Лихачев Д. Человек в литературе Древней Руси. Ч. 2
Лихачев Д. Человек в литературе Древней Руси. Ч. 2
Требование единства точки зрения на весь описываемый исторический
процесс сказывается прежде всего в отношении авторов к материалу,
послужившему источником их работы. Летописцы предшествующих XI-XV вв.
подвергали тексты используемых ими летописей весьма скупой и
осторожной переработке. Они пытались сохранить тексты своих
источников. Поэтому в летописи не было единой авторской точки зрения,
а выражались взгляды многих авторов, более или менее поверхностно
редактировавшиеся последним из летописцев, объединявшим летописные
тексты своих предшественников. В летописи до XVI в. господствует
многоголосость. Историки же XVI в., будь то автор «Степенной книги»
или автор «Истории о Казанском царстве», усиленно перерабатывают
используемый ими материал, стремясь к единству всего повествования:
идейному и даже стилистическому. Они стремятся к строгому и
постоянному подчинению всего исторического повествования единой
авторской точке зрения. Политическая точка зрения авторов исторических
произведений никогда прежде не выступала с такою отчетливостью,
никогда прежде не была проведена с таким упорством во всем изложении.
Авторы исторических произведений XVI в. проявили необыкновенное
трудолюбие в преодолении всяческих трудностей на этом пути, в том
числе и стилистических (вспомним стилистическую отделку «Степенной
книги», «Истории о Казанском царстве» и др.). Появляется
последовательно проведенная единая точка зрения автора, развивается
индивидуальный авторский стиль - гораздо резче выраженный, чем раньше.
Требование единства темы привело к образованию нового типа
исторического повествования: сочинений, посвященных ограниченному
историческому периоду или одному историческому лицу. Предшествующие
летописи, как правило, начинались «от сотворения мира» либо от начала
Русской земли. Даже узкоместные летописи открывались обычно с
сокращенного изложения событий, описанных в «Повести временных лет»,
или с кратких выдержек из хронографов. Этот летописный тип изложения
сохраняется и в XVI в. (Никоновская летопись, Лицевой свод), но ря-
дом с Ним вырастает и новая форма исторического повествования:
«Летописец начала царства царя и великого князя Ивана Васильевича»,
посвященный только Грозному; «История о великом князе московском Иване
Васильевиче», также посвященная только Грозному; «История о Казанском
царстве», повествующая только о Казани, и др. Во всех этих
произведениях единство темы облегчало пронизывание всего повествования
единством точки зрения, и, напротив, единая точка зрения приводила к
сужению исторического повествования до одной темы: биографин монарха,
описания истории одного города, княжества или до обзора исторических
событий ограниченного периода.
Но, кроме этих двух взаимосвязанных новшеств исторического
повествования XVI в.- единства точки зрения на исторические события и
единства темы исторического повествования,- уже XVI век дает себя
знать и в пробуждении интереса к исторической личности. Именно
историческая личность становится в центр повествования «Летописца
начала царства», «Истории о великом князе московском», «Степенной
книги». В Никоновском летописном своде этот интерес к исторической
личности проявляется в риторическом развитии характеристик (особенно
некрологических), в снабжении упоминаний об исторических лицах
генеалогическими справками, в подробных мотивировках действий тех или
иных исторических лиц.
Необходимо отметить, однако, что на первых порах речь может идти
только в развитии интереса к. историческим личностям, к повышению их
веса в историческом повествовании, но не о появлении нового отношения
к этим личностям, не о новом понимании их характеров. Это достаточно
отчетливо видно хотя бы на примере «Степенной книги». «Степенная
книга» служит ярким образцом интереса к личности русских исторических
деятелей. Вся русская история сводится в ней к биографиям великих
князей и митрополитов, к их характеристикам. Но в каждой из этих
биографий и характеристик нет еще пока ничего качественно нового. Весь
арсенал средств для характеристик заимствован в «Степенной книге», как
это неоднократно отмечалось уже, из житийной литературы или реже из
«Хронографа». «Степенная книга» была явлением, параллельным
макариевским «Четьим минеям», и не случайно, что обе эти
«энциклопедии» XVI в. вышли из одного и того же кружка книжников. Но
житийная похвала не
ю
была еще характеристикой в полном смысле этого слова:
«Житие - не биография,- говорит В. О. Ключевский,- а назидательный
панегирик в рамках биографии, как и образ святого в житии - не
портрет, а икона» '.
