Александр Шаров. Грустный сказочник. Ч. 2
Неизвестно, насколько долго бы ему еще удавалось выворачиваться из под кровавых колес истории. Неизвестно - потому что началась война, и фактически с самых первых ее дней Александр Шаров пошел на фронт добровольцем. “Старшина, обучавший их, говаривал, что отец всем хорош как солдат, но у него есть два недостатка: высокий рост, поэтому он будет правофланговым и его первым убьют, и высшее образование - из-за него он много думает и в строю затягивает шаг”. (В. Шаров “Когда Шера в форме”) Но старшина ошибся. Высокий солдат-орденоносец, к счастью, не встретил свою пулю. То ли дед на небесах хорошо молился за внуков, то ли не все, что должен был сделать на земле Александр Шаров, было сделано.
Войну он начал в пехоте - царице полей. Потом оказался в 64-й гвардейской танковой бригаде, под командованием дважды Героя Советского Союза И. Н. Бойко. А с какого-то момента стал военкором - то, что умел делать очень хорошо. На войне особенно ценилось печатное слово - рассказать об увиденном, поднять настрой, найти нужные слова.
”Я был сначала солдатом, потом меня переаттестовали по одной из мирных специальностей и послали в газету. Солдату труднее, но там не нужно думать. А тут
думаешь всегда, днем и ночью. Тут ты сторонний войне - только и остается глядеть на нее и думать. Хотя солдатам ты нужен, если работаешь честно: когда еще придет награда, пожалуй, и не застанет в живых, а заметку о подвиге, если повезет, солдат прочитает своими глазами, сложит в треугольник письма и пошлет домой. Там тоже узнают.
Но для этой работы нужно постоянное желание приносить счастье, равнодушие в ней преступно”.
Работал он в газете “За честь Родины”, ответственным редактором ее был полковник С. Жуков. Выезжая по заданию редакции - порой в самые жаркие точки фронта, корреспондент должен был и собрать материал, и написать статью (ничего не перепутав) - а если надо, то и участвовать в боевых действиях. Потом - вернуться, сдать материал - и отправляться на новое задание. Все, с чем сталкивался Шаров на войне, разъезжая по заданиям редакции, он складывал в сердце - и это оставалось там до поры до времени. Его военная проза, написанная уже после окончания войны, уникальна. Это война, о которой тяжело даже думать - время дикой усталости, бессмысленной жестокости, невозможности происходящего. И по этой общей беде, по этой войне бредут, по колено в холодной, мокрой грязи, обычные люди. Не чудо-богатыри - у каждого из них своя невеселая история, свое раненое сердце - и все совокупно участвуют в этой тяжелой, изматывающей работе - войне. Современник и собрат Шарова - поэт Юрий Левитанский - сказал:
Я не участвую в войне -
она участвует во мне.
Война продолжала участвовать в Шарове - он вновь и вновь писал о военврачах, оперировавших сутками - практически без света и без сил, о пехотинцах, заходящих в первую попавшуюся избу и ложащихся спать прямо на пол, лишь бы укрыться от бесконечного дождя, о еврейских детях, чудом уцелевших - и почти обезумевших от пережитого ужаса… Он, писатель от бога, запоминал те неуловимые приметы, неважные подробности по которым сразу определяешь: это не придумано. Это так и было. Вот у девочки-еврейки, которую они нашли на кладбище, грязную и страшную от голода, на пальце блестит колечко с зеленым камешком или стеклышком. На это колечко ему, не понимающему, что это такое, указывают отдельно. Эти колечки стоили безумно дорого - их меняли на последние золотые украшения. Это колечко девочке достал друг, которого больше нет: хозяин больше не мог прятать двоих, так что Борис ушел в гетто. В колечке - яд, цианистый калий, чтобы, если что, успеть покончить с собой - по крайней мере, это быстрая смерть. И единственное, на что надеется девочка: у него тоже было такое колечко.
Вот брат с сестрой - живущие в нежилой хате; у них на глазах убили родителей. У брата нет руки и ноги - он инвалид. Они живут, ежеминутно ожидая смерти: в любой момент придут их убивать, но одноногому инвалиду не выбраться из этой ловушки. Автор отвозит их до ближайшего райцентра - и дальше мы ничего про них не узнаем - чем они будут жить, где сумеют найти себе пристанище - и сумеют ли вообще. По краю дороги - еле зарытые мертвецы - шеренга за шеренгой. Какое уж тут - “можем повторить”...
