Бунт небесный, бунт человеческий (небольшое эссе)
Сто лет исполняется событиям 17-го года в нашей стране. Честно говоря, не поворачивается язык говорить про их празднование - насилие, кровь, несчастье тех времён мы не скоро забудем. В этом, к слову, наше отличие от французов, для которых день взятия Бастилии является главным национальным праздником. Мы же скорее стыдимся событий 17-го года или воспринимаем их как ужасную трагедию. Не здесь и не сейчас место и время вдаваться в обстоятельства, которые привели Россию к февралю, а затем и к октябрю. Эта статья о бунте как таковом, бунте как явлении, человеческом явлении и небесном.
Недавно наше информационное пространство накрыла волна трений касательно, так называемых, "групп смерти" и детского суицида. Вовремя прогремели на всю страну и псковские подростки, тоже, в конечном итоге, совершив самоубийство. В обоих случаях речь идёт о классическом подростковом бунте. Большинство из нас на личном опыте знает, что это такое. Но вот в указанных случаях мы видим не просто бунт, а суицид как конечный результат процесса. Совершенно неспроста бунт и суицид встали рядом. Далее мы увидим, что самоубийство есть конечная точка бунта, развернувшегося во всей своей полноте.
Бунт - он не только подростковый, не только личный, но и социальный, культурный, и как венец всего - метафизический. О социальном и метафизическом бунте писал Камю в своём эссе "Бунтующий человек". Подошёл к этому вопросу француз исключительно с европоцентричной позиции и сугубо материалистической.
Но предмет изучения отнюдь не ограничен Европой и географически и во временном плане. Бунтовали повсюду: в Китае, в Индии, на ближнем Востоке и во многих других уголках планеты, где живёт человек. Бунт очень универсален, это одно из самых универсальных мировых явлений. Также, говоря о метафизическом бунте, глупо оставаться при этом материалистом, и в этом одна из главных ошибок Камю. Напротив, стоит исходить из реальности потустороннего и непосредственного влияния его на мир людей.
Шире открыв книгу бытия, мы читаем на её страницах различные мифы и религиозные концепции, которые могут дать нам представление о зарождении бунтарства. Базис человеческой истории заключён, конечно, в многобожии и в мифологических системах, которые в разных уголках Земли во многих моментах систематически похожи. Один из ключевых моментов там - восстание молодых богов против старых, которое раз за разом повторяется в разных культурах.
Но это, пожалуй, единственное, что нам может дать политеизм. Остальные примечательные сюжеты связаны уже не с восстаниями одних богов против других, а с бунтами людей против богов. У египтян есть миф о бунте людей против бога Ра, который Ра, конечно же, подавил, причем так, что едва не уничтожил человеческий род. Описание у этого мифа весьма краткое, но оно является как бы предвестником современных событий. Быть может, ещё в Египте пытались поставить человека на место Бога?
В шумерской мифологии эта тема поднимается чаще, чем в прочих. Так, существовал царь Этана, набожный человек, но проклятый бездетностью, и он совершил путешествие на небеса, чтобы забрать там эликсир рождения. Сказание обрывается на том месте, где Этана, поднимаясь вверх на орле, уже потерял из виду землю, однако, обосноваться на небесах он не смог и свою собственную смертность не попрал. Другие шумерские герои отличаются нравственным совершенством, большим чем у богов, но им всё равно уготована смертная доля, и это один из важнейших мотивов шумерских мифов, где впервые отчётливо слышится тоска человека, которому суждено умереть вне зависимости от его деяний, а боги на небе бессмертны, хоть и безнравственны и жестоки.
Тут уже на ум неизбежно приходит легенда о Прометее. В Греции она не стояла на видном месте, и значение имела весьма ограниченное. По крайней мере, в главном эллинском эпосе - Илиаде и Одиссее, Прометей отсутствует. По-настоящему он стал популярен уже в романтической Европе эпохи Просвещения как идеал бунтаря, отвергавшего богов ради людей. Стоит особенно внимательно отнестись к тому, что по одному из вариантов мифа, Прометей сам и создал людей, вылепив их из глины.
В крайне синкретичных индийских мифах отчётливых историй о бунтарстве нет, как и в китайских, при всём их политизированном своеобразии. Существует, впрочем легенда о Сунь Укуне, Царе обезьян, очень популярном герое, о котором сейчас снимают значительное количество фильмов. Неистовое, горделивое возвышение Сунь Укуна даёт нам представление, в первую очередь, о непримиримости бунтовщика, которая требует всё большего и большего, и, в своём движении к ниспровержению господ, не зная меры, не в силах остановиться. Подобно классическому рабу, Сунь Укунь возжелал не столько освобождения, сколько власти, стать господином самому и, в конце-концов, посягнул на престол Будды, но был оттуда довольно легко сброшен на землю.
