Лихачев Д. Человек в литературе Древней Руси. Ч. 4
Лихачев Д. Человек в литературе Древней Руси. Ч. 4
Проблема человеческого характера встала, таким образом, перед
историческими писателями первой половины XVII в. во всей ее сложности,
какая только могла быть доступна в эту эпоху. Постановка этой проблемы
повлекла за собой пересмотр многих основ средневековой оценки
исторических явлений, средневековых исторических воззрений в целом.
Самое зло и добро в применении к человеческому характеру оказались
относительными. Эту мысль прямо декларирует автор второй редакции
«Хронографа», поясняя, что от зла может произойти добро, а от добра
зло: «Бывает бо по случаю и пелынная лютость врачевания ради недуг в
достохвалных словесех приобношается, тако же и от сеговыя злобы
произыде доброта».
Замечательно, что характеры исторических лиц показаны в произведениях
о «Смуте» не изолированно. Они раскрываются в связи со слухами о них,
в связи с народной молвой. В летописи не встречается передачи разных
точек зрения на события, не согласных с авторской, характеристик
неавторских. Между тем авторы исторических произведений о «Смуте»
постоянно ссылаются на различные слухи, разговоры, толки, отчетливо
осознавая-значение «общественного мнения».
Автор второй редакции «Хронографа» ссылается на разговоры о ссылке
Нагих в Углич, об убийстве Борисом царевича Дмитрия, о поставлении
Филарета Никитича и т. д.
20
Характеры исторических лиц показаны на фоне народных толков о них. Вот
как характеризуется, например, Самозванец: «...глаголаша же о нем
мнози, яко по всему уподобитися ему нравом и делом скверному
законопреступнику нечестивому мучителю царю Иулиану». Передается и
мнение народа о сыне Бориса - Федоре Борисовиче: «...о нем же мнози от
народа тайно в сердцах своих возрыдаша за непорочное его житие».
Автор второй редакции «Хронографа» не стесняется приводить мнения,
резко расходящиеся с его собственными. Он собирает все «за» и
«против», подвергая их строгому разбору. Так, например, в Хронографе
полностью переданы слова сторонников Тушинского вора о Василии
Шуйском, которого автор второй редакции «Хронографа», в общем,
идеализирует. Эти «крамольницы» и «мятежницы» так отзывались о
Шуйском: «...а ныне его ради кровь проливается многая, потому что он
человек глуп и нечестив, пилница и блудник и всячествованием
неистовей, царствования недостоин». В противовес этому мнению
приводится и другое: «Сия же слышавше и мнози от народа рекоша к ним
сице: "государь наш царь и великий князь Василей Ивановичь сел на
Московское государство не сильно, выбрали его быти царем большие
боляре и вы, дворяне, и все служилые люди, а пиянства и всякого
неистовства мы в нем не ведаем; а коли бы таковому совету быти, ино бы
тут были большие боляре да и всяких чинов люди"«.
То же восприятие характера исторического лица через народную молву,
слухи, иногда сплетни опять-таки встречается и во «Временнике» Ивана
Тимосреева, и в «Словесех дней» Ивана Хворостинина.
У Тимофеева окружена народной молвой смерть Грозного: «Глаголахуже
нецыи, яко прежде времени той, яростнаго ради зельства, от своих раб
подъя угашение своея жизни, яко же и чадом его по нем они сотвориша
тожде. Смерти же его во странах языческих, яко о празднице светле,
много сотворися радость, и весело восплескаша руками».
У Хворостинина в связи с народными толками дана характеристика
Гермогена: «...яко же слышахом, етери глаголюще, яко соблазн и
смущение патриарх той сотворил есть и возведе люди своя братися на
враги, владуща нами...»
Итак, характеры исторических героев не неизменны, они могут изменяться
под влиянием других людей или
21
с переменой обстоятельств. В них могут совмещаться и дурные, и хорошие
качества. Человек по природе своей ни абсолютно добр, ни абсолютно
зол. Беспорочных людей нет. Противоречивость, контрастность авторских
характеристик исторических лиц служат как бы удостоверением
объективности их изображения, так как только таким и может быть
человек в представлениях первой половины XVII в. Характер человека
преломляется в толках о нем. Историческое лицо оценивается в
исторической перспективе, в его «социальной функции».
Это новое представление о человеческом характере сказывается во всех
деталях восприятия исторических лиц.
Старые средневековые добродетели уже лишены своего положительного
значения. Безусловные добродетели оказываются относительными.
