Пять книг на букву Н
Подцепил флешмоб про пять книг на одну букву, о которых надо написать. Подцепил под замком у inga_ilm, так что без ссылки. Мне она выдала букву "Н".
Признаюсь, я впал в ступор - оказалось, что на эту букву вообще мало названий. Да, про "Накануне" и "Новь" я помню, но не люблю (вернее, не знаю, потому как почти не читал) Тургенева; можно было бы вспомнить Ремарка "На западном фронте без перемен", но этот роман мне как-то не глянулся. В общем, засада.
Впрочем, пройдясь глазами по книжным полкам, я достаточно быстро выбрал четыре книжки. С пятой была засада. О., видя мои мучения, предложила мне "Незнайку на Луне" - и я даже серьезно рассматривал это предложение! Понятно, что для токачтопостсоветских людей это был учебник капитализма - это банально. Интересней то, что одна из книг по дизайну пользовательских интерфейсов предваряется таким эпиграфом из этой книги:
Затаив дыхание, Пончик поднялся по лестничке и нажал кнопку у двери. Дверь отворилась. Пончик вылез из пищевого отсека и принялся бродить по кривому коридорчику, стараясь отыскать дверцу лифта. Он не был так хорошо знаком с устройством ракеты, как Незнайка, поэтому несколько раз обошёл коридорчик вокруг, каждый раз попадая к пищевому отсеку. Опасаясь, что Незнайка проснётся и обнаружит его исчезновение, Пончик снова стал нервничать и терять соображение. Наконец ему всё же удалось отыскать дверцу лифта. Недолго думая он забрался в кабину и нажал первую попавшуюся кнопку. Кабина, вместо того чтобы опуститься вниз, поднялась вверх. Но Пончик не обратил на это внимания и, выйдя из кабины, принялся искать дверь шлюзовой камеры, через которую можно было выйти наружу. В шлюзовую камеру он, конечно, попасть не мог, потому что её здесь не было, а попал вместо этого в кнопочную кабину и стал ощупывать в темноте стены, стараясь найти выключатель. Выключателя ему не удалось обнаружить, но посреди кабины он наткнулся на небольшой столик, на котором нащупал кнопку. Вообразив, что посредством этой кнопки включается свет, Пончик нажал её и сразу подскочил кверху, оказавшись в состоянии невесомости. Одновременно с этим он услышал мерный шум заработавшего реактивного двигателя.
Некоторые самые догадливые читатели, наверно, сразу сообразили, что Пончик нажал как раз ту кнопку, которая включала электронную управляющую машину. А электронная управляющая машина, как это и было предусмотрено конструкторами, сама собой включила прибор невесомости, реактивный двигатель и всё остальное оборудование, благодаря чему ракета отправилась в космический полёт в тот момент, когда этого никто не ожидал.
Но этого недостаточно для включения "НнЛ" в список пяти книг на букву Н. Пятая книга нашлась, так что приступим:
1. Юрий Олеша "Ни дня без строчки"
Кто и когда посоветовал мне прочесть Олешу? Читал я его на картошке в начале третьего курса (книга нашлась у моего друга О.), так что узнал я о ней скорее всего летом между вторым и третьим курсом универа; кажется, тогда я прочитал "Собачье сердце" в машинописной копии и, услышав мои впечатления, друг семьи дядя Б. посоветовал мне прочесть "Зависть" Олеши. Да, так это и было.
Разумеется, Олешу я знал как автора "Трех толстяков", и это была скорее антирекомендация: воля ваша, но революция и народное восстание это неправильная тема для сказок. Сказка всегда про героя, а народное восстание по своей природе антигероично, потому как растворяет героя в массе. В конце правильной сказки герой может сесть на трон, может уйти в закат, может героически погибнуть, но единственное, чего он не может, это стать одним из многих.
В книжке, которую мой друг взял на картошку (для незнакомых с советскими реалиями поясняю: почему-то советские колхозники и тем более совхозники не справлялись самостоятельно с уборкой урожая, и потому им на помощь периодически привозили людей из города, с предприятий - обычно многочисленных инженегров; но их возили на день, редко на неделю, а вот студентов обычно на месяц), кроме "Зависти" и неизменных "Трех толстяков" были еще совершенно потрясающие рассказы и книга неопределенного жанра - воспоминания, размышления, отрывки - "Ни дня без строчки".
