленина.
Это был тот самый гипертекст, о котором потом будут писать диссертации в контексте Павича и www.
Это был отпечаток правды в отполированном наждаком школьной программы сознании. Как будто нам, брезгующим подглядывать в замочную скважину, вдруг на мгновение распахивали дверь в тайный мир слов. Впрочем, даже этого мгновения многим оказалось достаточно.
После выпуска я его почти не видела. В круг близких друзей не входила, а когда случалось попасть в гости, он больше слушал других, чем говорил сам. Не то.
В 2006-м ему исполнилось 49. Наконец выходила его книга в питерском издательстве. И он умер.
А я малодушно не пошла на прощание. Не хотела никого видеть. И прощаться.
Теперь не отпускает.
Не могу прочитать "Зверинец". Тайком заглядываю с середины, читаю 2-3 страницы, и все - ступор. Я слишком боюсь, что книга кончится.