Царь обезьян - это своеобразный Прометей китайского коммунизма, и идея о том, как не имеющий ничего (родившийся из камня), дерзнул получить всё и обжиться на небесах наравне с богами, вытесняя их, мила китайским сердцам прежде всего потому что выражает посыл коммунистической китайской идеологии, в которой сотни миллионов крестьян и батраков, ведущих полурабское существование, получают возможность обладать такими материальными благами, какие раньше имелись лишь у их господ, и через партию вершить власть.
Но конец этой легенды совсем не оптимистичен для современности: Будда с легкостью вышвыривает Сунь Укуна с небес в заточение под гору, а потом герой, освобождённый странствующим монахом, становится послушником, проходит долгое, тяжёлое обучение, в конце-концов, достигая просветления и становясь Всепобеждающим Буддой. Финал этой истории очень символичен, и говорит нам о единственном способе обрести свободу - усмирить гордыню и обрести святость.
В буддизме вообще отсутствует своя собственная метафизика; если буддистам хочется узнать о причинах, которые действуют во вселенной, они присоединяют к буддийскому методу обрести просветление индуистскую метафизику с её хаотичностью и синкретизмом.
Самая убедительная концепция бунта представлена по сей день в христианстве, которое уже ни в коем случае нельзя ставить в один ряд с мифологическими системами древнего мира. Оно возвышается над прежними верованиями, представив намного более полную, ясную метафизическую картину. Согласно раннему буддизму, можно сделать вывод, что все боги и демоны азиатских пантeонов находятся в такой же зависимости от явленного мира, от сансары, что и люди, просто находясь при этом в ином измерении того же явленного мира.
Однако, монотеистический Бог находится в вечности и сам есть вечность, за пределами явленного мира, ограниченного временем и пространством. Он вне сансары, вне этого круговорота, как его понимают в Азии, и это даёт христианской метафизике несравненное преимущество по отношению ко всем традиционным мифологическим системам многобожия. Поэтому центральной темой этой статьи, конечно, будет концепция падших ангелов и их главы - Сатаны.
Концепция эта создавалась не сразу а достаточно постепенно. Отождествление Люцифера и Сатаны тоже произошло не сразу но в итоге идея получилась стройной и убедительной. А достоверность её, пожалуй, могут подвердить сами бунтовщики и революционеры, ведь любой бунт, особенно, в Европе - это проекция того самого небесного восстания. Отпадение Сатаны и примкнувших к нему ангелов стало классическим отпадением частного, индивидуального от целого. При этом, налицо стремление Сатаны к созиданию своего собственного мира, к творчеству, продиктованного его волей а не волей Бога. Очень вероятно, и на это указывали многие, причисленные к еретикам христиане, что наш мир и вселенная созданы именно в результате процесса падения Люцифера, а, возможно, тот самый кровожадный ветхозаветный Бог-творец и есть замаскировавшийся падший Сатана. По крайней мере, он - "Князь мира сего", и это прямо указано в библейских текстах, хотя и проходит мимо ушей верующих.
В таком случае, многие вечные вопросы отпадают, многое становится на свои места, а принцип постмодернистского "сатанизма" - жизни в согласии с человеческим естесством и природой, приобретает иной, неожиданный, но открывающий глаза на учение ЛаВея смысл.
Впрочем, подобное положение дел отнюдь не вечно, ибо Сатана так же конечен, как конечен наш явленный мир, как и конечно всё, что рождается - оно неизбежно умрёт. Бунт падших ангелов уже находится во времени, то есть, открывает начало нашему миру потому что у самого этого бунта уже есть начало, он как бы самим своим существованием выпадает из вечности. А, значит, наступит и конец. И здесь как нельзя кстати приходится цитата из стихотворения поэта Максимилиана Волошина:
"Мир знает не одно, а два грехопаденья:
Грехопаденье ангелов и человека.
Но человек спасен Голгофой. Сатана же
Спасенья ждет во тьме. И Сатана спасется."
Об этом же писал и русский философ Сергей Булгаков. Самым важным метафизическим актом будущего, безусловно, станет спасение, преображение Сатаны и восстановление единства нашего отколовшегося, падшего мира с вечностью. Очень уместно, осмысливая это, вспомнить притчу о блудном сыне, одну из центральных евангельских притч. Что это если не иносказание о возвращении конечного мира к абсолюту?