Следовательно, XVI век отмечен ростом интереса к историческим
личностям, но этот рост - пока лишь количественный; качественно
интерес этот остается все тем же. Новое понимание человеческого
характера начинает слагаться лишь в произведениях XVII в., посвященных
«Смуте»2. Они-то и составят главный предмет нашего дальнейшего
рассмотрения.
Исторические сочинения первой половины XVII в., посвященные «Смуте»,
резко отделяются от предшествующих летописей рядом особенностей и в
первую очередь повышенным интересом к человеческому характеру и новым
к нему отношением. Характеристики составляют отныне одну из главных
целей исторического повествования, они не только увеличиваются
количественно, но и изменяются качественно. По сути дела «Временник»
дьяка Ивана Тимофеева представляет собою собрание характеристик
деятелей «Смуты» и событий «Смуты». Вследствие этого автор не
стремится к фактической полноте и последовательному хронологическому
изложению событий. Тимофеев не столько описывает факты, сколько их
обсуждает. Его «Временник» не отличается в том, что касается событий
после правления Шуйского, последовательной связью изложения: это
очерки и характеристики, в особенности последние.
Так же точно и «Словеса дней и царей и святителей московских» Ивана
Хворостинина состоят в основном из характеристик деятелей «Смуты»,
начиная от Бориса Годунова. Во вступлении к своему труду Хворостинин
выясняет цели своего труда: он желает описать «пастырей наших детели»,
подвиги «великодушных муж, и бескровных мучеников, и Победоносцев».
То же самое может быть сказано и о «Повести» кн. И. М,
Катырева-Ростовского, в конце которой помеще-
1 Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. II. С. 314-315. См.
подробнее ниже, гл. 5.
2 Здесь и ниже пользуюсь выражением «Смута» постольку, поскольку оно
принадлежит самим писателям начала XVII в., так именно определявшим
эпоху, послужившую предметом их исследования.
11
но даже особое «Написание вкратце о царех московских, о образех их, и
о возрасте, и о нравех».
В известной мере тем же стремлением к обсуждению характера
исторических личностей отмечено и «Сказание» Авраамия Палицына, и
«Иное сказание», и «Повесть» С. Шаховского, и мн. др.
Этим интересом к интерпретации событий, а не к их фиксации, и в
особенности к характеристикам участников этих событий, отличается вся
литература о «Смутном времени». Однако с наибольшей четкостью эта
новая черта исторического сознания сказывается в русских статьях
«Хронографа» редакции 1617 г. (его обычно называют «Хронографом»
второй редакции). Литературные достоинства второй редакции
«Хронографа» и значение ее в развитии исторического знания на Руси до
сих пор еще остаются недостаточно оцененными.
Самый состав «Хронографа» второй редакции обнаруживает в его авторе
человека с незаурядной широтой исторических интересов. Предшествующая
всемирная хронография в пределах от XI и до XVII в. в гораздо большей
степени, чем русское летописание, была подчинена религиозным задачам.
Всемирная история трактовалась по преимуществу как история церкви, как
история православия в борьбе с ересями. Вторая редакция «Хронографа» -
первый и крупный шаг на пути секуляризации русской хронографии. Это
отчетливо выступает в тех дополнениях, которыми распространил автор
второй редакции основное содержание «Хронографа». Здесь и новые статьи
из Еллинского летописца (преимущественно выдержки из «Хроники Иоанна
Малалы», касающиеся античной истории), здесь и сочинения Ивана
Пересветова, и дополнения из католических хроник Мартина Бельского и
Конрада Ликостена. Из этих последних выписаны статьи географического
содержания (например, об открытии Америки), статьи по античной
мифологии или общие статьи о магометанстве, по истории пап, по истории
западноевропейских стран, по истории Польши. Все это не имело ни
малейшего отношения к истории православия и даже противоречило ей '.
Не меньший интерес имеют и вновь включенные статьи, посвященные
описанию наружности богоматери (из слова Епифания Кипрского «О житии
пресвятыя владычица нашея Богородице») и наружности Христа («Описание
же
| См. об этом: Творогов О. В. К истории жанра Хронографа, /I ТОДРЛ. Т.
XXVII. 1972. С. 220-226.
12
божественныя Христовы плоти и совершеннаго возраста его»). В них
сказывается интерес к реальному портрету.
Благодаря всем этим дополнениям, «Хронограф» второй редакции
отличается значительно более светским характером, чем «Хронограф»
редакции 1512 г., к которому он восходит. Однако наиболее отчетливо
этот светский характер второй редакции «Хронографа» обнаруживается в
его подробном повествовании о событиях «Смуты».
