Карен Свасьян "Иоганн Вольфганг Гёте"
Книга сто шестьдесят вторая
Карен Свасьян "Иоганн Вольфганг Гёте"
М: Мысль, 1989 г., 190 стр.
7 ноября 1775 г. двадцатишестилетний Гёте по приглашению герцога Карла Августа прибыл в Веймар. [...] В Гёте он души не чаял и сразу же наделил его всеми полномочиями верховной власти: сперва тайным легационным советником с правом решающего голоса в Тайном совете, а позже и действительным тайным советником. Практически речь шла о неограниченной власти; в ведении "автора Вертера" оказались: внешняя политика, финансы, военное дело, народное образование, строительство дорог и каналов, мельницы и орошение, рудники и каменоломни, богадельни и театр. Недовольство веймарской знати не знало предела и грозило перерасти в бунт, но герцог настоял на своем. Аргумент был прост и административно невероятен: "Использовать гениального человека там, где он не может применить свои необыкновенные дарования, значит употребить их во зло". Овладение этой новой маской произошло с молниеносной быстротой. Так, к примеру, ознакомившись с финансовым положением и обнаружив там крах, он отстранил от дел всех, единолично занялся вопросом и в кратчайший срок навел совершенный порядок (кстати, увеличив ежегодный апанаж двора с 25 тысяч до 50 тысяч талеров).
Честно признаюсь, с этой стороны я Гёте не знал. Поэт, ученый (слышал, но не более), автор странной теории цвета - да, но вот это... Знал, конечно, что он был тайным советником, но без подробностей. И, конечно, в этой истории действия герцога не менее удивительны, чем сам Гёте.
Однако книжка эта из серии "мыслители прошлого", так что оставим в стороне Гёте-администратора, равно как и Гёте-поэта, и обратимся к Гёте-мыслителю.
Гёте были основаны или впервые "задействованы": 1) библиотека, 2) собрание картин, 3) собрание эстампов, 4) нумизматический кабинет, 5) так называемая кунсткамера (содержащая антиквариат и курьезы), 6) художественная школа, 7) параллельно с ней Литографический институт в Эйзенахе, 8) минералогический музей, включающий геологическое и палеонтологическое отделения, 9) зоологический музей, 10) остеологический музей, 11) музей человеческой анатомии, 12) ботанический музей, 13) ботанический сад, 14) физико-химический кабинет, 15) химическая лаборатория, 16) обсерватория, 17) ветеринарная школа, 18) университетская библиотека, 19) музей йенского общества естествоиспытателей. Содержательная сторона дела прояснится на одном лишь примере: минералогический музей в первые веймарские годы Гёте представлял собою крохотную и жалкую любительскую коллекцию; после его смерти это было уже одно из самых богатых и научно значимых собраний во всей Европе.
Универсальный гений всегда поражает, тем более что Гёте по сумме сделанного явно превосходит Леонардо да Винчи - тут сыграли роль и судьба, давшая больше возможностей, и длинная жизнь. Как однажды сказал Исайя Берлин об ученых "лиса знает много маленьких истин, а ёж одну, но большую". Хотя в этой фразе симпатии явно на стороне ежа, т.е. глубокого специалиста, но мне всегда больше импонировала возрожденческая универсальность. Эта универсальность предполагает иной склад ума, нежели у специалиста, и тем интереснее обратиться к взглядам Гёте. Тут, однако, следует помнить, что книга написана не Гёте, а Свасьяном о нем, так что цитата ниже это Гёте, изложенный Свасьяном, или преломление Свасьяна через Гёте - этот фрагмент посвящен диалогу Гёте и Шиллера из двух фраз: Гёте описывал некий опыт, на что Шиллер возразил "это не опыт, это идея" - "тогда я вижу идеи", ответил Гёте. Итак:
Существует преемственность знаний, и внутри ее существует также преемственность предрассудков. По существу первая необходимым образом предполагает вторую; говоря о вечных истинах, мы вправе говорить и о неистребимых предрассудках, обнаружение которых подчас связано с не меньшими трудностями, чем усвоение истин. Одним из таких предрассудков, передаваемых из поколения в поколение и чрезвычайно тормозящих умственную работу, является убеждение исследователей в том, что именно их эпохе присущ безошибочный критерий оценки мысли прошлого, как если бы именно с точки зрения стереотипов этой вот эпохи и можно было судить "труды и дни" минувших эпох. Общие понятия, с одной стороны, и большое самомнение - с другой, дают едва ли не каждому поколению считать, что развитие мысли отмечено постепенным восхождением от низшего к высшему; при этом высшим на данном этапе непременно предполагается уровень, достигнутый современностью. [...]