Проза Олеши потрясала. Если он писал о детстве - это было именно детство, давно прошедшая счастливая пора непосредственных восприятий, когда жизнь была яркой и ёмкой. Вот как это звучало:
- Блерио перелетел через Ла-Манш, - сказал я.
Мое сообщение было рассчитано на подготовленного слушателя. Тетя не знала, что такое Ла-Манш. Кто такой Блерио и почему он должен был перелететь через Ла-Манш - это не интересовало никого.
Главное: существовало у взрослых убеждение в том, что дети ничего серьезного, верней - ничего такого, чего нельзя было отвергнуть или опровергнуть, сказать не могут. Все, что говорили дети, относилось к области ерунды.
С тех самых пор я помню имена Блерио и Лилиенталя, братьев Райт - тех первых воздухоплавателей, слова "летчик" тогда еще не существовало. Оттуда же, из "Ндбс", я помню богатое слово шамбарьер - это из его воспоминаний о цирке, так называется длинный хлыст, которым щелкает суровый усатый дрессировщик лошадей, когда красиво украшенная белая лошадь несет юную гимнастку, балансирующую на одной ноге на спине скачущей лошади. Признаюсь, я с детства не люблю цирк - и за дурацкие шутки клоунов, и за вот это вот победный жест рукой, который делает гимнаст после очередного трюка, и за бравурную музыку духового оркестра. Но, читая "Ни дня без строчки", я взглянул на цирк его глазами, глазами ностальгического ребенка. И это того стоит.
Что до слова "шамбарьер", то мне ни разу не пришлось его ни услышать, ни употребить. Я даже думал, что нигде больше не читал его - но ехидный интернет сразу подсказал мне, что оно есть в рассказе Куприна "Ольга Сур". Куприна я читал еще в школе (и очень люблю), но на это слово внимания не обратил.
К чему это я. Слово "шамбарьер" совершнно бесполезно, в этой записи оно встречается три раза, т.е. в три раза чаще, чем у Олеши. Вам оно вряд ли когда-ньть пригодится, так что теперь не только я, но и вы, мои читатели, будете нести груз этого бесполезного знания.
Чем бы закончить разговор об Олеше? Наверное, еще одной книгой - пьесой - на букву Н: "Нищий, или Смерть Занда". Так назывался спектакль театра миниатюр (того, где Райкин), на который я в студенческие годы ходил с барышней, в которую был тогда влюблен. Это недописаная пьеса, причем она не дописана не только до конца, но и с начала - пьеса начиналась, потом в какой-то момент звучало "ЗАЧЕРКНУТО" и частично рывками прикрывался занавес, после чего пьеса начиналась заново, другим вариантом начала. Сама пьеса называется "Смерть Занда", под таким названием ее можно найти в сети. Спектакль был большой, в трех отделениях. После первого отделения моя подруга сказала мне: "Я не знаю, зачем нужно второе отделение, вроде все уже сказано". Я ей ответил "Погоди, увидишь", потому что в первом отделении я увидел туго заводящиеся пружинки, которые должны распрямиться во втором действии. Так и случилось - но после второго действия уже я сказал ей "Не представляю, что может быть в третьем отделении, ведь все уже сказано!" - на это уже она ответила "Погоди, увидишь". Третье действие было совершенно в другом стиле и меня (я был влюблен и в тот момент - безответно) било под дых. Если бы я тогда пил, то после этого спектакля мне стоило бы напиться.
2. Станислав Лем "Непобедимый"
С самых первых строк меня захватывала кинематографичность этого фантастического романа. Звездолет садится на необитаемую планету, соблюдая протокол максимальной защиты. Почему? Потому, что некоторое время назад севший ранее другой звездолет того же класса перестал выходить на связь - значит, планета только выглядит безобидной. Все эти начальные сцены, экспедиция на уничтоженный звездолет - все пугающе и очень кинематографично, там есть, что показать. "Непобедимый" - это название звездолета, но это и характеристика того, что там обнаружится - рой микророботов. Написано более полувека назад, сейчас это понемногу перестает быть фантастикой.
Лем - лучший научный фантаст, имхо. Которому очень не везет на экранизации. Разве что тарковский "Солярис" достойное кино, а вот одноименный фильм Содерберга к роману Лема не имеет отношения. Есть еще отличный телефильм Осташенко по первому из рассказов о пилоте Пирксе - "Испытание" (1968), но его я в сети не нашел. Буду признателен, если кто найдет.