Добродетели, заложенные в характере исторических лиц, сыгравших
отрицательную роль в русской истории, оказываются только вредными. О
Дмитрии Самозванце автор второй редакции «Хронографа» говорит: «...ко
книжному прочитанию борзозрителен, но не на благо». Внешность человека
уже не соответствует, как раньше, его характеру. Иван Тимофеев так,
например, описывает внешность своих современников, легкомысленно
предавшихся Самозванцу: «Вместо разума токмо седину едину имуще и
брадную власом долгость, юже являху людем и красахуся тою, яко
мудрии». Всё большее и большее значение в характеристике исторических
лиц приобретают их поведение, их действия. Это отчетливо видно в тех
случаях, когда сравнение, образ, применяемый к человеку, имеет в виду
его действия, но не его внутреннюю сущность, которая, как мы видели, в
известной мере признавалась непознаваемой. Автор второй редакции
«Хронографа» вряд ли считает патриарха Гермогена похожим на птицу и
тем не менее пишет, что его «аки птища в заклете гладом умориша».
Вследствие этой манеры применять к историческим лицам различные
образные сравнения по их функции, по их действию, а не по их сущности,
авторы прибегают к таким сравнениям людей, которые, казалось бы,
совершенно не шли к ним, с точки зрения эстетической системы нового
времени: историческое лицо может быть уподоблено реке, буре, молнии,
горе, раю, ограде и т. д.; оно может быть сравниваемо с различными
дикими зверями, внешне мало похожими на человека. Автор второй
редакции «Хронографа» сравнивает Бориса Годунова с «морем», с
«езером»;
Дмитрия Самозванца он называет «злодыхательной бу-
22
рей». Тушинский вор - «злобесный и кроволакательный пес, или
человекоядный зверь, иже лукавое око отверзе и злое рыкание испусти».
Федор Иоаннович, говорит автор второй редакции «Хронографа», «ограда
бысть многих благ, яже водами божиими напояема, или рай одушевлен, иже
храня благодатная садовия». Его же он называет «.свеща страны Руския».
Все эти несовместимые с нашим эстетическим сознанием сравнения
объясняются тем, что человек подвергается характеристике по «функции»,
по своим «делам». Об этом прямо однажды и заявляет автор второй
редакции «Хронографа», характеризуя Тушинского вора: «...се другое зло
прииде, другий зверь подобен первому явился не образом, но делы».
Внешне этот способ характеристики человека еще очень близок к
средневековой системе, к системе «Хронографа» 1512 г.- самые образы
старые, но функция их в значительной мере новая, поскольку новым
оказывается самое видение человеческого характера, восприятие
человеческой личности, ее оценка. И то, и другое, и третье оказываются
бесконечно более сложными, чем в предшествующий период, и вместе с тем
более реальными, более близкими действительности.
В чем же исторические корни новых воззрений на человеческую личность,
нашедших себе место в литературных
произведениях начала XVII в.?
Новое отношение к человеческому характеру отразило общее накопление
общественного опыта и отход от теологической точки зрения на человека,
начавшийся в XVI в. и усиленно развивавшийся в XVII в.
Период крестьянской войны и польско-шведской интервенции способствовал
огромному накоплению опыта социальной борьбы во всех классах общества.
Именно в это время вытесняется из политической практики, хотя еще и
остается в сфере официальных деклараций, теологическая точка зрения на
человеческую историю, на государственную власть и на самого человека.
Чтобы представить себе конкретно влияние нового социального опыта на
литературу, обратимся к некоторым фактам. Мы видели выше, что
обсуждению в литературе подвергались в первую очередь характеры
монархов. Это далеко не случайно. Здесь сказалась новая практика
поставления на царство «всею землею». Если в XVI в. Гроз-
23
ный всвоих посланиях к Курбскому отрицал право подданных судить о
действиях своего государя, утверждал богоизбранность монаршей власти,
а в посланиях к Стефану Баторию насмешливо отзывался о его поставлении
по «многомятежному человеческому хотению», то вскоре после его смерти
это положение резко изменилось:
в 1598 г. состоялись первые выборы русского государя «всею землею».
Теологическая точка зрения на происхождение царской власти и идея
неподсудности монарха человеческому суду впервые возбудили очень
серьезные сомнения.
Утвержденная грамота Бориса Годунова 1598 г. хотя внешне и опирается
еще на идею божественного происхождения царской власти, но практически
объясняет необходимость власти государя чисто «земскими» причинами.
Государь необходим для благосостояния своих подданных, и об этом
выразительным жестом заявил сам Годунов во время своего венчания на
царство: он взял за ворот свою рубашку и потряс ею, обещая и эту
последнюю в случае нужды разделить со всеми для блага своих подданных.
