Ада Оношкович-Яцына "Дневник 1919-1927. Стихи"
Книга шестьсот девяносто девятая
Ада Оношкович-Яцына "Дневник 1919-1927. Стихи"
Дневник:
Минувшее: Исторический альманах. 13.
М-СПБ: Atheneum: Феникс, 1993 г.
http://az.lib.ru/o/onoshkowichjacyna_a_i/text_1927_dnevnik.shtml
https://ru.wikisource.org/wiki/Дневник_1919-1927_(Оношкович-Яцына)
Стихи:
журнал "Октябрь" 1996 г № 1, стр. 127-132
https://www.twirpx.org/file/3098589/
Переводы Киплинга:
http://az.lib.ru/k/kipling_d_r/text_0230.shtml
https://www.vekperevoda.com/1887/onosh.htm
В конце занятий математического кружка (они шли целый день раз в неделю) Ко обычно читал нам что-нибудь: рассказ, отрывок из книги, иногда стихи. Однажды он принес книгу стихов Киплинга (1936 года издания, на тот момент лучший сборник) и прочел "Балладу о ночлежке Фишера". Это произвело впечатление, да. Я потом долго пытался найти это стихотворение - безуспешно (ленинградский сборник позы и стихов 1980 года, тот, в котором издали роман "Свет погас" и было это стихотворение, попался мне намного позже). Но в процессе поисков я прочел и "Мэри Глостер", и "Томлинсона" - Киплинг стал одним из жизнеопределяющих моих поэтов.
Разумеется, я заинтересовался, кто перевел эти стихи. В разных изданиях стояло "Перевод А. Оношкович-Яцына" или "Перевод А. Оношкович-Яцыны". Что за поляк такой суровый, думал я, что так суровый мужественный дух киплинговой поэзии передал? Впрочем, эта мысль не получила развития, я не приложил никаких усилий, чтобы что-о узнать о переводчике.
С появлением интернета информация стала доступней, и вот тут-то я узнал, что этот суровый поляк вовсе даже Ада, молодая тогда женщина, автор первого сборника переводов Киплинга, вышедшего в 1922 году. На момент издания ей было двадцать шесть.
Мне стало любопытно, а какие у нее собственные стихи? И вот тут меня ждало второе потрясение - в сети на тот момент нашлось всего одно ее стихотворение:
Я иду с своей судьбой не в ногу
На высоких каблучках французских;
Я устала, села на дорогу
Пусть судьба проходит, мне не жалко.
Опа! Где французские каблучки и где Киплинг?! Как такое возможно? Кста, стих хороший, лаконичный, что-то от японской поэзии в нем есть.
Выяснился и источник этого стихотворения - его приводит И. Одоевцева в своей книге "На берегах Невы".
Еще через несколько лет я решил воспользоваться преимуществами ЖЖ и спросил специалиста по поэзии Серебряного века lucas_v_leyden о ее поэзии. Он прислал мне такое ее стихотворение, опубликованное во втором альманахе Цеха поэтов:
Как найти мне, как найти дорогу?
Я запуталась среди тропинок узких
И иду с своей судьбой не в ногу,
На высоких каблучках, французских.
Износились тонкие подошвы,
А идти без них - одно страданье.
А судьба смеется: «Где вы? Что ж вы?
Торопитесь, милое созданье».
На песок я сяду под сосною,
Улыбнусь неведомой свободе
И глаза усталые закрою.
Будь, что будет!.. Пусть судьба уходит.
Забавно видеть, как симпатичное, но очень среднее стихотворение второ-, а то и третьерядной поэтессы Серебряного века память Одоевцевой обкатала практически до хокку, отбросив все лишнее.
В том альманахе было опубликовано еще одно стихотворение Оношкович-Яцыны (все же естественней склонять ее фамилию как если бы она была мужской), менее интересное, пожалуй. Наверное, в каких-либо других изданиях того времени найдутся другие ее стихи, но то мне не известно.
Зато нашлась публикация подборки ее стихов в пером номере журнала "Октябрь" за 1996 год. Тут видно, что поэтесса испытала два сильных влияния - Николая Гумилева и Анны Ахматовой. В конце этого поста я привожу все найденные мной стихи Ады Оношкович-Яцыны, не являющиеся переводами. Пусть будут в сети в доступности.
И, наконец, в сети обнаружился опубликованный дневник Оношкович-Яцыны за 1919-1927 года. Она 1896 года рождения, т.е. дневник охватывает период с 23 до 31 года - не юность, но цвет молодости. Молодость, пришедшаяся на время военного коммунизма, а потом НЭПа. И да, молодость тут важнее времени.
2 мая 1919 г.
Я стирала, гладила, пилила, а потом усердным маникюром стирала следы невзгод со своих ногтей.
28 февраля 1920 г.
Последние три дня я ходила одурманенная, ошалевшая, пламенно влюбленная в пару очаровательных туфель.
О, вот источник "на высоких каблучках французских"! Там в дневнике целая эпопея, как она увидела у сапожника эти туфли и пыталась их у него выменять на что-нибудь. Безуспешно.
Поэтесса живет в Петрограде, работает "советской барышней" в каком-то учреждении и параллельно с этим занимается в студии поэтического перевода Михаила Лозинского. О студии позже, сначала о жизни. Хреновая жизнь была в 1920 году. Жили впроголодь - не голодали, но ели не каждый день. Ну и вообще:
15 июня 1919 г.