Здесь мы сталкиваемся с уже упомянутым предрассудком: предполагается, что при всей разности мыслительных конструкций, образующий единый процесс философской мысли, сама эта мысль качественно не претерпевает сколько-нибудь существенных изменений, оставаясь стабильной и однозначной в самом своем существе. Если же так, если отличие греческих философов от нашего современника коренится не в субстанциональном, а лишь в функциональном различии их типов мышления, то греческий тип, без всякого сомнения, может быть охарактеризован как недоразвитая форма современного уровня мысли. Античная философия, вся или почти вся, аттестуется баллом наивности, и сегодня каждому школяру, сдающему экзамен по философии, дозволительно считать наивным Пифагора, снисходительно подчеркивая эту наивность на фоне собственной искушенности и прожженности в мировых загадках. Перечнем номенклатур, оторванных от живого брожения мысли, подменяем мы историю философии; внимание наше приковано к текстам без контекстов; термин вытесняет живую атмосферу слова; мы по сути дела не вычитываем из текстов адекватный им смысл, а вчитываем в них собственные стандарты понимания, после чего со спокойной совестью расточам упреки и просто брань. Но достаточно хоть однажды соприкоснуться с историей мысли не через посредничество термина, а в опыте живого восприятия, вслушиваясь в головокружительные ритмы ее становления, достаточно хоть раз окунуться в катастрофическую текучесть гераклитовской философемы или неизъяснимую праведность сократовской иронии, как нас оставят общезначимые предрассудки и мы окажемся застигнутыми врасплох; тогда уже мы внемлем не современным оценкам прежних философов, а самим этим философам. [...]
Если, скажем,углубиться в тексты досократических философов, то ничего в них не дает нам оснований говорить о "внешнем" и "внутреннем", "объективном" и "субъективном"; ни одна из наших рассудочных дистинкций, никакая классификация не в состоянии справиться с этим странным миром, каждый фрагмент которого балансирует на грани сновиденного и в любое мгновение может пронзить нас взглядом Медузы. Субъективности мысли в нашем разумении не ведает досократик; еще меньше ему присуща разделенность мысли и созерцания, идеи и опыта. Мы никогда не поймем специфику этой мысли, если будем рассматривать ее с точки зрения картезианского cogito иликантовского единства апперцепции. Вещь в современном смысле и мысль в современном смысле неведомы досократику; они для него одно и то же, а точнее, вещь воспринимает он как символ мысли, и поэтому, когда он говорит о веществе (предмет опыта), вещество это надо понимать не в объемно-весовых категориях, а символически, как идею, и опять-таки как идею не в нашем современном смысле, а в смысле греческом, исконном и законном, как явственно зримое, как умную сущность вещи, скажет нам А.Ф. Лосев.
"Идея" и означает по-гречески буквально: "то, что видно". Реплика Гёте "Я вижу идеи", показавшаяся философской безграмотностью кантианцу Шиллеру, воспринимается как простая тавтология уже на уровне обыденного сознания древнего грека.
Нет, тут все же больше Свасьяна, нежели Гёте. Еще попытка:
Впрочем, самозванный рассудок оказался на руку не только комедиографам; уже в пределах самой философии он спровоцировал дальнейшее негодование с обратного конца и рост иррационализма, потребовавшего "вышвырнуть рассудок за его пределы" (формулировка Бергсона). Гёте и здесь сохраняет мудрую меру равновесия: "Я желал бы критики человеческого рассудка". Критика рассудка - точное определение его прав и функций. По самой природе своей рассудок назначен расчленять и аналитически прояснять опыт. Ложь и бессмысленность его начинаются с момента, когда он полагает себя основой опыта. Может ли анализ быть основой? "Аналитику, - говорит Гёте, - грозит большая опасность, когда он применяет свой метод там, где в основе нет никакого синтеза. Тогда его работа полностью уподобляется усилиям Данаид". Анализ не только предваряется опытом, но и полностью обусловливается им на стадии познания, называемой Гёте "научным феноменом". Понятия вступают здесь в силу, но не в модусе законодательности, а для выражения объективных законов. Понятие ведь и значит понять. Допонятийный поток чувственных восприятий именно непонятен; в нем есть всё, кроме понятия; иначе говоря, в нем есть закон, но отсутствует понятие закона, так что закон остается непонятым. Необходим анализ, искусственное расчленение потока, который только таким образом может обнаружить через рассудок свои закономерности. Собственно говоря, в восприятиях нам дано не столько содержание опыта, как полагал Кант, сколько именно форма (субъективная), и эта форма есть не что иное, как форма проявления понятия, которое полностью содержательно, так как дает нам возможность объективно понять явление. У Канта потому и выглядит все наоборот, что понятие в его аналитике наделено не понимающей функцией, а определяющей. Кантовское понятие извне привносится в поток восприятий и облицовывает их терминами; но в термине нет понимания; прежде чем понимать термином, необходимо еще понять и самый термин. Поэтому понятие может быть либо содержательным, либо ему остается быть пустым. В восприятии оно находит себе не что иное, как форму выражения своего содержания, которое и есть объективное содержание (содержание объекта). Эта стадия познания характеризуется Гёте как "чистый феномен", или "первофеномен". Здесь, по Гёте, и достигается труднейшее: взятие вещи такой, как она есть на самом деле. Это "на самом деле" и есть сама мысль, которая отражается в рассудке, как понятие, а в разуме, как идея. Мысль, следовательно, не оторвана от природы, а есть венец развития самой природы ("громовой вопль" ее восторга перед вершиной собственного становления); между внешним свершением природы и внутренним процессом мысли существует глубочайшая родственная связь, так что, мысля, мы присутствуем не в мозговом изоляторе, а в самом средоточии "вещи в себе".