3. Гайто Газданов "Ночные дороги"
Именно Газданова - не Набокова, нет! - я считаю лучшим русским писателем первой волны эмиграции. В свое время в журнале "Студенческий меридиан" мне попался его роман "Призрак Александра Вольфа", я начал его читать - и залип. Первая встреча героев на гражданской, когда один из них стреляет в другого, и вторая - в Париже, в эмиграции. Роковое предсказание смерти одного от руки другого. И сюжет, неизбежно движущийся к предначертанному финалу.
А "Ночные дороги" были напечатаны (в сокращении) в каком-то другом журнале, который давно почил в бозе - кажется, он назывался "Содружество". История посмертной жизни - как еще назвать жизнь эмигрантов первой волны на чужбине, когда все мысли прикованы к России, к прошлому? Главный герой работает в Париже таксистом - потому и дороги, потому и ночные. Пронзительная и тревожная книга. Написанная, как всегда у Газданова, великолепным языком.
4. Гилберт Кит Честертон "Наполеон Ноттингхилльский"
Честертон - моя давняя любовь. В нем уживаются вроде как несовместимые вещи - фантасмагоричность со здравым смыслом, чудачество с рыцарством, вера в Бога с отсутствием суеверий (обратите внимание, я сказал "вроде как несовместимые", т.е. несовместимые только на первый взгляд).
"Наполеон Ноттингхилльский" - утопический роман про чудака, чье чудачество (его меж делом избрали королем Британии) возродило рыцарство и благородство, разделило теплохладность на холодность и горячесть.
Ибо люди, они капризны, как дети, чисто по-детски скрытничают и спокон веков не слушаются мудрых предуказаний. Говорят, лжепророков побивали каменьями; но куда бы вернее, да и веселее побивать пророков подлинных. Сам по себе всякий человек с виду существо, пожалуй что, и разумное: и ест, и спит, и планы строит. А взять человечество? Оно изменчивое и загадочное, привередливое и очаровательное. Словом, люди -- большей частью мужчины, но Человек есть женщина.
Романы Честертона несколько выспренны и часто туманны. Вот, к примеру, финал этого романа:
Квин поглядел на груду листьев и ветвей, на поле кровавой битвы в утренних лучах, и наконец сказал:
-- Ничем не отменить простое противоречие: что я над этим смеялся, а ты это обожал.
Восторженный лик Уэйна, едва ли не богоподобный, озарил ясный рассвет.
-- Это противоречие теряется, его снимает та сила, которая вне нас и о которой мы с тобой всю жизнь мало вспоминали. Вечный человек равен сам себе, и ему нет дела до нашего противоречия, потому что он не видит разницы между смехом и обожанием; тот человек, самый обыкновенный, перед которым гении, вроде нас с тобой, могут только пасть ниц. Когда настают темные и смутные времена, мы с тобой оба необходимы -- и оголтелый фанатик, и оголтелый насмешник. Мы Возместили великую порчу. Мы подарили нынешним городам ту поэзию повседневности, без которой жизнь теряет сама себя. Для нормальных людей нет между нами противоречия. Мы -- два полушария мозга простого пахаря. Насмешка и любовь неразличимы. Храмы, воздвигнутые в боголюбивые века, украшены богохульными изваяниями. Мать все время смеется над своим ребенком, влюбленный смеется над любимой, жена над мужем, друг -- над другом. Оберон Квин, мы слишком долго жили порознь: давай объединимся. У тебя есть алебарда, я найду меч -- пойдем же по миру. Пойдем, без нас ему жизни нет. Идем, уже рассветает.
И Оберон замер, осиянный трепетным светом дня. Потом отсалютовал алебардой, и они пошли бок о бок в неведомый мир, в незнаемые края.
Мне нравится, что Честертон считает рыцарство важнее жизни. Мне нравится, что у Честертона женщины - Прекрасные Дамы, по крайней мере главные героини, и что у него нет ни женщин-злодеев, ни вульгарных женщин. Злодейство, как и рыцарство - мужское дело.
И да, мне не важно, что это выдуманное рыцарство и придуманная прекраснодамость - какая разница, что было в истории, если мы смотрим на идеалы!