Ночью был обыск. Ходили какие-то типы с огарками и рылись в вещах, ничего не нашли и ушли, оставив хаос и беспорядок.
28 июня 1919 г.
А ночью опять был обыск.
25 августа 1919 г.
Скука! Хандра! Белые не идут! Где же интересные люди?.. Хоть бы взорвали Петроград и нас отправили в преисподнюю…
2 февраля 1920 г.
[...] Но самое сильное впечатление было впереди… Подходя в 6 часов к нашему дому, я увидела у подъезда автомобиль, а современная мудрость гласит: - никогда не входи в дом, перед которым стоит автомобиль.
Рефреном идут записи о том, как они с матерью и братом пытаются получить разрешение уехать в Литву. Позже они такое разрешение получат и ее мать с братом уедут, она решит остаться. Дальше эта тема сменится темой разлуки, невозможностью встречи.
Но определяющим значением обладает не время и тяжелые условия жизни, а молодость и стремление самореализоваться в поэзии:
16 марта 1920 г.
В субботу тринадцатого я явилась в Дом Искусств с вихрем самых разнообразных чувств. Доминирующее из них было - зеленоглазая надежда. Неужели люди узнают обо мне? Неужели я буду тучей, которая играет какую-то роль в мировой светотени, а не маленьким облачком, тающим бесследно?
21 июня 1920 г.
К четырем часам день вливается в хорошее русло. Во-первых, мы получаем повидло. Во-вторых, я иду на вечер Блока.
26 января 1921 г.
Дома вижу на столе бутылочку чернил. Это я вчера жаловалась на то, что пишу кофе, и Леонид Николаевич уже оказывает внимание. Жалко, что он такой безнадежный
Она занимается в студии переводов Михаила Лозинского. В дневнике она часто называет его "Мэтр". Она влюблена в него, между ними начинается роман - неспешно, сначала платонически. Лозинский 1886 года рождения, т.е. он "Мэтр" в 34 года, ей 24 - о да, для обоих самое время романов.
1 декабря 1920 г.
По вторникам и четвергам мы виделись в Студии, в пятницу он бывал у нас. Были вдвоем на свадьбе знакомых. Я подумала: может быть, Бог и создал нас друг для друга, но среди массы иных дел забыл об этом. Но нельзя же предаваться горьким мыслям на свадьбе!
Позже, когда ее семья получит разрешение на выезд, именно из-за нежелания расстаться с Лозинским, жить вдалеке от него, она останется в Советской России.
29 мая 1923 г.
Я сидела в кресле, качала рыжей туфлей и чувствовала себя молодой, сильной, немного злой и немного легкомысленной.
7 мая 1927 г.
[...] Анна Дмитриевна [Радлова] «со светлым лицом и грешными глазами» олицетворяла Россию.
Конечно, такое изумительное лицо, как у нее, обязывает. Приходится быть архангелом или Мессалиной. Но… слава Богу, что у меня только длинные ноги и честные глаза.
Длинные ноги и честные глаза - неплохая самохарактеристика. Ирина Одоевцева в своей книге отмечает, что Оношкович-Яцына не была красивой, но очень симпатичной. Я понимаю Михаила Лозинского, почему он увлекся своей ученицей.
Она ищет свое место в поэзии, смотря снизу вверх на небожителей - Гумилева, Лозинского, Ахматову:
10 февраля 1921 г.
Я мужественно читаю «Нежданного». И первый раз в жизни ощущаю свои стихи отдельно и самостоятельно существующими, где-то помимо меня. Как будто это не я и не мое, а так, выставка кроликов, которых я вырастила.
Оцуп безапелляционно заявляет, что это даже не стихи, а только отдельные хорошие строчки (негодяй!), a Maître отвечает, что как раз наоборот, это стихи, но есть очень плохие строчки.
14 февраля 1921 г.
Maître рассказывает мне на ухо то, что было до меня: вот этот, между Кони и Анной Ахматовой.
- Анной Ахматовой? - Я уже не слушаю, а жадно смотрю. Черная густая низкая челка, широкое, немного цыганское лицо, черное платье с высоким воротником и пестрый платок на плечах. Я придвинулась к окну, чтоб лучше видеть.
Странно, почему он не хотел ее любить? А меня… Захотел? Или тут хочешь не хочешь - ничего не поделаешь? Что со мной-то было бы, если бы он любил ее? - И смотрю, смотрю.
[...]
Вот она чему-то улыбнулась. Лицо стало наивное, детское какое-то, милое ужасно.
Как же это так он ее не любил? Разве можно сравнить ее со мной? Она такая «настоящая» и, конечно, лучше меня, гораздо.
[...]
А она разговаривает с Maîtr’ом. Я рассеянно толкую о чем-то с Гумом, а где-то в глубине думаю о Мише и о ней. И кажется мне, что они оба из какой-то страшной и высокой жизни, а я только чуть-чуть, носочком сапога ступила на этот порог и оттуда с порога со страхом Божиим смотрю на них, но знаю, что войду. (Это знает и Миш, оттого и любит, в кредит.)
Вот смотрите. 1920-е, жизнь хреновая. Обыски, аресты, расстрелы. Вот вчера они виделись с Гумилевым, а сегодня он арестован. А через день арестуют Лозинского и она будет искать способ его вызволить, они даже познакомятся на этой почве с его женой. Слава богу, его через неделю-другую выпустят.
