(no subject)
(Стоп. Всё прилично. Это просто Софрония, пожилая официантка, говорливая, полная, с маленькими жгучими глазками, обладательница кучи приличных внуков, не первый день замечала, что Эдуардо ходит, скособочившись. И без трости. И избегает прислоняться к чему-либо, и на диван садится, не облокачиваясь на спинку.)
Она уловила момент, когда этот недотрога повернётся спиной и продолжит работу.
И тут же охнула. Спину молодого человека покрывали огромные синяки, уже начинавшие желтеть по краям.
- Перестань. Ты мне как внук по годам. Да нужна мне невинность твоя. Господи… И на боку. И на плече. Кто? Это ж в полицию надо! Рубашку сам штопал?
Молодой человек дёрнулся, нервно стал заправлять надорванную полу назад.
- С-слушайте, не трогайте меня! Кончилось всё, не болит ничего! Всё хорошо!
- Ну-ну. Без истерик. Так слушай, у меня тут мазь есть от ушибов. Если не дашься, я таки заявлю в полицию. И не вздумай чудить. Понял, убогий?
Эдуардо что-то пробурчал под нос и таки дался. Только вздрагивал, когда становилось уж очень нестерпимо от прикосновений.
- Тебе лет-то сколько?
- Двадцать о… Двадцать два. Позавчера было.
- И молчал.
- И молчал. Кому оно нужно.
Софрония только вздохнула.
- Ладно. Одевайся уж. Трость я тебе принесу. А то ходишь, как паралитик. Завтра твоя суточная смена, не забыл?
- Нет.
Уже в спину ей прилетело:
- Спасибо.
Синяки, ха. Подумаешь. Ну повалялся на земле. Ну воздух поглотал. Ну ладно, не один раз. Подумаешь, Винченцо его поймал. Ладно, не один, с дружками. И дружки рослые подобрались, не ему, среднего роста, чета. Подумаешь! Самое главное не выбьют. А он всё равно бродить будет. Потому что в двух шагах отсюда, кто бы сомневался.
Он как раз курил под фонарём, вглядываясь в прилегающий тупичок. Там скрылись двое.
Тупичок образовывали глухие стены. Там ещё когда-то стояли мусорные баки. На следующий год там собирались сделать что-то вроде загончика для туристов, вычистят, вымоют, уже и перегородили, чтоб не шастали обычные граждане.
Так вот, на одном из тех двоих была до боли, до глотка воздуха знакомая одежда. Тёмная, шёлковая, в пол. Другой был одет обычно, только ящик в руках нёс, и там что-то скрежетало.
Чуть-чуть исказились очертания стены, что-то неслышно хлопнуло - и они исчезли. Никто не видел. Кроме него. И Тим подобрался. Если бы кто видел его в тот момент - никакой расхлябанности, осанка появилась, подбородок выдвинут вперёд, смотрит прямо, пронзительно.
Недаром Бьянка кругами ходит. Или ходила? Ну кто же знал?
Ему-то до неё как до того фонаря было. Он-то жил другим. Одним из последних ясных безболезненных воспоминаний. О том, что было год назад. Каким он был. Что он делал. И о тех, кто был рядом - помнил. О тех, для кого он был тем самым, настоящим.
Благоуханный, талантливый, остроумный. Невинное существо доверяет тебе без оглядки, отчаянно; чувствуешь это - в тебе нуждаются, ждут, любят. Стоп-стоп. «Любят» - это уже самонадеянно. Зато как притягательно вспоминать, боже мой.
Здесь - ничем не выделяющийся работяга. (Ой ли? Так уж не выделяющийся?) Он работает за жалованье. (Фу, как же унизительно думать о таком. Он работает за деньги. Приплыли?)
- Ой, у тебя тут пятно.
Или:
- А куда ты губки прячешь?
Или стук в дверь комнаты. Пока он доберётся до входа - там уже никого. Только на пороге коробка с печеньем или какая-нибудь ерунда.
Его предупреждали. Он отмахивался. Нужен был ему этот тонконогий велосипед! Мятной жвачкой вечно пахнущий, зубы кривые и смеётся вечно невпопад. И грудь тощая. И мысли не выше обувной подошвы.
В приюте Пантелеймона Тим-Эдуардо сильно навострился чуять. И обоняние было лишь частью чутья. Привычка курить как раз и приглушала невыносимые запахи.
Бьянку с её намерениями он тоже учуял. Но рассудил - будет держаться как обычно, то и проблем не случится.
И жил себе. Тот вечер он расценил как особый подарок. Унюхал, высмотрел, проследил. Не всё растерял, сумел! А ведь и впрямь подарок!
И не заметил, как к нему подошли.
Винченцо он узнал. Тот довольно часто появлялся в «Пьемонте». Гогочущий детина, запанибрата державшийся со всем персоналом. Развязный, воняющий луком и дешёвыми сигаретами. Нос повсюду совал.