5. И, наконец, в последний момент найденная книга на нужную букву - Владислав Ходасевич "Некрополь"
Ходасевича-критика и Ходасевича-мемуариста я ценю, пожалуй, больше, чем Ходасевича-поэта. Хотя поэт он был точный и пронзительный: "Счастлив, кто падает вниз головой,/ Мир для него хоть на миг, а иной", "Мне невозможно быть собой,/ Мне хочется сойти с ума,/ Когда с беременной женой/ Идет безрукий в синемА", "Как будто Ангелу Паденья/ Свободно руку отдала" - вот то, что просто на память. Но, повторяю, как мемуарист и критик он еще круче.
"Некрополь" - книга портретов (посмертных) поэтов Серебряного века (в основном). Вот о Федоре Сологубе:
Я впервые увидел его в начале 1908 года, в Москве, у одного литератора. Это был тот самый Сологуб, которого на известном портрете так схоже изобразил Кустодиев. Сидит мешковато на кресле, нога на ногу, слегка потирает маленькие, очень белые руки. Лысая голова, темя слегка заостренное, крышей, вокруг лысины -- седина. Лицо чуть мучнистое, чуть одутловатое. На левой щеке, возле носа с легкой горбинкой, -- большая белая бородавка. Рыжевато - седая борода клином, небольшая, и рыжевато - седые, висящие вниз усы. Пенснэ на тонком шнурке, над переносицей складка, глаза полузакрыты. Когда Сологуб их открывает, их выражение можно бы передать вопросом :
-- А вы все еще существуете?
Таким выражением глаз встретил и меня Сологуб, когда был я ему представлен. Шел мне двадцать второй год, и я Сологуба испугался. И этот страх никогда уже не проходил.
А в последний раз видел я Сологуба четырнадцать лет спустя, в Петербурге, тоже весной, после страшной смерти его жены. Постарел ли он? Нет, нисколько, все тот же. И молод никогда не был, и не старел.
О нем было принято говорить: злой. Мне никогда не казалось, однако, что Сологуб деятельно зол. Скоре -- он только не любил прощать. После женитьбы на Анастасии Николаевне Чеботаревской, обладавшей, говорят, неуживчивым характером (я сам не имел случая на него жаловаться), Сологубу, кажется, приходилось нередко ссориться с людьми, чтобы, справедливо или нет, вступаться за Анастасию Николаевну.
Впрочем, и сам он долго помнил обиды. Еще в 1906 или 1907 году Андрей Белый напечатал в "Весах" о Сологубе статью, которая показалась ему неприятной. В 1924 году, т. е. лет через семнадцать, Белый явился на публичное чествование Сологуба, устроенное в Петербурге по случаю его шестидесятилетия, и произнес, по обыкновению своему, чрезвычайно экзальтированную, бурно- восторженную речь (передаю со слов одного из присутствовавших). Закончив, Белый осклабился улыбкой, столь же восторженной и неискренней, как была его речь, и принялся изо всех сил жать Сологубу руку. Сологуб гадливо сморщился и произнес с расстановкой, сквозь зубы:
-- Вы делаете мне больно.
И больше ни слова. Эффект восторженной речи был сорван. Сологуб отомстил.
Жестко и точно пишет. горький был неглуп, когда, прочтя статью Ходасевича на смерть Брюсова (он там не менее беспощаден, чем по отношению к Сологубу - но и не менее точен) попросил, чтобы после смерти Ходасевич написал о нем, о Горьком. Тот сдержал обещание и статья о Горьком завершает книгу.
Признаюсь, я периодически снимаю эту книгу с полки и читаю несколько страниц в произвольно открытом месте - приятно побеседовать с умным и едким человеком.
--------------------------------------------------------------------
Вот такие пять книг. Но завершить этот флешмобный пост я хочу стихотворением, которое, о радость!, тоже начинается на Н, даже на два Н:
Даниил Хармс "Неизвестной Наташе"
Скрепив очки простой веревкой, седой старик читает книгу.
Горит свеча, и мглистый воздух в страницах ветром шелестит.
Старик, вздыхая гладит волос и хлеба черствую ковригу,
Грызет зубов былых остатком и громко челюстью хрустит.
Уже заря снимает звезды и фонари на Невском тушит,
Уже кондукторша в трамвае бранится с пьяным в пятый раз,
Уже проснулся невский кашель и старика за горло душит,
А я стихи пишу Наташе и не смыкаю светлых глаз.