И что же они делают? Они в студии переводят сонеты Эредиа! Позже эти переводы войдут в литпамятниковский томик "Трофеев" Эредиа, а тогда их не издали, потому что только что вышел другой перевод этих сонетов. Лозинский переводит и в 1922 году издает перевод "Эриний" Леконта де Лиля (с тех пор не переиздавался, между прочим). Казалось бы, где пореволюционая Россия и где французские поэты-парнасцы? Не думаю, что одно соотносилось с другим, скорее эти люди жили по принципу "делай, что должно, и будь, что будет". Происходящее в стране не повод признавать что-то возвышенное или отвлеченное неуместным. Пожалуй, нам в том урок.
Как и ее учитель Лозинский, Оношкович-Яцына стала известна как переводчик. Ее книга переводов Киплинга открыла ей двери в "Цех поэтов" и потом в профессию переводчика. Некоторые ее переводы выходят как "перевод Ады Оношкович-Яцыны под редакцией Михаила Лозинского". В своем дневнике она упоминает, что Лозинский помогал ей с переводами Киплинга.
Дневник за 1925 год, когда роман с Лозинским перешел в наивысшую фазу, уничтожен. В дневнике за 1926 год роман уже в прошлом, она вышла замуж за Е.Е. Шведе - он не поэт, он военный моряк. Интересный, надо отметить, человек, статья в вики о нем производит впечатление. Со страниц дневника мы слышим голос взрослой женщины, и, надо отметить, счастливой женщины.
Дневник завершается 1927 годом, дальше она дневник не вела. Прожила еще восемь лет, родила сына. Переводила Мольера, Байрона, Клейста, также переводила прозу. Продолжала переводить Киплинга. Умерла в 1935 году от тифа.
В дневнике упоминаются два сборника ее стихов, которые она пыталась издать. Так и не издала, мы знаем ее только как переводчика.
Как и обещал, вот все ее стихи, которые я сумел найти:
НОЖ
Кто-то близко, близко так сзади подошел
И вонзил под ребра мне острый финский нож.
В небе я увидела много желтых пчел,
Огненные молнии, золотую рожь.
Я на снег малиновый, белая, легла
И покорно молвила: «Вот тебе и на!»
Тучи две лиловые, два больших крыла
Распахнула на небе полная луна.
Ночь не узнавала я и ночную тьму.
Говорят, что черная тьма ночная. Ложь!
Низенько-низехонько кланяюсь тому,
Кто вонзил под ребра мне острый, острый нож.
1921
НОЧНОЕ ЗЕРКАЛО
Летней ночью, ночью это было,
В самый поздний, самый темный час.
Зеркало ночное отразило
Дикий пламень неподвижных глаз.
В них горела горестная сила,
Их зрачок был черен, как алмаз.
Их душа, как жертва, без боязни,
В золотой кольчуге из лучей
Уходила на жестокий праздник
В мир двоих, а может быть, ничей,
И никто не видел этой казни
Двух себя сжигающих очей.
13.08.1921
«БОСФОР»
Мужу во время его плавания вокруг Европы.
Я без тебя потеряна в пространстве,
И мир так мертв и так опустошен.
Пусть синий след твоих волшебных странствий
Судьбой заранее определен;
Пусть ты вернешься радостный и новый,
И будет светел тот чудесный час.
Я не увижу дивного улова
Твоих блуждавших по Вселенной глаз.
Пусть встретятся уста и руки наши,
Но как я встречу этот новый взор?
Мне будет чужд и незнаком и страшен
В твоих глазах сияющий Босфор.
1924 <лето> (архив Н. Е. Шведе)
ПРИНЦЕССА
Я сама себе принцесса,
Дочь больших болотных кочек.
Я не жду прекрасных принцев,
Королевичей не жду.
Иногда зову я беса,
Иногда бесовских дочек.
Он приносит мне гостинцев,
Мы играем в чехарду.
И никто меня не знает.
Тише. Тише. Тише. Тише.
Люди все ужасно грубы.
Раз любил меня один.
Там, в оранжевом Китае,
Под фарфоровую крышей:
Это был совсем беззубый,
Косоглазый мандарин.
Помню, было очень жарко.
Он стоял в широком зале,
Весь лиловый и зеленый,
И была до пят коса.
Фонари горели ярко,
Колокольчики звучали,
И огромные драконы
Улетали в небеса.
Дальше что-не помню больше.
Был огромный промежуток.
Стал зеленым и лиловым
Весь Китай, весь Божий свет.
А потом жила я в Польше,
И кормила кур и уток,
И носила пить коровам,
И готовила обед.
Знала я все тайны леса:
Как опенки вырастают,
Как болото гнилью дышит
И готовит чудеса.
Я сама себе принцесса,
И никто меня не знает.
Тише. Тише. Тише. Тише.
У меня до пят коса.
1921
НА МАРСЕ
Берег светло-серый весь порос бурьяном,
Змеи, носороги крадутся по нем.
Мы идем по Марсу, мы идем туманом,
К голубым озерам; может быть, дойдем.
Корчатся деревья в судорожных схватках,
Солнце виснет в небе розовым цветком.
Здесь мы поселимся в маленьких палатках,
Будем жить, питаясь лунным серебром,
В вечном покаянье, в послушанье строгом
Ждать и твердо верить: буду чудеса.