Надеюсь, из этой цитаты что-то понятно. Я не знаю, сам ли Гёте противопоставлял себя Канту, или это Свасьяну удобно так излагать мысли Гёте, в противопоставлении - не знаю.
Еще сложнее разобраться в том, что такое наука по Гёте. Подозреваю, что Свасьян не большой специалист именно по науке, так что... Вроде как для Гёте характерен целостный взгляд на объект изучения; но почему это должно так уж противопоставляться современной науке? Да, науке его времени с ее механистическим идеалом - пожалуй; но современная наука куда разнообразнее в своих подходах. Взять хотя бы биологию - наряду с микробиологией и биофизикой/биохимией существует этология, занимающаяся изучением поведения животных в их естественной среде; без гётеподобного взгляда на предмет вообще не могла бы появиться наука экология. Можно, конечно, говорить о превалирующих методах в науках, но тут возникает вопрос, а возможна ли гётевская наука как мейнстрим? В общем, вопросов по прочтении книги осталось много, и еще большое желание прочесть самого Гёте, не Гёте-поэта, а Гёте-мыслителя. На полке давно стоит Эккерман "Разговоры с Гёте" - надо бы переставить поближе.
Карен Свасьян "Иоганн Вольфганг Гёте"
М: Мысль, 1989 г., 190 стр.
7 ноября 1775 г. двадцатишестилетний Гёте по приглашению герцога Карла Августа прибыл в Веймар. [...] В Гёте он души не чаял и сразу же наделил его всеми полномочиями верховной власти: сперва тайным легационным советником с правом решающего голоса в Тайном совете, а позже и действительным тайным советником. Практически речь шла о неограниченной власти; в ведении "автора Вертера" оказались: внешняя политика, финансы, военное дело, народное образование, строительство дорог и каналов, мельницы и орошение, рудники и каменоломни, богадельни и театр. Недовольство веймарской знати не знало предела и грозило перерасти в бунт, но герцог настоял на своем. Аргумент был прост и административно невероятен: "Использовать гениального человека там, где он не может применить свои необыкновенные дарования, значит употребить их во зло". Овладение этой новой маской произошло с молниеносной быстротой. Так, к примеру, ознакомившись с финансовым положением и обнаружив там крах, он отстранил от дел всех, единолично занялся вопросом и в кратчайший срок навел совершенный порядок (кстати, увеличив ежегодный апанаж двора с 25 тысяч до 50 тысяч талеров).
Честно признаюсь, с этой стороны я Гёте не знал. Поэт, ученый (слышал, но не более), автор странной теории цвета - да, но вот это... Знал, конечно, что он был тайным советником, но без подробностей. И, конечно, в этой истории действия герцога не менее удивительны, чем сам Гёте.
Однако книжка эта из серии "мыслители прошлого", так что оставим в стороне Гёте-администратора, равно как и Гёте-поэта, и обратимся к Гёте-мыслителю.
Гёте были основаны или впервые "задействованы": 1) библиотека, 2) собрание картин, 3) собрание эстампов, 4) нумизматический кабинет, 5) так называемая кунсткамера (содержащая антиквариат и курьезы), 6) художественная школа, 7) параллельно с ней Литографический институт в Эйзенахе, 8) минералогический музей, включающий геологическое и палеонтологическое отделения, 9) зоологический музей, 10) остеологический музей, 11) музей человеческой анатомии, 12) ботанический музей, 13) ботанический сад, 14) физико-химический кабинет, 15) химическая лаборатория, 16) обсерватория, 17) ветеринарная школа, 18) университетская библиотека, 19) музей йенского общества естествоиспытателей. Содержательная сторона дела прояснится на одном лишь примере: минералогический музей в первые веймарские годы Гёте представлял собою крохотную и жалкую любительскую коллекцию; после его смерти это было уже одно из самых богатых и научно значимых собраний во всей Европе.