(Эдуардо молчал и работал, игнорируя происходящее, когда его силком развернули:
- Ааа, это и есть тот убогий? Калека-придурок, приблуда убогая? Чинный какой, с тросточкой. Ладно, работай, не заводись, работай так, чтобы - ух!
Уже потом на его недоумённый взгляд прилетел шепоток. Шепоток поведал, что здесь был сыночка владельца, которого папа всё хочет к делу пристроить. А чтоб дело знал, карманных денег на дадут, пока в дело вникать не начнёт. Вот и вникает. Заодно и дочку управляющего воспитывает. Та тоже вроде не против, так что молчи, работай.)
От короткого удара в солнечное сплетение Эдуардо сложился пополам, желая только одного - дышать! Отчаянно дышать! Он и пробовал это делать, когда его оттащили в тот самый тупичок, изображая добрых сотоварищей. Плохо дружку стало, тащим вот.
- Живой? Сейчас подлечим инвалида. Лапал её? Скажи? Лапал? Понравилось?
Каждый вопрос сопровождался ударом куда-нибудь - по спине, в живот, куда придётся. Каждый раз это было больно. Очень больно. И дышать было больно, словно воздух раскалился. Только и вышло:
- Не… трогал.
- По лицу его не бей, слышь, лицо не трожь, куртку набрось, подумают, что пьяный, пусть валяется, пошли, слышь, пошли!
От затрещины по лицу он на время отключился. На небольшое время
Я не заслужил, из носа кровь хлещет, чистая-пречистая, не хочу, не надо, я не виноват, правда, не надо. Сейчас отлежусь, сейчас встану, только собраться надо.
- О, опять криминал. Да сколько можно. Говорил я ему, надо вход в другое место перенести.
- Ты смотри, как ему досталось. Позвать врачей? Ну нельзя же так бросать!
- Ты ещё его с собой возьми.
Возьми, а? Я свой! Я же вижу, кто вы. Только говорить не получается.
- Ой, да нужна мне эта суета. Сейчас.
- Отморозок, закрой немедленно и пошли!
- Да ладно тебе, я же не колдую. Сейчас… О, ещё и по носу досталось. Ух, красавец. Во-о-от, глотни крепкого. Заскачешь, как новенький.
Я знаю этот вкус, я знаю, я тоже так умею. Умел! Сейчас только вдохну и скажу.
Тишина. Голоса исчезли. Ночное время, где-то слышно город. И рядом никого.
Рядом лежит сломанная трость.
Нет, он не заплакал. Никого не начал проклинать. Неважно. Уже и сесть можно, хороший был напиток.
- Эй, вы! Я всё равно ваш, поняли? Поняли, слепые?
Как горох об стену.
Как бы домой добраться? Хоть в такой дом, но надо. Послезавтра ему на смену.
Она уловила момент, когда этот недотрога повернётся спиной и продолжит работу.
И тут же охнула. Спину молодого человека покрывали огромные синяки, уже начинавшие желтеть по краям.
- Перестань. Ты мне как внук по годам. Да нужна мне невинность твоя. Господи… И на боку. И на плече. Кто? Это ж в полицию надо! Рубашку сам штопал?
Молодой человек дёрнулся, нервно стал заправлять надорванную полу назад.
- С-слушайте, не трогайте меня! Кончилось всё, не болит ничего! Всё хорошо!
- Ну-ну. Без истерик. Так слушай, у меня тут мазь есть от ушибов. Если не дашься, я таки заявлю в полицию. И не вздумай чудить. Понял, убогий?
Эдуардо что-то пробурчал под нос и таки дался. Только вздрагивал, когда становилось уж очень нестерпимо от прикосновений.
- Тебе лет-то сколько?
- Двадцать о… Двадцать два. Позавчера было.
- И молчал.
- И молчал. Кому оно нужно.
Софрония только вздохнула.
- Ладно. Одевайся уж. Трость я тебе принесу. А то ходишь, как паралитик. Завтра твоя суточная смена, не забыл?
- Нет.
Уже в спину ей прилетело:
- Спасибо.
Синяки, ха. Подумаешь. Ну повалялся на земле. Ну воздух поглотал. Ну ладно, не один раз. Подумаешь, Винченцо его поймал. Ладно, не один, с дружками. И дружки рослые подобрались, не ему, среднего роста, чета. Подумаешь! Самое главное не выбьют. А он всё равно бродить будет. Потому что в двух шагах отсюда, кто бы сомневался.
Он как раз курил под фонарём, вглядываясь в прилегающий тупичок. Там скрылись двое.
Тупичок образовывали глухие стены. Там ещё когда-то стояли мусорные баки. На следующий год там собирались сделать что-то вроде загончика для туристов, вычистят, вымоют, уже и перегородили, чтоб не шастали обычные граждане.
Так вот, на одном из тех двоих была до боли, до глотка воздуха знакомая одежда. Тёмная, шёлковая, в пол. Другой был одет обычно, только ящик в руках нёс, и там что-то скрежетало.