Среди религий мира есть одна, в определённой степени уже предвосхитившая данное действо. Религия эта - езидизм. Последователи её живут на ближнем востоке и сегодня физически уничтожаются исламскими фанатиками. Езидов принято называть "дьяволопоклонниками", потому что центральная фигура их учения (помимо, собственно, единого Бога) - предводитель семи ангелов Малак Тавус, который отождествляется с мусульманским Иблисом (и христианским Сатаной). Разница же заключается в том, что мятежный Малак Тавус у езидов уже прощён и уже вернулся в число сподвижников Бога.
Осмысляя всё это, нам очень захочется поговорить о бунте человечества против Бога в целом и о социальных последствиях такого восстания. Но отнюдь не менее важное значение занимает бунт личности, и тут мы вернемся к подростковому бунту, с которого начинали статью.
Подростковый бунт в самой что ни есть классической форме проецирует небесное восстание как отпадение частного от общего, где в роли общего выступает семья. В определённый момент подросток ощущает себя индивидуумом, и в нем зарождается стремление самостоятельно вести свои дела и управлять своей жизнью. Чем большее же давление со стороны родителей он чувствует, тем радикальней становится его восстание. Отметим, что в традиционных обществах, где личности практически не существуют, человек мыслит себя лишь как часть коллектива от начала до конца своей жизни, поэтому такие общества не знают подросткового бунта. Не знали его и в нашей древности. Так что, это исключительно порождение современности.
Как и всякий угнетаемый общим бунтовщик, подросток имеет непреодолимое желание творить свою собственную волю, и на место интересов семьи поставить интересы своего Я. Но он всё-таки подросток, он не обладает достаточными ресурсами для этого, и поэтому его действия носят иррациональный, безрассудочный характер тотального отрицания. Как мы знаем, тотальное отрицание это и есть бунт в полноценном его выражении, но если доводить отрицание до абсолютного выражения, то единственным и естественным итогом его станет суицид, о чём уже и шла речь. Но чаще подростковый бунт заканчивается со временем примирением и прощением.
Подобным образом обстоит дело с личным бунтом против социума. Проекция отпадения от целого работает и здесь, только в роли Бога выступает человеческое общество. Человек может годами быть сущностью исключительно коллективной, но однажды в нем начинает взыгрывать личность и он больше не хочет жить по законам и обычаям социума. В дело вступает инерция отрицания, которая есть инерция бунта; как она двигала Сунь Укуном, так она двигает и этим человеком, и результат получается аналогичным бунту подростковому, так как подменить своим Я социум так же невозможно как и семью, разве что уходя в полнейшее отшельничество. Но отшельничество разрушает идею бунта, потому что ты один и нет тех, против кого хочется бунтовать, самоутверждение в таком случае невозможно. Вот что писал об этом Камю: "Даже поверхностное изучение вопроса приводит к мысли о том, что речь идет не столько о реальном освобождении, сколько о самоутверждении человека, все более и более широком, но никогда не находящем своего завершения."
И, наконец, духовный бунт личности против всего мироздания, против явленного мира причин и следствий со всеми его несправедливостями, невзгодами, страданиями и, естественно, против своей смертности, представляет собой довольно интересную вещь. На самом то деле, немногие духовно ищущие по-настоящему ищут, большая часть из них скорее пытается противостоять конечности путём точно такого же отрицания, как подросток отрицает волю своей семьи. И вот здесь, поскольку, они сами являются представителями того же мира, который отрицают, и проявляется самоубийственная сущность метафизического бунта, ибо когда сам мир говорит "нет" самому себе, всё это инерциально способно окончиться лишь одним. Пожалуй, так и происходит временное движение от рождения к смерти - путём онтологического отрицания себя.
Бунт раба предполагает то, что раб стремится стать господином, соответственно духовный бунт человека предполагает завершиться тем, что человек становится Богом. Но человек не может стать Богом, будучи смертным и обладая личностью.
Так мы, наконец, переходим к социальным бунтам и революциям. Не случайно ведь речь зашла о Боге: в самом главном восстании современного мира, во французской революции 1789-го года, основным деянием было убийство Бога и установление на его место человека. Впрочем, стоит уточнить: то была только попытка поставить на место Бога человека, и попытка неудачная потому что удачной она быть не может. Символическим актом казни Бога была казнь короля Франции Людовика XVI, поскольку король олицетворял собой принцип "божественного права". Это был знак для всей Европы: достаточно было одной такой символической казни для западноевропейского мира, чтобы с течением времени человек, возвышенный на месте Бога, восторжествовал на всём континенте а затем и в других европеизированных частях планеты.