Будем поклоняться мудрым носорогам
И за белладонной уходить в леса.
Клятва неразрывно нас навеки свяжет,
И ничто на свете не разлучит нас!
Если кто полюбит, никому не скажет:
Губ не приоткроет, не поднимет глаз.
А когда до неба разрастутся травы,
И не будет солнца, и замру ключи,
Нас задушат в петлях черные удавы
И покроют ртутью лунные лучи.
ПОД ЗВЕЗДАМИ
Знак безумья на челе,
Знак безумья там, в зените,
Две звезды в высокой мгле
Перепутали две нити.
Знак безумья на челе,
Звезды, звезды помогите.
Бел и страшен Млечный Путь,
Привидения и блики,
Седина и дым, и ртуть,
И разящий меч Владыки.
Бел и страшен Млечный Путь -
Путь несчастных и великих.
1921
НА ВЕТРУ
Мы вместе глядим в окно,
И бежит огонек буксира,
А за ним волочатся темно
Крылья ночного мира.
Искры из черной трубы
Звездами в небе маячат,
А над ними лицо Судьбы,
Оскаленное, словно кошачье.
Петр? Антихрист? Кто?
Дымный, испепеленный,
Сумраком облитой
Смотрит на город сонный. -
Страшный, как Азраил
Среди мировой пустыни,
Тот, кто некогда все творил,
Не разрушить ли хочет ныне?
1922
ЗОВЕТ
Кто-то ласковый и нежный
Целый день зовет в свой дом:
- В мир пустой и безмятежный,
Как бездонный водоем,
В мир, другим мирам несмежный,
Милая моя, идем
Голос ласковый и дальний,
Словно рокот сонных вод,
И зовет он все печальней,
Все томительней зовет:
- Выйди же скорей из спальни,
Кинься с лестницы в пролет
1921
ПРОШЛОЕ
...Но срублен тополь-исполин,
Скамеек больше нет в боскете,
И бросил кружевные сети
На клумбы белоснежный тмин.
Двух обезглавленных дриад
Преследуют копытца фавна…
Запрошлым летом, так недавно,
Звенел здесь топот кавалькад.
Мелькнуло прошлое в кустах
И убежало ярким лугом...
И чертит день напрасным кругом
Игла на солнечных часах.
1921
НА ЛИТВУ
Я выйду в сад, там, на Литве,
И в темных сумерках зеленых
Под небом в знака и коронах
Услышу ветер в старых кленах
И шелковых сверчков в траве.
ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР
Луна плыла от дома к дому.
Казалось, уносил поток
В прозрачный и бездонный омут
Нераспустившийся цветок.
. . . . . . . . . . . . . .
И облаков большие цапли
Уткнули клювы под крыло.
1921
В КЛЕТКЕ
Ах, я устала в этой нежной клетке.
Я в сад хочу, где солнечная ширь,
Где звонкий ветер задевает ветки
И строит дятел, и поет снегирь.
Где соловей - от века и до века
Влюбленный и знакомый соловей!
Не видеть глаз большого человека,
Черту его задумчивых бровей.
Не слышать слов, не знать его печалей,
Не брать зерна с его спокойных губ
И потеряться средь волшебных далей,
У Лукоморья, где зеленый дуб.
1921
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ВЕСНА
Прямо из тинного края,
Прямо с Фонтанкина дна
Вышла на берег сырая
Злая русалка - весна.
Бросила, дерзкая, илом,
Крикнула: «Вот вам - дарю».
Грудью прильнув к перилам,
Долго смотрела в зарю.
Но, услыхав негулкий
Башенный хриплый бой,
Вдруг поползла в переулки,
Воду струя за собой.
1921
* * *
Е.Ш.
Ты сладко спишь, в мои колени
Зарыв усталое лицо.
Твой дух в пространство сновидений
Вошел, как в узкое кольцо.
Кто ты сейчас? Какое имя,
Какая мысль тебе близки?
В свет или в ночь тебя подымет
Прикосновение руки?
И если этой смуглой шеи
Коснусь губами может, там
Мечу прекрасной Саломеи
Иоканана я отдам.
1922
В ДЕТСКОМ СЕЛЕ
Средь желтых листьев, белых колоннад
И опрокинутых зеленых пагод
Мгновенья расточаются, как клад,
И здесь мы на пять дней - как будто на год.
Мы бродим в мире ясной пустоты,
Где только зодчество живет высоко -
Фронтоны, стены, арки и мосты,
И строгость линий, и узлы барокко.
И все недвижно и волшебно спит,
И только ветер, молодой и древний,
Играя листьями, стремглав летит
Над белою Китайскою деревней.
1929
ЛИХОРАДКА
Я завязала пестрые края
Платка на сердце. Дверь во мрак раскрыта.
В полночных небесах звезда моя
Уже заходит, не дойдя зенита.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Мне горько потому, что не смогла
Осуществить безмерных ожиданий,
Что, как не посланная в мир стрела,
Я затерялась среди стрел в колчане.
1924
* * *
(стихи посвящены Михаилу Лозинскому)
- О ты, меня создавший для любви
И бросивший в объятия другого!
Приди ко мне на помощь, оборви
Мучение несказанного слова.
- Тот сон, как чара жаркого вина!
В круговращеньи ужаса и блеска
Объятием навек оплетена,
Ты мне являешься тогда, Франческа.