Универсальный гений всегда поражает, тем более что Гёте по сумме сделанного явно превосходит Леонардо да Винчи - тут сыграли роль и судьба, давшая больше возможностей, и длинная жизнь. Как однажды сказал Исайя Берлин об ученых "лиса знает много маленьких истин, а ёж одну, но большую". Хотя в этой фразе симпатии явно на стороне ежа, т.е. глубокого специалиста, но мне всегда больше импонировала возрожденческая универсальность. Эта универсальность предполагает иной склад ума, нежели у специалиста, и тем интереснее обратиться к взглядам Гёте. Тут, однако, следует помнить, что книга написана не Гёте, а Свасьяном о нем, так что цитата ниже это Гёте, изложенный Свасьяном, или преломление Свасьяна через Гёте - этот фрагмент посвящен диалогу Гёте и Шиллера из двух фраз: Гёте описывал некий опыт, на что Шиллер возразил "это не опыт, это идея" - "тогда я вижу идеи", ответил Гёте. Итак:
Существует преемственность знаний, и внутри ее существует также преемственность предрассудков. По существу первая необходимым образом предполагает вторую; говоря о вечных истинах, мы вправе говорить и о неистребимых предрассудках, обнаружение которых подчас связано с не меньшими трудностями, чем усвоение истин. Одним из таких предрассудков, передаваемых из поколения в поколение и чрезвычайно тормозящих умственную работу, является убеждение исследователей в том, что именно их эпохе присущ безошибочный критерий оценки мысли прошлого, как если бы именно с точки зрения стереотипов этой вот эпохи и можно было судить "труды и дни" минувших эпох. Общие понятия, с одной стороны, и большое самомнение - с другой, дают едва ли не каждому поколению считать, что развитие мысли отмечено постепенным восхождением от низшего к высшему; при этом высшим на данном этапе непременно предполагается уровень, достигнутый современностью. [...]
Здесь мы сталкиваемся с уже упомянутым предрассудком: предполагается, что при всей разности мыслительных конструкций, образующий единый процесс философской мысли, сама эта мысль качественно не претерпевает сколько-нибудь существенных изменений, оставаясь стабильной и однозначной в самом своем существе. Если же так, если отличие греческих философов от нашего современника коренится не в субстанциональном, а лишь в функциональном различии их типов мышления, то греческий тип, без всякого сомнения, может быть охарактеризован как недоразвитая форма современного уровня мысли. Античная философия, вся или почти вся, аттестуется баллом наивности, и сегодня каждому школяру, сдающему экзамен по философии, дозволительно считать наивным Пифагора, снисходительно подчеркивая эту наивность на фоне собственной искушенности и прожженности в мировых загадках. Перечнем номенклатур, оторванных от живого брожения мысли, подменяем мы историю философии; внимание наше приковано к текстам без контекстов; термин вытесняет живую атмосферу слова; мы по сути дела не вычитываем из текстов адекватный им смысл, а вчитываем в них собственные стандарты понимания, после чего со спокойной совестью расточам упреки и просто брань. Но достаточно хоть однажды соприкоснуться с историей мысли не через посредничество термина, а в опыте живого восприятия, вслушиваясь в головокружительные ритмы ее становления, достаточно хоть раз окунуться в катастрофическую текучесть гераклитовской философемы или неизъяснимую праведность сократовской иронии, как нас оставят общезначимые предрассудки и мы окажемся застигнутыми врасплох; тогда уже мы внемлем не современным оценкам прежних философов, а самим этим философам. [...]
Если, скажем,углубиться в тексты досократических философов, то ничего в них не дает нам оснований говорить о "внешнем" и "внутреннем", "объективном" и "субъективном"; ни одна из наших рассудочных дистинкций, никакая классификация не в состоянии справиться с этим странным миром, каждый фрагмент которого балансирует на грани сновиденного и в любое мгновение может пронзить нас взглядом Медузы. Субъективности мысли в нашем разумении не ведает досократик; еще меньше ему присуща разделенность мысли и созерцания, идеи и опыта. Мы никогда не поймем специфику этой мысли, если будем рассматривать ее с точки зрения картезианского cogito иликантовского единства апперцепции. Вещь в современном смысле и мысль в современном смысле неведомы досократику; они для него одно и то же, а точнее, вещь воспринимает он как символ мысли, и поэтому, когда он говорит о веществе (предмет опыта), вещество это надо понимать не в объемно-весовых категориях, а символически, как идею, и опять-таки как идею не в нашем современном смысле, а в смысле греческом, исконном и законном, как явственно зримое, как умную сущность вещи, скажет нам А.Ф. Лосев.