Предвыборная горячка, несомненно, разжигала споры о достоинствах того
или иного претендента на престол. Характер будущего монарха
подвергался обсуждению в боярской думе, на соборе, среди ратников, в
толпе народа у стен Новодевичьего монастыря, где народ, подгоняемый
приставами, «молил» Годунова на царство.
Уже упомянутая нами Грамота, утвержденная 1598 г., одним из доводов в
пользу избрания Годунова на царство выдвигала личные черты его
характера: его государственную мудрость, его добродетели и его заботу
о «воинском чине».
Черты нового отношения к власти царя мы можем найти и в
крестоцеловальной записи Василия Шуйского, и в грамотах патриарха
Гермогена, и в июньском приговоре 1611 г., и в Грамоте, утвержденной
1613 г., и т. д.
Крестьянская война постепенно вытравливала из народного сознания
старое отношение к монарху как к наследственному, богоизбранному и
человеческому суду не подсудному главе государства. Человеческий суд
совершился и над Годуновым, и над Василием Шуйским, и над многими
самозванцами. Этот суд был сперва судом народного мнения, а затем и
судом действия. Характеры монархов обсуждались людьми «юнними»,
«малыми», «простыми» не в меньшей, может быть, степени, чем в среде
боярства и дворянства.
24
Вслед за монархами обсуждение личных достоинств коснулось и всех
руководителей ратного и «земского» дела. Июньский приговор 1611 г.
отчетливо отразил мысль о том, что начальниками должны быть люди
способные, а не только бояре и княжата. История выдвинула тому
конкретный образец -»говядаря» Кузьму Минина.
Черты человеческого характера стали, следовательно, предметами
всеобщего обсуждения. Вопрос о них в отдельных случаях приобретал
государственное значение. Вот почему и в литературе так часто начало
упоминаться народное мнение.
Меньше всего в этом новом критерии для избрания «всенародным
единством» монарха или военного руководителя было заинтересовано
боярство. Поэтому-то характеру русских правителей относительно мало
уделяют места боярские писатели начала XVII в.: Авраамий Палицын,
Катырев-Ростовский и некоторые другие. К ним, напротив, весьма
внимательны писатели - обличители бояр: дьяк Тимофеев, автор второй
редакции «Хронографа» и некоторые другие.
Итак, дело не в том, что сильные и сложные характеры в русской истории
начинают якобы появляться только с XVI в., как думал Карамзин, а в
том, что сложность человеческого характера становится предметом
особого внимания писателей - современников начала XVII в. Сильные и
сложные характеры были в русской истории всегда, но лишь с начала XVII
в, перед историческими писателями встала особая задача их замечать и
описывать. Эта задача была выдвинута перед литературой самой
политической жизнью, и вместе с тем она ответила внутренним
потребностям развития самой литературы. Еще многое в литературе XVII
в. в приемах составления характеристик исторических лиц восходит к
житийной литературе, к «Хронографу», но многое уже видится по-иному.
Еще форма остается старой, но уже глаз воспринимает острее и
наблюдательнее прежнего. Но самое замечательное в литературе начала
XVII в.- это сознательность введения новых принципов характеристик
исторических лиц. Авторы XVII в. не только по-новому описывают
характер исторических лиц, но высказывают принципиальные суждения о
том, каким он им представляется. Недалеко то время, когда и самые
приемы изображения человеческого характера изменятся, улягутся в новую
литературную систему.
Изменение в отношении авторов XVI-XVII вв. к человеческому характеру
может быть изображено в такой по-
25
следовательности: первоначально растет интерес к психологии
исторических личностей, и рост этот отмечен чисто количественным
увеличением числа и объема характеристик в произведениях XVI в.; затем
авторы исторических произведений начала XVI в. научаются по-новому
изображать характер исторических лиц, замечают в нем многое такое, что
не было доступно их предшественникам, и одновременно начинают
высказывать новые суждения о человеческих характерах, осознавая их
сложность. Каждый новый этап в этом обнаружении характера
непосредственно вызывался исторической действительностью.
Само собой разумеется, что русской литературе предстояло пройти очень
длительный путь развития, прежде чем достигнуть в изображении
человеческого характера той сложности, которая отличает русскую
литературу XIX в. Путь развития русской литературы в изображении
человека так же сложен от начала XVII до XIX в., как и от XI ди XVII
в. Начало XVII в. являет нам только первые предвестники литературы
нового времени.
Перелом начала XVII в. указывает, что в изображении человека не было
застоя. Изображение человека претерпевает резкие изменения. Но этими
изменениями полна вся древняя русская литература, начиная с XII в.
Каждая эпоха, а иногда и каждый жанр в отдельности развивают свои
стили в изображении человека.