5.12.1927
Ада Оношкович-Яцына "Дневник 1919-1927. Стихи"
Дневник:
Минувшее: Исторический альманах. 13.
М-СПБ: Atheneum: Феникс, 1993 г.
http://az.lib.ru/o/onoshkowichjacyna_a_i/text_1927_dnevnik.shtml
https://ru.wikisource.org/wiki/Дневник_1919-1927_(Оношкович-Яцына)
Стихи:
журнал "Октябрь" 1996 г № 1, стр. 127-132
https://www.twirpx.org/file/3098589/
Переводы Киплинга:
http://az.lib.ru/k/kipling_d_r/text_0230.shtml
https://www.vekperevoda.com/1887/onosh.htm
В конце занятий математического кружка (они шли целый день раз в неделю) Ко обычно читал нам что-нибудь: рассказ, отрывок из книги, иногда стихи. Однажды он принес книгу стихов Киплинга (1936 года издания, на тот момент лучший сборник) и прочел "Балладу о ночлежке Фишера". Это произвело впечатление, да. Я потом долго пытался найти это стихотворение - безуспешно (ленинградский сборник позы и стихов 1980 года, тот, в котором издали роман "Свет погас" и было это стихотворение, попался мне намного позже). Но в процессе поисков я прочел и "Мэри Глостер", и "Томлинсона" - Киплинг стал одним из жизнеопределяющих моих поэтов.
Разумеется, я заинтересовался, кто перевел эти стихи. В разных изданиях стояло "Перевод А. Оношкович-Яцына" или "Перевод А. Оношкович-Яцыны". Что за поляк такой суровый, думал я, что так суровый мужественный дух киплинговой поэзии передал? Впрочем, эта мысль не получила развития, я не приложил никаких усилий, чтобы что-о узнать о переводчике.
С появлением интернета информация стала доступней, и вот тут-то я узнал, что этот суровый поляк вовсе даже Ада, молодая тогда женщина, автор первого сборника переводов Киплинга, вышедшего в 1922 году. На момент издания ей было двадцать шесть.
Мне стало любопытно, а какие у нее собственные стихи? И вот тут меня ждало второе потрясение - в сети на тот момент нашлось всего одно ее стихотворение:
Я иду с своей судьбой не в ногу
На высоких каблучках французских;
Я устала, села на дорогу
Пусть судьба проходит, мне не жалко.
Опа! Где французские каблучки и где Киплинг?! Как такое возможно? Кста, стих хороший, лаконичный, что-то от японской поэзии в нем есть.
Выяснился и источник этого стихотворения - его приводит И. Одоевцева в своей книге "На берегах Невы".
Еще через несколько лет я решил воспользоваться преимуществами ЖЖ и спросил специалиста по поэзии Серебряного века lucas_v_leyden о ее поэзии. Он прислал мне такое ее стихотворение, опубликованное во втором альманахе Цеха поэтов:
Как найти мне, как найти дорогу?
Я запуталась среди тропинок узких
И иду с своей судьбой не в ногу,
На высоких каблучках, французских.
Износились тонкие подошвы,
А идти без них - одно страданье.
А судьба смеется: «Где вы? Что ж вы?
Торопитесь, милое созданье».
На песок я сяду под сосною,
Улыбнусь неведомой свободе
И глаза усталые закрою.
Будь, что будет!.. Пусть судьба уходит.
Забавно видеть, как симпатичное, но очень среднее стихотворение второ-, а то и третьерядной поэтессы Серебряного века память Одоевцевой обкатала практически до хокку, отбросив все лишнее.
В том альманахе было опубликовано еще одно стихотворение Оношкович-Яцыны (все же естественней склонять ее фамилию как если бы она была мужской), менее интересное, пожалуй. Наверное, в каких-либо других изданиях того времени найдутся другие ее стихи, но то мне не известно.
Зато нашлась публикация подборки ее стихов в пером номере журнала "Октябрь" за 1996 год. Тут видно, что поэтесса испытала два сильных влияния - Николая Гумилева и Анны Ахматовой. В конце этого поста я привожу все найденные мной стихи Ады Оношкович-Яцыны, не являющиеся переводами. Пусть будут в сети в доступности.
И, наконец, в сети обнаружился опубликованный дневник Оношкович-Яцыны за 1919-1927 года. Она 1896 года рождения, т.е. дневник охватывает период с 23 до 31 года - не юность, но цвет молодости. Молодость, пришедшаяся на время военного коммунизма, а потом НЭПа. И да, молодость тут важнее времени.
2 мая 1919 г.
Я стирала, гладила, пилила, а потом усердным маникюром стирала следы невзгод со своих ногтей.
28 февраля 1920 г.
Последние три дня я ходила одурманенная, ошалевшая, пламенно влюбленная в пару очаровательных туфель.
О, вот источник "на высоких каблучках французских"! Там в дневнике целая эпопея, как она увидела у сапожника эти туфли и пыталась их у него выменять на что-нибудь. Безуспешно.
Поэтесса живет в Петрограде, работает "советской барышней" в каком-то учреждении и параллельно с этим занимается в студии поэтического перевода Михаила Лозинского. О студии позже, сначала о жизни. Хреновая жизнь была в 1920 году. Жили впроголодь - не голодали, но ели не каждый день. Ну и вообще:
15 июня 1919 г.