PS.
Желающие поучаствовать во флешмобе могут в комментах попросить у меня букву.
Признаюсь, я впал в ступор - оказалось, что на эту букву вообще мало названий. Да, про "Накануне" и "Новь" я помню, но не люблю (вернее, не знаю, потому как почти не читал) Тургенева; можно было бы вспомнить Ремарка "На западном фронте без перемен", но этот роман мне как-то не глянулся. В общем, засада.
Впрочем, пройдясь глазами по книжным полкам, я достаточно быстро выбрал четыре книжки. С пятой была засада. О., видя мои мучения, предложила мне "Незнайку на Луне" - и я даже серьезно рассматривал это предложение! Понятно, что для токачтопостсоветских людей это был учебник капитализма - это банально. Интересней то, что одна из книг по дизайну пользовательских интерфейсов предваряется таким эпиграфом из этой книги:
Затаив дыхание, Пончик поднялся по лестничке и нажал кнопку у двери. Дверь отворилась. Пончик вылез из пищевого отсека и принялся бродить по кривому коридорчику, стараясь отыскать дверцу лифта. Он не был так хорошо знаком с устройством ракеты, как Незнайка, поэтому несколько раз обошёл коридорчик вокруг, каждый раз попадая к пищевому отсеку. Опасаясь, что Незнайка проснётся и обнаружит его исчезновение, Пончик снова стал нервничать и терять соображение. Наконец ему всё же удалось отыскать дверцу лифта. Недолго думая он забрался в кабину и нажал первую попавшуюся кнопку. Кабина, вместо того чтобы опуститься вниз, поднялась вверх. Но Пончик не обратил на это внимания и, выйдя из кабины, принялся искать дверь шлюзовой камеры, через которую можно было выйти наружу. В шлюзовую камеру он, конечно, попасть не мог, потому что её здесь не было, а попал вместо этого в кнопочную кабину и стал ощупывать в темноте стены, стараясь найти выключатель. Выключателя ему не удалось обнаружить, но посреди кабины он наткнулся на небольшой столик, на котором нащупал кнопку. Вообразив, что посредством этой кнопки включается свет, Пончик нажал её и сразу подскочил кверху, оказавшись в состоянии невесомости. Одновременно с этим он услышал мерный шум заработавшего реактивного двигателя.
Некоторые самые догадливые читатели, наверно, сразу сообразили, что Пончик нажал как раз ту кнопку, которая включала электронную управляющую машину. А электронная управляющая машина, как это и было предусмотрено конструкторами, сама собой включила прибор невесомости, реактивный двигатель и всё остальное оборудование, благодаря чему ракета отправилась в космический полёт в тот момент, когда этого никто не ожидал.
Но этого недостаточно для включения "НнЛ" в список пяти книг на букву Н. Пятая книга нашлась, так что приступим:
1. Юрий Олеша "Ни дня без строчки"
Кто и когда посоветовал мне прочесть Олешу? Читал я его на картошке в начале третьего курса (книга нашлась у моего друга О.), так что узнал я о ней скорее всего летом между вторым и третьим курсом универа; кажется, тогда я прочитал "Собачье сердце" в машинописной копии и, услышав мои впечатления, друг семьи дядя Б. посоветовал мне прочесть "Зависть" Олеши. Да, так это и было.
Разумеется, Олешу я знал как автора "Трех толстяков", и это была скорее антирекомендация: воля ваша, но революция и народное восстание это неправильная тема для сказок. Сказка всегда про героя, а народное восстание по своей природе антигероично, потому как растворяет героя в массе. В конце правильной сказки герой может сесть на трон, может уйти в закат, может героически погибнуть, но единственное, чего он не может, это стать одним из многих.
В книжке, которую мой друг взял на картошку (для незнакомых с советскими реалиями поясняю: почему-то советские колхозники и тем более совхозники не справлялись самостоятельно с уборкой урожая, и потому им на помощь периодически привозили людей из города, с предприятий - обычно многочисленных инженегров; но их возили на день, редко на неделю, а вот студентов обычно на месяц), кроме "Зависти" и неизменных "Трех толстяков" были еще совершенно потрясающие рассказы и книга неопределенного жанра - воспоминания, размышления, отрывки - "Ни дня без строчки".