Шаров демобилизовался только в 1947 году - из Вены. Вернулся в Москву, поступил на работу в “Огонек”. К ордену Красного Знамени прибавились и другие ордена и медали. В Союз писателей его приняли еще в 42-м. Как фронтовику, танкисту, ему полагалась двухкомнатная квартира, но жена отговорила его и настояла, чтобы брать кооператив: при аресте государственные квартиры сразу же отбирали, а кооперативы, кажется, можно было сохранить за собой. Такой резон, такая аргументация. В этот их кооператив, бивачное жилье, приходили самые разные люди: в Москву возвращались бывшие репрессированные, к Шаровым приезжали друзья, по воспоминаниям Владимира Шарова, сына писателя, который сам стал писателем, - у них был такой специальный диван-книжка, раскладной, и на этом диване могло спать 8 человек. Жена А. Шарова - Анна Михайловна Ливанова (Шарова) - физик по специальности - была автором ряда книг для подростков, популяризатором науки, они с мужем понимали друг друга очень хорошо: кроме того, для обоих брак был не первым. В их дом приходили друзья - Василий Гроссман, тоже военкор, но в “Красной звезде”, публиковавшийся в “Новом мире”, для которого писал Шаров, Галич… Поэт Борис Чичибабин, переживший многое и настрадавшийся полной мерой, отлученный от официальной литературы, считавший семью Шаровых своими лучшими друзьями, познакомился с ними благодаря концерту Галича. Тот давал концерт у Шаровых - и спросил, можно ли придут и Чичибабины, незнакомые хозяевам. Так завязалась многолетняя дружба опального поэта и “донкихотского человека”, каким увидел его Борис Чичибабин однажды - и навсегда:
“В глухое и стыдное время безгласности и безликости мы оказались единомышленниками, нас многое соединяло. С удивлением и восторгом я узнал, что писатель Шаров, помимо тех, запомнившихся, любимых «новомирских» статей, является автором чудесных сказок для детей и взрослых, сохранивших в себе лучшее от детства,- может быть, последним замечательным сказочником в русской литературе,- и великолепных, острых фантастических повестей, и печальных, горьких и страшных рассказов, автобиографических, исповедальных, психологических - о детстве, о войне, о времени. Но главное было в том, что он все больше и больше открывался нам как «самый прекрасный человек на свете», по крайней мере на «нашем с Лилей свете», в нашей жизни”.
Время уже не было настолько людоедским, немолодого фронтовика никто бы не стал сажать и прессовать - даже если его образ мыслей явно был невосторженным. Чем дальше, тем больше бескомпромиссность и неумение приспосабливаться выдавливали Шарова на периферию. Его не запрещали прямо - но находили тысячи возможностей оттеснить, отказать, настоятельно не рекомендовать. В конце концов стали появляться и раздраженные одергивания, и неприязненные статьи в газетах, что уже, в сущности, означало: хватит, а то хуже будет. Старался ли Шаров исправить ситуацию? Нет. Он все так же подписывал петиции (в защиту Солженицына, за Синявского и Даниэля и т. д.) и не задумывался ни о чем, кроме того, что с этими людьми, за кого опасаются заступаться более здравомыслящие товарищи, обходятся несправедливо - и их надо защитить. Он писал свои рассказы и повести, статьи - так свободно, словно не видел в том никакой проблемы. Словно ему мало было всех своих бед и ссадин - он упорно говорил, о чем нельзя или не стоило говорить. Дед у него - еврей, да еще и религиозный! И пишет он, советский человек, об этом с явной симпатией! Сказки у него какие-то подозрительные! На их кухне собирались люди, считавшиеся персонами нежелательными, слишком уж опасными. Да и предисловия к его книгам с любовью писал, например, Лев Разгон, проведший в лагерях и тюрьмах почти полжизни, а не кто-нибудь менее одиозный. Часть людей не без удовольствия отмечают, что Шаров злоупотреблял алкоголем. Наверное, трудно отыскать человека того времени, который бы НЕ пил - причем не пил вообще. При отсутствии воздуха, при стремительно сужающихся перспективах, при удушающей скуке и возрастающей общей бессмысленности и лжи оставалось лишь пить. Это был законный и легитимный способ хоть на некоторое время обезболить себя и выключиться из действительности, не приносящей радости. Но как говорит русский народ, а за ним и Иван Андреевич Крылов, - “пей, да дело разумей”. А Шаров свое дело разумел очень хорошо, его тон остается безупречным. Он не фальшивит. И, к сожалению, слишком хорошо ощущает, как по чьей-то злой воле время бежит обратно, и вот вокруг становится холоднее и темнее, людьми постепенно опять овладевает липкий страх и стремление не видеть очевиднейших для тебя и давно доказанных вещей. И ничего с этим не сделаешь. Остается только закаменеть и приготовиться к тому, к чему быть готовым нельзя. Или постепенно уменьшаться, превращаясь в горошину - от горя и ужаса, потому что твой собственный ребенок, кого ты, желая ему серебряной судьбы, назвал Сильвером, обречен на истязания, смерть и каменное безмолвие. И ты не в силах снять заклинание, заморозившее сердце самой чудесной девушки в городе. Просто время опять повернулось вспять - при молчаливом согласии всех вокруг.