Как уже давно было отмечено ', рассказ «Хронографа» 1617 г. о событиях
русской истории XVI - начала XVII в. представляет собою единое и
стройное произведение. Это ощущается не только в стилистическом и
идейном единстве всего повествования, но прямо подчеркивается автором
постоянными перекрестными ссылками: «о нем же впереди речено будет в
Цареградском взятии»2, «о нем же впереди речено будет», «о нем же
писах в царстве блаженныя памяти Феодора Ивановича», «о нем же пнсах и
преже» и т. п.
Важно при этом отметить, что и само это произведение, как и вся
композиция второй редакции «Хронографа», идет по пути той же
секуляризации исторической литературы. В нем нет ссылок на священное
писание, нет религиозного объяснения событий. Автор не приписывает
«Смуту» наказанию божию за грехи всех русских людей, как это еще
делают некоторые другие сочинители исторических произведений первой
половины XVII в. Этот светский дух пронизывает собою и всю систему
характеристик деятелей русской истории. Перед нами в «Хронографе»
второй редакции действительно «система» характеристик: теоретически
изложенная в кратких, но чрезвычайно значительных сентенциях и
практически примененная в изображении действующих лиц «Смуты». Эта
«система» противостоит средневековой, она подвергает сомнению основные
принципы агиографического стиля. В ней нет резкого противопоставления
добрых и злых, грешных и безгрешных, нет строгого осуждения грешников,
нет «абсолютизации» человека, столь свойственной идеалистической
системе мировоззрения средневековья.
' Попов А, Обзор хронографов русской редакции. Вып. 2. М., 1869. С 117
и след.
2 Здесь и ниже цитирую по кн.: Попов А. Изборник славянских и русских
сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции М,, 1869.
13
В предшествующее время человек, особенно в житийной литературе,
выступает по преимуществу либо совершенно добрым, либо совершенно
злым. Исследователь творчества Пахомия Серба В. Яблонский пишет,
например: «Подвижники родятся у Пахомия такими же святыми, какими и
умирают. Эта несообразность с законом естественного развития всякой
человеческой жизни не препятствует трудам Пахомия быть поучительными
панегириками: в жизни подвижников мы не находим ни единого темного
пятна от раннего детства до блаженной кончины в старости глубокой...»
' Правда, в литературе исторической эта идеализация и
абсолютизирование нарушались сплошь и рядом, но эти нарушения были
бессознательными, они не входили в художественный замысел автора, они
происходили под влиянием воздействия самой действительности, дававшей
материал для изображения человека, или под влиянием тех литературных
образцов, которые писателю служили. Противоречивые черты могут быть
замечены в изображении Дракулы в «Повести оМутьянском воеводе Дракуле»
(он справедлив и одновременно извращенно жесток), в изображении
отдельных летописных героев и т. д. В «Повести о Дракуле» - последний
«дьявол», но поскольку и в богословских представлениях того времени на
дьявола возлагается обязанность возмездия за грехи людей, он
одновременно и справедлив: наказывает преступников тем, чем они
провинились. Однако противоречивость характера исторического деятеля
никогда еще не отмечалась в письменности особо. Она не осознавалась,
не декларировалась авторами, хотя невольно уже и изображалась. Никогда
исторические писатели сознательно не ставили себе целью описать эту
противоречивость. Она слагалась как бы стихийно, слагалась в сознании
читателя, а не в намерениях и тем более не в декларациях авторов.
Впервые исторические писатели открыто заговорили о противоречивости
человеческого характера только в начале XVII в. Особенно ярко это
сказалось в «Хронографе» второй редакции. Человеческий характер
объявляется автором второй редакции «Хронографа» сотканным из
противоречий, сложным, в известной мере «относительным», соотнесенным
со средой, условиями жизни, особенностями
' Яблонский В. Пахомий Серб и его агиографические писания. СПб., 1908.
С. 234.
14:
биографического порядка. «Не бывает же убо никто от
земнородных безпорочен в житии своем»,- объявляет ав-, тор
«Хронографа». «Но убо да никто же похвалится чист быти от сети
неприязньственаго злокозньствня врага»,- повторяет он. «Во всех
земнородных ум человечь погрешителен есть, и от добраго нрава злыми
совратен», иначе говоря, каждый человек в той или иной степени
«совращен» от «добраго нрава», данного ему при рождении. Нет,
следовательно, во-первых, людей только злых или только добродетельных,
и, во-вторых, человеческий характер формируется жизнью.