Проза Олеши потрясала. Если он писал о детстве - это было именно детство, давно прошедшая счастливая пора непосредственных восприятий, когда жизнь была яркой и ёмкой. Вот как это звучало:
- Блерио перелетел через Ла-Манш, - сказал я.
Мое сообщение было рассчитано на подготовленного слушателя. Тетя не знала, что такое Ла-Манш. Кто такой Блерио и почему он должен был перелететь через Ла-Манш - это не интересовало никого.
Главное: существовало у взрослых убеждение в том, что дети ничего серьезного, верней - ничего такого, чего нельзя было отвергнуть или опровергнуть, сказать не могут. Все, что говорили дети, относилось к области ерунды.
С тех самых пор я помню имена Блерио и Лилиенталя, братьев Райт - тех первых воздухоплавателей, слова "летчик" тогда еще не существовало. Оттуда же, из "Ндбс", я помню богатое слово шамбарьер - это из его воспоминаний о цирке, так называется длинный хлыст, которым щелкает суровый усатый дрессировщик лошадей, когда красиво украшенная белая лошадь несет юную гимнастку, балансирующую на одной ноге на спине скачущей лошади. Признаюсь, я с детства не люблю цирк - и за дурацкие шутки клоунов, и за вот это вот победный жест рукой, который делает гимнаст после очередного трюка, и за бравурную музыку духового оркестра. Но, читая "Ни дня без строчки", я взглянул на цирк его глазами, глазами ностальгического ребенка. И это того стоит.
Что до слова "шамбарьер", то мне ни разу не пришлось его ни услышать, ни употребить. Я даже думал, что нигде больше не читал его - но ехидный интернет сразу подсказал мне, что оно есть в рассказе Куприна "Ольга Сур". Куприна я читал еще в школе (и очень люблю), но на это слово внимания не обратил.
К чему это я. Слово "шамбарьер" совершнно бесполезно, в этой записи оно встречается три раза, т.е. в три раза чаще, чем у Олеши. Вам оно вряд ли когда-ньть пригодится, так что теперь не только я, но и вы, мои читатели, будете нести груз этого бесполезного знания.
Чем бы закончить разговор об Олеше? Наверное, еще одной книгой - пьесой - на букву Н: "Нищий, или Смерть Занда". Так назывался спектакль театра миниатюр (того, где Райкин), на который я в студенческие годы ходил с барышней, в которую был тогда влюблен. Это недописаная пьеса, причем она не дописана не только до конца, но и с начала - пьеса начиналась, потом в какой-то момент звучало "ЗАЧЕРКНУТО" и частично рывками прикрывался занавес, после чего пьеса начиналась заново, другим вариантом начала. Сама пьеса называется "Смерть Занда", под таким названием ее можно найти в сети. Спектакль был большой, в трех отделениях. После первого отделения моя подруга сказала мне: "Я не знаю, зачем нужно второе отделение, вроде все уже сказано". Я ей ответил "Погоди, увидишь", потому что в первом отделении я увидел туго заводящиеся пружинки, которые должны распрямиться во втором действии. Так и случилось - но после второго действия уже я сказал ей "Не представляю, что может быть в третьем отделении, ведь все уже сказано!" - на это уже она ответила "Погоди, увидишь". Третье действие было совершенно в другом стиле и меня (я был влюблен и в тот момент - безответно) било под дых. Если бы я тогда пил, то после этого спектакля мне стоило бы напиться.
2. Станислав Лем "Непобедимый"
С самых первых строк меня захватывала кинематографичность этого фантастического романа. Звездолет садится на необитаемую планету, соблюдая протокол максимальной защиты. Почему? Потому, что некоторое время назад севший ранее другой звездолет того же класса перестал выходить на связь - значит, планета только выглядит безобидной. Все эти начальные сцены, экспедиция на уничтоженный звездолет - все пугающе и очень кинематографично, там есть, что показать. "Непобедимый" - это название звездолета, но это и характеристика того, что там обнаружится - рой микророботов. Написано более полувека назад, сейчас это понемногу перестает быть фантастикой.
Лем - лучший научный фантаст, имхо. Которому очень не везет на экранизации. Разве что тарковский "Солярис" достойное кино, а вот одноименный фильм Содерберга к роману Лема не имеет отношения. Есть еще отличный телефильм Осташенко по первому из рассказов о пилоте Пирксе - "Испытание" (1968), но его я в сети не нашел. Буду признателен, если кто найдет.