Ночью был обыск. Ходили какие-то типы с огарками и рылись в вещах, ничего не нашли и ушли, оставив хаос и беспорядок.
28 июня 1919 г.
А ночью опять был обыск.
25 августа 1919 г.
Скука! Хандра! Белые не идут! Где же интересные люди?.. Хоть бы взорвали Петроград и нас отправили в преисподнюю…
2 февраля 1920 г.
[...] Но самое сильное впечатление было впереди… Подходя в 6 часов к нашему дому, я увидела у подъезда автомобиль, а современная мудрость гласит: - никогда не входи в дом, перед которым стоит автомобиль.
Рефреном идут записи о том, как они с матерью и братом пытаются получить разрешение уехать в Литву. Позже они такое разрешение получат и ее мать с братом уедут, она решит остаться. Дальше эта тема сменится темой разлуки, невозможностью встречи.
Но определяющим значением обладает не время и тяжелые условия жизни, а молодость и стремление самореализоваться в поэзии:
16 марта 1920 г.
В субботу тринадцатого я явилась в Дом Искусств с вихрем самых разнообразных чувств. Доминирующее из них было - зеленоглазая надежда. Неужели люди узнают обо мне? Неужели я буду тучей, которая играет какую-то роль в мировой светотени, а не маленьким облачком, тающим бесследно?
21 июня 1920 г.
К четырем часам день вливается в хорошее русло. Во-первых, мы получаем повидло. Во-вторых, я иду на вечер Блока.
26 января 1921 г.
Дома вижу на столе бутылочку чернил. Это я вчера жаловалась на то, что пишу кофе, и Леонид Николаевич уже оказывает внимание. Жалко, что он такой безнадежный
Она занимается в студии переводов Михаила Лозинского. В дневнике она часто называет его "Мэтр". Она влюблена в него, между ними начинается роман - неспешно, сначала платонически. Лозинский 1886 года рождения, т.е. он "Мэтр" в 34 года, ей 24 - о да, для обоих самое время романов.
1 декабря 1920 г.
По вторникам и четвергам мы виделись в Студии, в пятницу он бывал у нас. Были вдвоем на свадьбе знакомых. Я подумала: может быть, Бог и создал нас друг для друга, но среди массы иных дел забыл об этом. Но нельзя же предаваться горьким мыслям на свадьбе!
Позже, когда ее семья получит разрешение на выезд, именно из-за нежелания расстаться с Лозинским, жить вдалеке от него, она останется в Советской России.
29 мая 1923 г.
Я сидела в кресле, качала рыжей туфлей и чувствовала себя молодой, сильной, немного злой и немного легкомысленной.
7 мая 1927 г.
[...] Анна Дмитриевна [Радлова] «со светлым лицом и грешными глазами» олицетворяла Россию.
Конечно, такое изумительное лицо, как у нее, обязывает. Приходится быть архангелом или Мессалиной. Но… слава Богу, что у меня только длинные ноги и честные глаза.
Длинные ноги и честные глаза - неплохая самохарактеристика. Ирина Одоевцева в своей книге отмечает, что Оношкович-Яцына не была красивой, но очень симпатичной. Я понимаю Михаила Лозинского, почему он увлекся своей ученицей.
Она ищет свое место в поэзии, смотря снизу вверх на небожителей - Гумилева, Лозинского, Ахматову:
10 февраля 1921 г.
Я мужественно читаю «Нежданного». И первый раз в жизни ощущаю свои стихи отдельно и самостоятельно существующими, где-то помимо меня. Как будто это не я и не мое, а так, выставка кроликов, которых я вырастила.
Оцуп безапелляционно заявляет, что это даже не стихи, а только отдельные хорошие строчки (негодяй!), a Maître отвечает, что как раз наоборот, это стихи, но есть очень плохие строчки.
14 февраля 1921 г.
Maître рассказывает мне на ухо то, что было до меня: вот этот, между Кони и Анной Ахматовой.
- Анной Ахматовой? - Я уже не слушаю, а жадно смотрю. Черная густая низкая челка, широкое, немного цыганское лицо, черное платье с высоким воротником и пестрый платок на плечах. Я придвинулась к окну, чтоб лучше видеть.
Странно, почему он не хотел ее любить? А меня… Захотел? Или тут хочешь не хочешь - ничего не поделаешь? Что со мной-то было бы, если бы он любил ее? - И смотрю, смотрю.
[...]
Вот она чему-то улыбнулась. Лицо стало наивное, детское какое-то, милое ужасно.
Как же это так он ее не любил? Разве можно сравнить ее со мной? Она такая «настоящая» и, конечно, лучше меня, гораздо.
[...]
А она разговаривает с Maîtr’ом. Я рассеянно толкую о чем-то с Гумом, а где-то в глубине думаю о Мише и о ней. И кажется мне, что они оба из какой-то страшной и высокой жизни, а я только чуть-чуть, носочком сапога ступила на этот порог и оттуда с порога со страхом Божиим смотрю на них, но знаю, что войду. (Это знает и Миш, оттого и любит, в кредит.)
Вот смотрите. 1920-е, жизнь хреновая. Обыски, аресты, расстрелы. Вот вчера они виделись с Гумилевым, а сегодня он арестован. А через день арестуют Лозинского и она будет искать способ его вызволить, они даже познакомятся на этой почве с его женой. Слава богу, его через неделю-другую выпустят.