И даже эта революция не была завершённой. "Действительно, если бы один-единственный раз свершилась подлинная революция, истории уже не было бы. Было бы блаженное единство и угомонившаяся смерть." - пишет Камю.
Ницше провозгласил смерть Бога фактически "задним числом", спустя сто лет после его казни. XX же век и начало XXI-го показали нам, что убийство Бога и воля человеческая в управлении своей жизнью не приводят к свободе, равенству и братству а приводят к Освенциму, "Хрустальной ночи", ГУЛАГу, красным кхмерам, этническим чисткам, российской приватизации и "Исламскому государству".
После мировых войн, когда, казалось бы, европейская цивилизация разочаровалась в духе прогрессизма и замкнулась в гедонистической повседневности, инерция отрицания не остановилась. Напротив, она продолжает поглощать прежние, традиционные представления и ценности. Французская революция не закончилась, но требует ещё и ещё пищи, чтобы переварить, отвергнуть и обратить в свою противоположность. Неистовость этой революции снова напоминает нам неистовость Сунь Укуна, но необходимо всё-таки вспомнить, чем закончилось его стремительное восхождение на Небо.
Примечательно, что идеи о спасении Сатаны, популярны и были распространены ранее преимущественно в восточном богословии. Западное богословие было однозначно уверено в том, что падшие ангелы детерминированы, сделав свободный выбор об отпадении от Бога, и Сатана спасению не подлежит. А это означает, что в тотальном отрицании бунта ему есть один путь - к самоуничтожению.
Пожалуй, именно такой путь проделывает сегодня цивилизация бунта, неосознанно повторяя отпадение Сатаны со своими ангелами. Она очень хорошо к этому подготовилась, ведь как раз перед французской революцией по Европе прошла волна романтизации Сатаны, наиболее ярко воплощённая в поэме Мильтона "Потерянный рай". Несомненно, это было выразителем готовности и подспудного желания повторить бунт небесный, что и произошло в 1789-м году.
Все остальные революции, которые произошли на планете Земля впоследствии, есть, так или иначе, но повторение французской, поскольку всем им неизменно сопутствовала европеизация. И даже реакционные революционные движения, всё равно испытали и испытывают прямое европейское влияние, потому что отталкивались и отталкиваются всё равно от западничества, ведь противостояние, реакция - это тоже зависимость. Идея убийства божественного быстро нашла отклик у всех народов, и это неудивительно, учитывая общее происхождение и общую судьбу человечества.
Вообще, революция - исключительно западноевропейское понятие и явление, ни в какой другой культуре за всю историю человечества мы не найдём ничего подобного, мы обнаружим лишь обыкновенные самоубийственные мятежи, как, например, русский бунт. Любое восстание есть проекция известных небесных событий, но если, классический бунт иррационален и совершенно бессознателен, то революция, родившаяся во Франции, в первую очередь различается рациональностью. Революция ставит задачей организованное отрицание; в определённой степени, революция - это умственный бунт, тогда как классический бунт куда более искренен в своём очевидном проигрыше и стремлении к суициду.
Проигрыш революции также неминуем, но апологеты её, выстраивая свои концепции, уверены в обратном - так европейская умственность сливается с неистовой инерцией бунтарства. Но всё-таки, невозможно поставить человека на место Бога; Сатана (а, тем более, и человек), не способен творить свой мир самостоятельно, он в силах лишь искажать Великую Песнь, что очень хорошо описал католик Толкин в "Сильмариллионе". Но у Толкина Моргот, Сатана Средиземья, после последней битвы не спасётся, а будет выброшен из явленного мира навсегда.
В русской редакции этой истории, Сатана будет спасён, а значит, будет спасена и Россия.
Завершая публикацию, хочется всем настоящим и потенциальным бунтовщикам против смертного мира пожелать осознания того, что сам бунт как явление и принадлежит к отрицаемому царству лжи и смерти, поэтому через него невозможно ни спасение, ни преображение. И полноценно достигнуть своих целей никакой, ни метафизический, ни какой-либо другой мятежник никогда не сможет: он либо смирится, либо уничтожит сам себя. Спасение возможно через усмирение гордыни, прощение и святость, которая есть восстановление единства с вечностью.
февраль 2017, Петербург