3. Гайто Газданов "Ночные дороги"
Именно Газданова - не Набокова, нет! - я считаю лучшим русским писателем первой волны эмиграции. В свое время в журнале "Студенческий меридиан" мне попался его роман "Призрак Александра Вольфа", я начал его читать - и залип. Первая встреча героев на гражданской, когда один из них стреляет в другого, и вторая - в Париже, в эмиграции. Роковое предсказание смерти одного от руки другого. И сюжет, неизбежно движущийся к предначертанному финалу.
А "Ночные дороги" были напечатаны (в сокращении) в каком-то другом журнале, который давно почил в бозе - кажется, он назывался "Содружество". История посмертной жизни - как еще назвать жизнь эмигрантов первой волны на чужбине, когда все мысли прикованы к России, к прошлому? Главный герой работает в Париже таксистом - потому и дороги, потому и ночные. Пронзительная и тревожная книга. Написанная, как всегда у Газданова, великолепным языком.
4. Гилберт Кит Честертон "Наполеон Ноттингхилльский"
Честертон - моя давняя любовь. В нем уживаются вроде как несовместимые вещи - фантасмагоричность со здравым смыслом, чудачество с рыцарством, вера в Бога с отсутствием суеверий (обратите внимание, я сказал "вроде как несовместимые", т.е. несовместимые только на первый взгляд).
"Наполеон Ноттингхилльский" - утопический роман про чудака, чье чудачество (его меж делом избрали королем Британии) возродило рыцарство и благородство, разделило теплохладность на холодность и горячесть.
Ибо люди, они капризны, как дети, чисто по-детски скрытничают и спокон веков не слушаются мудрых предуказаний. Говорят, лжепророков побивали каменьями; но куда бы вернее, да и веселее побивать пророков подлинных. Сам по себе всякий человек с виду существо, пожалуй что, и разумное: и ест, и спит, и планы строит. А взять человечество? Оно изменчивое и загадочное, привередливое и очаровательное. Словом, люди -- большей частью мужчины, но Человек есть женщина.
Романы Честертона несколько выспренны и часто туманны. Вот, к примеру, финал этого романа:
Квин поглядел на груду листьев и ветвей, на поле кровавой битвы в утренних лучах, и наконец сказал:
-- Ничем не отменить простое противоречие: что я над этим смеялся, а ты это обожал.
Восторженный лик Уэйна, едва ли не богоподобный, озарил ясный рассвет.
-- Это противоречие теряется, его снимает та сила, которая вне нас и о которой мы с тобой всю жизнь мало вспоминали. Вечный человек равен сам себе, и ему нет дела до нашего противоречия, потому что он не видит разницы между смехом и обожанием; тот человек, самый обыкновенный, перед которым гении, вроде нас с тобой, могут только пасть ниц. Когда настают темные и смутные времена, мы с тобой оба необходимы -- и оголтелый фанатик, и оголтелый насмешник. Мы Возместили великую порчу. Мы подарили нынешним городам ту поэзию повседневности, без которой жизнь теряет сама себя. Для нормальных людей нет между нами противоречия. Мы -- два полушария мозга простого пахаря. Насмешка и любовь неразличимы. Храмы, воздвигнутые в боголюбивые века, украшены богохульными изваяниями. Мать все время смеется над своим ребенком, влюбленный смеется над любимой, жена над мужем, друг -- над другом. Оберон Квин, мы слишком долго жили порознь: давай объединимся. У тебя есть алебарда, я найду меч -- пойдем же по миру. Пойдем, без нас ему жизни нет. Идем, уже рассветает.
И Оберон замер, осиянный трепетным светом дня. Потом отсалютовал алебардой, и они пошли бок о бок в неведомый мир, в незнаемые края.
Мне нравится, что Честертон считает рыцарство важнее жизни. Мне нравится, что у Честертона женщины - Прекрасные Дамы, по крайней мере главные героини, и что у него нет ни женщин-злодеев, ни вульгарных женщин. Злодейство, как и рыцарство - мужское дело.
И да, мне не важно, что это выдуманное рыцарство и придуманная прекраснодамость - какая разница, что было в истории, если мы смотрим на идеалы!