И что же они делают? Они в студии переводят сонеты Эредиа! Позже эти переводы войдут в литпамятниковский томик "Трофеев" Эредиа, а тогда их не издали, потому что только что вышел другой перевод этих сонетов. Лозинский переводит и в 1922 году издает перевод "Эриний" Леконта де Лиля (с тех пор не переиздавался, между прочим). Казалось бы, где пореволюционая Россия и где французские поэты-парнасцы? Не думаю, что одно соотносилось с другим, скорее эти люди жили по принципу "делай, что должно, и будь, что будет". Происходящее в стране не повод признавать что-то возвышенное или отвлеченное неуместным. Пожалуй, нам в том урок.
Как и ее учитель Лозинский, Оношкович-Яцына стала известна как переводчик. Ее книга переводов Киплинга открыла ей двери в "Цех поэтов" и потом в профессию переводчика. Некоторые ее переводы выходят как "перевод Ады Оношкович-Яцыны под редакцией Михаила Лозинского". В своем дневнике она упоминает, что Лозинский помогал ей с переводами Киплинга.
Дневник за 1925 год, когда роман с Лозинским перешел в наивысшую фазу, уничтожен. В дневнике за 1926 год роман уже в прошлом, она вышла замуж за Е.Е. Шведе - он не поэт, он военный моряк. Интересный, надо отметить, человек, статья в вики о нем производит впечатление. Со страниц дневника мы слышим голос взрослой женщины, и, надо отметить, счастливой женщины.
Дневник завершается 1927 годом, дальше она дневник не вела. Прожила еще восемь лет, родила сына. Переводила Мольера, Байрона, Клейста, также переводила прозу. Продолжала переводить Киплинга. Умерла в 1935 году от тифа.
В дневнике упоминаются два сборника ее стихов, которые она пыталась издать. Так и не издала, мы знаем ее только как переводчика.
Как и обещал, вот все ее стихи, которые я сумел найти:
НОЖ
Кто-то близко, близко так сзади подошел
И вонзил под ребра мне острый финский нож.
В небе я увидела много желтых пчел,
Огненные молнии, золотую рожь.
Я на снег малиновый, белая, легла
И покорно молвила: «Вот тебе и на!»
Тучи две лиловые, два больших крыла
Распахнула на небе полная луна.
Ночь не узнавала я и ночную тьму.
Говорят, что черная тьма ночная. Ложь!
Низенько-низехонько кланяюсь тому,
Кто вонзил под ребра мне острый, острый нож.
1921
НОЧНОЕ ЗЕРКАЛО
Летней ночью, ночью это было,
В самый поздний, самый темный час.
Зеркало ночное отразило
Дикий пламень неподвижных глаз.
В них горела горестная сила,
Их зрачок был черен, как алмаз.
Их душа, как жертва, без боязни,
В золотой кольчуге из лучей
Уходила на жестокий праздник
В мир двоих, а может быть, ничей,
И никто не видел этой казни
Двух себя сжигающих очей.
13.08.1921
«БОСФОР»
Мужу во время его плавания вокруг Европы.
Я без тебя потеряна в пространстве,
И мир так мертв и так опустошен.
Пусть синий след твоих волшебных странствий
Судьбой заранее определен;
Пусть ты вернешься радостный и новый,
И будет светел тот чудесный час.
Я не увижу дивного улова
Твоих блуждавших по Вселенной глаз.
Пусть встретятся уста и руки наши,
Но как я встречу этот новый взор?
Мне будет чужд и незнаком и страшен
В твоих глазах сияющий Босфор.
1924 <лето> (архив Н. Е. Шведе)
ПРИНЦЕССА
Я сама себе принцесса,
Дочь больших болотных кочек.
Я не жду прекрасных принцев,
Королевичей не жду.
Иногда зову я беса,
Иногда бесовских дочек.
Он приносит мне гостинцев,
Мы играем в чехарду.
И никто меня не знает.
Тише. Тише. Тише. Тише.
Люди все ужасно грубы.
Раз любил меня один.
Там, в оранжевом Китае,
Под фарфоровую крышей:
Это был совсем беззубый,
Косоглазый мандарин.
Помню, было очень жарко.
Он стоял в широком зале,
Весь лиловый и зеленый,
И была до пят коса.
Фонари горели ярко,
Колокольчики звучали,
И огромные драконы
Улетали в небеса.
Дальше что-не помню больше.
Был огромный промежуток.
Стал зеленым и лиловым
Весь Китай, весь Божий свет.
А потом жила я в Польше,
И кормила кур и уток,
И носила пить коровам,
И готовила обед.
Знала я все тайны леса:
Как опенки вырастают,
Как болото гнилью дышит
И готовит чудеса.
Я сама себе принцесса,
И никто меня не знает.
Тише. Тише. Тише. Тише.
У меня до пят коса.
1921
НА МАРСЕ
Берег светло-серый весь порос бурьяном,
Змеи, носороги крадутся по нем.
Мы идем по Марсу, мы идем туманом,
К голубым озерам; может быть, дойдем.
Корчатся деревья в судорожных схватках,
Солнце виснет в небе розовым цветком.
Здесь мы поселимся в маленьких палатках,
Будем жить, питаясь лунным серебром,
В вечном покаянье, в послушанье строгом
Ждать и твердо верить: буду чудеса.
