Аше Гарридо. "Книга Дока". Опыт рецензии
Мой друг написал страшную книгу. По настоящему страшную. Мой друг написал книгу, которую я боюсь читать, но все равно читаю. Вернее, я в нее проваливаюсь, как проваливаются в тяжелый безвыходный кошмар, из которого выплывают - но на самом деле кошмар не кончен, просто открывается другой, еще тяжелее и безнадежнее. Эта книга стоит на моей книжной полке - его подарок. Бесценный - и очень страшный. Иногда я беру ее и открываю, на любой странице, - и проваливаюсь туда снова. Текст смыкается надо мной и не выпускает. Да, есть еще одна проблема. Кроме текста, в пространстве этой книги совершенно нечем дышать. А язык у моего друга прекрасный. Чистый, ритмичный, ничего лишнего - одно удовольствие окунуться в такой языковой поток. Мой друг умеет писать книги - у него их много, одна другой красивее. И есть одна, вот эта. Она страшная. «Книга Дока». Сейчас ее выпустили - в типографии, с цветной картинкой на обложке, с взаправдашним библиографическим индексом, тиражом и продажами. Такая нарядная, радостная, со слоником и аннотацией. В этой аннотации нет ни слова о том, что это за книга. И она, конечно, найдет своих читателей. Или они ее найдут, так, конечно, проще сказать, но на самом деле, полагаю, искать и выбирать будет она. Эта книга.
Пересказать ее сюжет так же невозможно, как объяснить, что ужасного в найденной на чердаке старой кукле с полустертым лицом, запертом изнутри пустом доме, лужице дождевой воды под наглухо закрытым окном. Никакого пугающего и тошнотворного белесоватого кошмара, составленного по всем правилам искусства пуганины, альфы и омеги киносценариев хорошего тона. Наоборот - она избыточно яркая. Начинается - на Рождественской ярмарке. Потом цветы - розы, флоксы, жимолость! - уютные кафетерии, дружеские посиделки, кружевные юбки красотки-калаверы, рыжая ирландская девочка и девочка-вампир, слоны, бегущие по саванне, экшен - море экшена. Погони, сражения, допросы, удивительные и невозможные избавления из рук врагов, истории невозможных спасений и преодоления, мой друг умеет рассказывать всякие сказки, и волшебные, и страшные, да так, что всякий раз хочется продолжения - и никогда не знаешь, что будет на следующей странице. Но тут все по-другому. Потому что на следующей странице может быть все что угодно, но это не спасет от слепой, жуткой, тошнотворной несправедливости. Мой друг храбрый и добрый человек. Но он написал книгу, в которой нет никакой надежды и вообще нет ничего, кроме боли и отчаяния. Он писал книгу о любви, а написал путеводитель по аду - и красочные картинки, калейдоскопом обрушивающиеся на читателя, в конце концов становятся тем, чем и являются: раскрашенными билетиками в инфернальный Луна-парк. Истинный смысл «Книги Дока» для меня, читателя, открыто назван самим автором - и это слово повторяется в тексте неоднократно. Это слово «тайгерм». Жуткая медленная казнь - жертвоприношение, в данном случае - совершаемое добровольно и в полном сознании, чтобы вытребовать невозможное. «Гори долго, Док». Эта книга, «Книга Дока», - добровольный и осознанный дрифт, неуправляемый занос в натуральное ослепительное безумие, в почти не покрываемую сознанием боль и одиночество - на следующий день после смерти, перед похоронами. На полной скорости, с полным погружением - мой друг вообще ничего не делает наполовину. Если ты берешь эту книгу в руки - и она тебя захватывает, ты тоже становишься участником тайгерма. Читатель становится свидетелем.
«Над всем этим неимоверным и невероятным великолепием на тонких, как у гигантских насекомых, ножках ходулях шествовали огромные расписные слоны. Они не помещались в улицы и парили над ними в окружении нарядных монгольфьеров.
- О черт, - сказал Док. - О боже. Что это?»