5. И, наконец, в последний момент найденная книга на нужную букву - Владислав Ходасевич "Некрополь"
Ходасевича-критика и Ходасевича-мемуариста я ценю, пожалуй, больше, чем Ходасевича-поэта. Хотя поэт он был точный и пронзительный: "Счастлив, кто падает вниз головой,/ Мир для него хоть на миг, а иной", "Мне невозможно быть собой,/ Мне хочется сойти с ума,/ Когда с беременной женой/ Идет безрукий в синемА", "Как будто Ангелу Паденья/ Свободно руку отдала" - вот то, что просто на память. Но, повторяю, как мемуарист и критик он еще круче.
"Некрополь" - книга портретов (посмертных) поэтов Серебряного века (в основном). Вот о Федоре Сологубе:
Я впервые увидел его в начале 1908 года, в Москве, у одного литератора. Это был тот самый Сологуб, которого на известном портрете так схоже изобразил Кустодиев. Сидит мешковато на кресле, нога на ногу, слегка потирает маленькие, очень белые руки. Лысая голова, темя слегка заостренное, крышей, вокруг лысины -- седина. Лицо чуть мучнистое, чуть одутловатое. На левой щеке, возле носа с легкой горбинкой, -- большая белая бородавка. Рыжевато - седая борода клином, небольшая, и рыжевато - седые, висящие вниз усы. Пенснэ на тонком шнурке, над переносицей складка, глаза полузакрыты. Когда Сологуб их открывает, их выражение можно бы передать вопросом :
-- А вы все еще существуете?
Таким выражением глаз встретил и меня Сологуб, когда был я ему представлен. Шел мне двадцать второй год, и я Сологуба испугался. И этот страх никогда уже не проходил.
А в последний раз видел я Сологуба четырнадцать лет спустя, в Петербурге, тоже весной, после страшной смерти его жены. Постарел ли он? Нет, нисколько, все тот же. И молод никогда не был, и не старел.
О нем было принято говорить: злой. Мне никогда не казалось, однако, что Сологуб деятельно зол. Скоре -- он только не любил прощать. После женитьбы на Анастасии Николаевне Чеботаревской, обладавшей, говорят, неуживчивым характером (я сам не имел случая на него жаловаться), Сологубу, кажется, приходилось нередко ссориться с людьми, чтобы, справедливо или нет, вступаться за Анастасию Николаевну.
Впрочем, и сам он долго помнил обиды. Еще в 1906 или 1907 году Андрей Белый напечатал в "Весах" о Сологубе статью, которая показалась ему неприятной. В 1924 году, т. е. лет через семнадцать, Белый явился на публичное чествование Сологуба, устроенное в Петербурге по случаю его шестидесятилетия, и произнес, по обыкновению своему, чрезвычайно экзальтированную, бурно- восторженную речь (передаю со слов одного из присутствовавших). Закончив, Белый осклабился улыбкой, столь же восторженной и неискренней, как была его речь, и принялся изо всех сил жать Сологубу руку. Сологуб гадливо сморщился и произнес с расстановкой, сквозь зубы:
-- Вы делаете мне больно.
И больше ни слова. Эффект восторженной речи был сорван. Сологуб отомстил.
Жестко и точно пишет. горький был неглуп, когда, прочтя статью Ходасевича на смерть Брюсова (он там не менее беспощаден, чем по отношению к Сологубу - но и не менее точен) попросил, чтобы после смерти Ходасевич написал о нем, о Горьком. Тот сдержал обещание и статья о Горьком завершает книгу.
Признаюсь, я периодически снимаю эту книгу с полки и читаю несколько страниц в произвольно открытом месте - приятно побеседовать с умным и едким человеком.
--------------------------------------------------------------------
Вот такие пять книг. Но завершить этот флешмобный пост я хочу стихотворением, которое, о радость!, тоже начинается на Н, даже на два Н:
Даниил Хармс "Неизвестной Наташе"
Скрепив очки простой веревкой, седой старик читает книгу.
Горит свеча, и мглистый воздух в страницах ветром шелестит.
Старик, вздыхая гладит волос и хлеба черствую ковригу,
Грызет зубов былых остатком и громко челюстью хрустит.
Уже заря снимает звезды и фонари на Невском тушит,
Уже кондукторша в трамвае бранится с пьяным в пятый раз,
Уже проснулся невский кашель и старика за горло душит,
А я стихи пишу Наташе и не смыкаю светлых глаз.
PS.
Желающие поучаствовать во флешмобе могут в комментах попросить у меня букву.