"Идея" и означает по-гречески буквально: "то, что видно". Реплика Гёте "Я вижу идеи", показавшаяся философской безграмотностью кантианцу Шиллеру, воспринимается как простая тавтология уже на уровне обыденного сознания древнего грека.
Нет, тут все же больше Свасьяна, нежели Гёте. Еще попытка:
Впрочем, самозванный рассудок оказался на руку не только комедиографам; уже в пределах самой философии он спровоцировал дальнейшее негодование с обратного конца и рост иррационализма, потребовавшего "вышвырнуть рассудок за его пределы" (формулировка Бергсона). Гёте и здесь сохраняет мудрую меру равновесия: "Я желал бы критики человеческого рассудка". Критика рассудка - точное определение его прав и функций. По самой природе своей рассудок назначен расчленять и аналитически прояснять опыт. Ложь и бессмысленность его начинаются с момента, когда он полагает себя основой опыта. Может ли анализ быть основой? "Аналитику, - говорит Гёте, - грозит большая опасность, когда он применяет свой метод там, где в основе нет никакого синтеза. Тогда его работа полностью уподобляется усилиям Данаид". Анализ не только предваряется опытом, но и полностью обусловливается им на стадии познания, называемой Гёте "научным феноменом". Понятия вступают здесь в силу, но не в модусе законодательности, а для выражения объективных законов. Понятие ведь и значит понять. Допонятийный поток чувственных восприятий именно непонятен; в нем есть всё, кроме понятия; иначе говоря, в нем есть закон, но отсутствует понятие закона, так что закон остается непонятым. Необходим анализ, искусственное расчленение потока, который только таким образом может обнаружить через рассудок свои закономерности. Собственно говоря, в восприятиях нам дано не столько содержание опыта, как полагал Кант, сколько именно форма (субъективная), и эта форма есть не что иное, как форма проявления понятия, которое полностью содержательно, так как дает нам возможность объективно понять явление. У Канта потому и выглядит все наоборот, что понятие в его аналитике наделено не понимающей функцией, а определяющей. Кантовское понятие извне привносится в поток восприятий и облицовывает их терминами; но в термине нет понимания; прежде чем понимать термином, необходимо еще понять и самый термин. Поэтому понятие может быть либо содержательным, либо ему остается быть пустым. В восприятии оно находит себе не что иное, как форму выражения своего содержания, которое и есть объективное содержание (содержание объекта). Эта стадия познания характеризуется Гёте как "чистый феномен", или "первофеномен". Здесь, по Гёте, и достигается труднейшее: взятие вещи такой, как она есть на самом деле. Это "на самом деле" и есть сама мысль, которая отражается в рассудке, как понятие, а в разуме, как идея. Мысль, следовательно, не оторвана от природы, а есть венец развития самой природы ("громовой вопль" ее восторга перед вершиной собственного становления); между внешним свершением природы и внутренним процессом мысли существует глубочайшая родственная связь, так что, мысля, мы присутствуем не в мозговом изоляторе, а в самом средоточии "вещи в себе".
Надеюсь, из этой цитаты что-то понятно. Я не знаю, сам ли Гёте противопоставлял себя Канту, или это Свасьяну удобно так излагать мысли Гёте, в противопоставлении - не знаю.
Еще сложнее разобраться в том, что такое наука по Гёте. Подозреваю, что Свасьян не большой специалист именно по науке, так что... Вроде как для Гёте характерен целостный взгляд на объект изучения; но почему это должно так уж противопоставляться современной науке? Да, науке его времени с ее механистическим идеалом - пожалуй; но современная наука куда разнообразнее в своих подходах. Взять хотя бы биологию - наряду с микробиологией и биофизикой/биохимией существует этология, занимающаяся изучением поведения животных в их естественной среде; без гётеподобного взгляда на предмет вообще не могла бы появиться наука экология. Можно, конечно, говорить о превалирующих методах в науках, но тут возникает вопрос, а возможна ли гётевская наука как мейнстрим? В общем, вопросов по прочтении книги осталось много, и еще большое желание прочесть самого Гёте, не Гёте-поэта, а Гёте-мыслителя. На полке давно стоит Эккерман "Разговоры с Гёте" - надо бы переставить поближе.