Чуть-чуть исказились очертания стены, что-то неслышно хлопнуло - и они исчезли. Никто не видел. Кроме него. И Тим подобрался. Если бы кто видел его в тот момент - никакой расхлябанности, осанка появилась, подбородок выдвинут вперёд, смотрит прямо, пронзительно.
Недаром Бьянка кругами ходит. Или ходила? Ну кто же знал?
Ему-то до неё как до того фонаря было. Он-то жил другим. Одним из последних ясных безболезненных воспоминаний. О том, что было год назад. Каким он был. Что он делал. И о тех, кто был рядом - помнил. О тех, для кого он был тем самым, настоящим.
Благоуханный, талантливый, остроумный. Невинное существо доверяет тебе без оглядки, отчаянно; чувствуешь это - в тебе нуждаются, ждут, любят. Стоп-стоп. «Любят» - это уже самонадеянно. Зато как притягательно вспоминать, боже мой.
Здесь - ничем не выделяющийся работяга. (Ой ли? Так уж не выделяющийся?) Он работает за жалованье. (Фу, как же унизительно думать о таком. Он работает за деньги. Приплыли?)
- Ой, у тебя тут пятно.
Или:
- А куда ты губки прячешь?
Или стук в дверь комнаты. Пока он доберётся до входа - там уже никого. Только на пороге коробка с печеньем или какая-нибудь ерунда.
Его предупреждали. Он отмахивался. Нужен был ему этот тонконогий велосипед! Мятной жвачкой вечно пахнущий, зубы кривые и смеётся вечно невпопад. И грудь тощая. И мысли не выше обувной подошвы.
В приюте Пантелеймона Тим-Эдуардо сильно навострился чуять. И обоняние было лишь частью чутья. Привычка курить как раз и приглушала невыносимые запахи.
Бьянку с её намерениями он тоже учуял. Но рассудил - будет держаться как обычно, то и проблем не случится.
И жил себе. Тот вечер он расценил как особый подарок. Унюхал, высмотрел, проследил. Не всё растерял, сумел! А ведь и впрямь подарок!
И не заметил, как к нему подошли.
Винченцо он узнал. Тот довольно часто появлялся в «Пьемонте». Гогочущий детина, запанибрата державшийся со всем персоналом. Развязный, воняющий луком и дешёвыми сигаретами. Нос повсюду совал.
(Эдуардо молчал и работал, игнорируя происходящее, когда его силком развернули:
- Ааа, это и есть тот убогий? Калека-придурок, приблуда убогая? Чинный какой, с тросточкой. Ладно, работай, не заводись, работай так, чтобы - ух!
Уже потом на его недоумённый взгляд прилетел шепоток. Шепоток поведал, что здесь был сыночка владельца, которого папа всё хочет к делу пристроить. А чтоб дело знал, карманных денег на дадут, пока в дело вникать не начнёт. Вот и вникает. Заодно и дочку управляющего воспитывает. Та тоже вроде не против, так что молчи, работай.)
От короткого удара в солнечное сплетение Эдуардо сложился пополам, желая только одного - дышать! Отчаянно дышать! Он и пробовал это делать, когда его оттащили в тот самый тупичок, изображая добрых сотоварищей. Плохо дружку стало, тащим вот.
- Живой? Сейчас подлечим инвалида. Лапал её? Скажи? Лапал? Понравилось?
Каждый вопрос сопровождался ударом куда-нибудь - по спине, в живот, куда придётся. Каждый раз это было больно. Очень больно. И дышать было больно, словно воздух раскалился. Только и вышло:
- Не… трогал.
- По лицу его не бей, слышь, лицо не трожь, куртку набрось, подумают, что пьяный, пусть валяется, пошли, слышь, пошли!
От затрещины по лицу он на время отключился. На небольшое время
Я не заслужил, из носа кровь хлещет, чистая-пречистая, не хочу, не надо, я не виноват, правда, не надо. Сейчас отлежусь, сейчас встану, только собраться надо.
- О, опять криминал. Да сколько можно. Говорил я ему, надо вход в другое место перенести.
- Ты смотри, как ему досталось. Позвать врачей? Ну нельзя же так бросать!
- Ты ещё его с собой возьми.
Возьми, а? Я свой! Я же вижу, кто вы. Только говорить не получается.
- Ой, да нужна мне эта суета. Сейчас.
- Отморозок, закрой немедленно и пошли!
- Да ладно тебе, я же не колдую. Сейчас… О, ещё и по носу досталось. Ух, красавец. Во-о-от, глотни крепкого. Заскачешь, как новенький.
Я знаю этот вкус, я знаю, я тоже так умею. Умел! Сейчас только вдохну и скажу.
Тишина. Голоса исчезли. Ночное время, где-то слышно город. И рядом никого.
Рядом лежит сломанная трость.
Нет, он не заплакал. Никого не начал проклинать. Неважно. Уже и сесть можно, хороший был напиток.
- Эй, вы! Я всё равно ваш, поняли? Поняли, слепые?
Как горох об стену.
Как бы домой добраться? Хоть в такой дом, но надо. Послезавтра ему на смену.