Почему из всех книг, написанных моим другом, была выбрана именно эта, чтобы отдать ее в издательство? Я не знаю. Она была написана человеком, полуослепшим от невыносимого горя и так и не смирившимся с очевидным фактом смерти - не смерти вообще, а смерти единственной, неотвратимой, на весь мир, фактом смерти любимого человека. Мой друг напишет на той же волне еще одну книгу - пронзительную и гениальную, по-настоящему книгу о надежде и о любви - и, на мой взгляд, единственное правильное издание «Книги Дока» было бы именно таким: в одном переплете - две книги. «Книга Дока» и «Любовные письма Лу Понтеведры». Идеально было бы, конечно, чтобы оба романа следовали словно бы навстречу друг другу. Чтобы два текста в пределах одной книги были бы зеркально перевернуты по отношению один к другому, потому что мир, вернее бесчисленность миров, Дока и мир «Любовных писем» - антонимичны друг другу полностью. И та грань, на которой они встречаются, - не имеет никаких координат, для каждой из этих пересекающихся плоскостей она предельна, за ней, по логике каждого из текстов, просто ничего нет. В общем-то, общая грань - это и есть мой друг Аше Гарридо.
Ладно. Устроить над собой такую пытку посредством текста - это святое право каждого, кто может создать словом достаточно убедительную реальность. Переполниться болью потери - и не смириться с нею - это нормально для человеческого существа. Но какого черта мы должны следовать в этот ад, неуклонно проходя его вслед за автором, кто бы он ни был, сколько бы их ни было, потому что автор «книги Дока» - это не только Аше, но и Док (с него станется).
На этот вопрос у меня есть ответ. Есть вещи, которые может узнать и отчетливо увидеть лишь тот, кто с ними уже сталкивался, остальные просто не обратят внимания. Так, некромантических крылатых фестралов в мире Роулинг может увидеть лишь тот, кто терял близких, - отличная метафора, мне кажется. Наш мир таков, что смерть в нем неизбежна. Как неизбежны, строго говоря, и жизнь, а значит, и любовь. Было бы что-то одно - было бы о чем говорить, но их трое, и они постоянно путаются, дробятся, перекликаются, воюют и сращиваются. И коль скоро моему другу на полном серьезе довелось оказаться в аду, значит, он, оставаясь верным себе, пошел через него. И он, изнутри себя, написал эту свою книгу. Написал, как пишут путевые дневники, не заботясь ни о правдоподобии, ни о литературных достоинствах, ни о сюжете... ни о чем. Изнутри отчаяния, изнутри утраты, изнутри «не верю» - и изнутри полностью рассыпающегося мира, про который можно сказать одно: если в нем возможно потерять того единственного, с которым этот мир был разделен на двоих, то этот мир неправильный. И мы его отменим и начнем сначала. И если для этого надо будет спуститься в ад, по ту сторону смерти, - и пройти его, значит, нечего ныть, надо идти. По ту сторону смерти безумие - нормально. Поэтому «Книга Дока» - безумна от и до, но это не тупое безумие распада и смерти мозга. Это, если позволено так сказать, - яростное и осознанное безумие здорового и нормального в сущности человека, оказавшегося за гранью. Упрямого и последовательного в своей нормальности - до упёртости. Если Док решил, что ад должен быть пройден, чтобы отыскать Клемса, - он его пройдет, шаг за шагом, столько, сколько нужно. И у читателя, коль скоро он уже погрузился в этот текст, оказался им захвачен и отравлен (а по-другому воспринять эту книгу не получится, этот текст защищает сам себя от поверхностного, равнодушного взгляда), остается только одно: идти за Доком, чтобы не остаться одному - инфицированному отчаянием, безнадежностью, безумием и болью - своей или чужой, поди пойми. Еще раз повторюсь: вольно или невольно, но всё то, чем был переполнен мой друг, пока писалась «Книга Дока», он очень точно и полно влил в этот текст, не скрывая. Но ведь не Аше придумал смерть. И если «Книга Дока» отзывается в душе, это значит, что душе есть чем отзываться именно на эту частоту. И прорвавшись вместе с Доком до конца, обессиленный, измученный свидетель чужого (а на самом деле - и своего) безнадежного поиска веры и надежды в инфернальных пространствах многоголосого кошмара - в бесконечном падении в пустой колодец, в никуда,- этот свидетель-читатель понимает, о чем и зачем была написана «Книга Дока». Это книга о любви. О том, что любовь поёт в сердце неба. И на этих завершающих словах Док ставит утвердительную точку.