Будем поклоняться мудрым носорогам
И за белладонной уходить в леса.
Клятва неразрывно нас навеки свяжет,
И ничто на свете не разлучит нас!
Если кто полюбит, никому не скажет:
Губ не приоткроет, не поднимет глаз.
А когда до неба разрастутся травы,
И не будет солнца, и замру ключи,
Нас задушат в петлях черные удавы
И покроют ртутью лунные лучи.
ПОД ЗВЕЗДАМИ
Знак безумья на челе,
Знак безумья там, в зените,
Две звезды в высокой мгле
Перепутали две нити.
Знак безумья на челе,
Звезды, звезды помогите.
Бел и страшен Млечный Путь,
Привидения и блики,
Седина и дым, и ртуть,
И разящий меч Владыки.
Бел и страшен Млечный Путь -
Путь несчастных и великих.
1921
НА ВЕТРУ
Мы вместе глядим в окно,
И бежит огонек буксира,
А за ним волочатся темно
Крылья ночного мира.
Искры из черной трубы
Звездами в небе маячат,
А над ними лицо Судьбы,
Оскаленное, словно кошачье.
Петр? Антихрист? Кто?
Дымный, испепеленный,
Сумраком облитой
Смотрит на город сонный. -
Страшный, как Азраил
Среди мировой пустыни,
Тот, кто некогда все творил,
Не разрушить ли хочет ныне?
1922
ЗОВЕТ
Кто-то ласковый и нежный
Целый день зовет в свой дом:
- В мир пустой и безмятежный,
Как бездонный водоем,
В мир, другим мирам несмежный,
Милая моя, идем
Голос ласковый и дальний,
Словно рокот сонных вод,
И зовет он все печальней,
Все томительней зовет:
- Выйди же скорей из спальни,
Кинься с лестницы в пролет
1921
ПРОШЛОЕ
...Но срублен тополь-исполин,
Скамеек больше нет в боскете,
И бросил кружевные сети
На клумбы белоснежный тмин.
Двух обезглавленных дриад
Преследуют копытца фавна…
Запрошлым летом, так недавно,
Звенел здесь топот кавалькад.
Мелькнуло прошлое в кустах
И убежало ярким лугом...
И чертит день напрасным кругом
Игла на солнечных часах.
1921
НА ЛИТВУ
Я выйду в сад, там, на Литве,
И в темных сумерках зеленых
Под небом в знака и коронах
Услышу ветер в старых кленах
И шелковых сверчков в траве.
ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР
Луна плыла от дома к дому.
Казалось, уносил поток
В прозрачный и бездонный омут
Нераспустившийся цветок.
. . . . . . . . . . . . . .
И облаков большие цапли
Уткнули клювы под крыло.
1921
В КЛЕТКЕ
Ах, я устала в этой нежной клетке.
Я в сад хочу, где солнечная ширь,
Где звонкий ветер задевает ветки
И строит дятел, и поет снегирь.
Где соловей - от века и до века
Влюбленный и знакомый соловей!
Не видеть глаз большого человека,
Черту его задумчивых бровей.
Не слышать слов, не знать его печалей,
Не брать зерна с его спокойных губ
И потеряться средь волшебных далей,
У Лукоморья, где зеленый дуб.
1921
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ВЕСНА
Прямо из тинного края,
Прямо с Фонтанкина дна
Вышла на берег сырая
Злая русалка - весна.
Бросила, дерзкая, илом,
Крикнула: «Вот вам - дарю».
Грудью прильнув к перилам,
Долго смотрела в зарю.
Но, услыхав негулкий
Башенный хриплый бой,
Вдруг поползла в переулки,
Воду струя за собой.
1921
* * *
Е.Ш.
Ты сладко спишь, в мои колени
Зарыв усталое лицо.
Твой дух в пространство сновидений
Вошел, как в узкое кольцо.
Кто ты сейчас? Какое имя,
Какая мысль тебе близки?
В свет или в ночь тебя подымет
Прикосновение руки?
И если этой смуглой шеи
Коснусь губами может, там
Мечу прекрасной Саломеи
Иоканана я отдам.
1922
В ДЕТСКОМ СЕЛЕ
Средь желтых листьев, белых колоннад
И опрокинутых зеленых пагод
Мгновенья расточаются, как клад,
И здесь мы на пять дней - как будто на год.
Мы бродим в мире ясной пустоты,
Где только зодчество живет высоко -
Фронтоны, стены, арки и мосты,
И строгость линий, и узлы барокко.
И все недвижно и волшебно спит,
И только ветер, молодой и древний,
Играя листьями, стремглав летит
Над белою Китайскою деревней.
1929
ЛИХОРАДКА
Я завязала пестрые края
Платка на сердце. Дверь во мрак раскрыта.
В полночных небесах звезда моя
Уже заходит, не дойдя зенита.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Мне горько потому, что не смогла
Осуществить безмерных ожиданий,
Что, как не посланная в мир стрела,
Я затерялась среди стрел в колчане.
1924
* * *
(стихи посвящены Михаилу Лозинскому)
- О ты, меня создавший для любви
И бросивший в объятия другого!
Приди ко мне на помощь, оборви
Мучение несказанного слова.
- Тот сон, как чара жаркого вина!
В круговращеньи ужаса и блеска
Объятием навек оплетена,
Ты мне являешься тогда, Франческа.
5.12.1927