"На каштаны падала черная тень; может быть, поэтому Принцессе и Юноше было не до любовных признаний. Очень близко, всего в нескольких шагах землю озарял ласковый свет луны. Но тень медленно накатывалась на освещенное пространство.
- Скоро эта проклятая тень от часов, идущих в прошлое, зальет весь мир, если только Магистр… - тревожно жужжала Ахумдус.
- Холодно и темно, - грустно сказала Принцесса.
- Да, холодно и темно, ведь мы опять в Средних веках, - отозвался Юноша.
- Завтра тебя снова поведут к Инквизитору?
- Да… завтра, - ответил Юноша.
- Бедный, глупый… И ты снова будешь повторять, что Земля вращается вокруг этого маленького Солнца?
- Да!
- И под пыткой?
- Что же другое я могу сказать? Ведь Коперник доказал, что это правда.
- Вздор… Вся улица, весь квартал, весь город знает, что это вздор, а ты твердишь свое, чтобы погубить меня и себя.
Юноша молчал, поникнув головой.
- Всем известно, - продолжала Принцесса, - Солнце восходит там, за фруктовым рынком. Тетушка Петра, которая лучше всех печет пироги с ревенем, рано утром проходила по яблочным рядам и видела, как это дурацкое Солнце дрыхнет под навесом. Тетушка Петра еще подумала: "Какое огромное красное яблоко", подняла его и уронила - оно было очень горячее! Ты же веришь тетушке Петре?!
Юноша молчал.
- А дядюшка Питер, Начальник Ночного Караула, проходил с дозором по берегу моря и увидел твое разлюбезное Солнышко, которое тебе дороже и меня и жизни. Оно напилось допьяна и валялось в неположенное время в неположенном месте - круглое, краснорожее. Дядюшка Питер наподдал его сапогом, и оно мигом скатилось за горизонт в море - даже не пикнуло. Ведь все должны подчиняться установленному порядку. Ты же веришь дядюшке Питеру?
- Все-таки… - начал было Юноша, но Принцесса не позволила ему договорить.
- И старый дядюшка Инквизитор так расстраивается, что ты перечишь ему и приходится тебя снова допрашивать. Ты должен сказать то, что тебе велят, то, во что верят все почтенные люди, даже если сам не веришь в это. Иначе я уйду от тебя. Я уйду от тебя навсегда.
Принцесса, не оборачиваясь, пошла прочь.
А Юноша стоял у скамьи под каштаном, словно снова окаменел. Он не плакал и не умолял, как сделал бы я и всякий другой, а только сказал вслед Принцессе со странной своей страдальческой гримасой:
- Две тысячи книг написано об одном старом докторе Фаусте, который продал душу дьяволу, чтобы все знать и все видеть. Почему же так мало книг о миллионах людей, которые продают душу дьяволу, чтобы ничего не знать и ничего не видеть?" ("Человек-Горошина и Простак")
Сейчас имя Шарова уже не настолько на слуху, тем не менее его поизведения издаются и переиздаются - некоторые книги полностью повторяют прежние издания, почти полувековой давности, другие оформляются по-новому. Шарова в первую очередь знают как сказочника. Но сказочник этот не чета другим. Сказки Шарова - горькие, иногда страшные - и всегда удивительно правдивые. Собственно, тем он сразу же и запоминался: это был сказочник, не делавший ни малейших скидок на возраст, на беззащитность и неспособность детей понять “взрослые” проблемы. Это был сказочник-рыцарь, притом без страха и упрека. Он не приходил с доброй сладкой улыбкой, и слова “сказка - ложь, да в ней намек” к нему не относились ни в коей мере. Какие уж тут намеки! И какая уж тут ложь. А в системе координат Шарова сладкая улыбка - первый признак гибели, лжи и насилия - нипочему, просто так. Из личных, очевидно, наблюдений.
У старой бабушки-черепахи живет внук - Мальчик-Одуванчик. Однажды ночью бабушка ведет его к реке, за которой гномы куют волшебные ключи: зеленый, красный, как рубин, и прозрачный - словно алмаз. Мальчик-Одуванчик получает эти ключи - ключи от своей судьбы, и дальше все зависит только от него и от его выбора: что он сделает при помощи этих ключей? Что выберет - дружбу и радость - или сундук с яркими зелеными камнями? Отомкнет девичье сердце и полюбит прекрасную принцессу - или прельстится в последний момент ящиком рубинов? И наконец - самое страшное испытание.
“Мальчик Одуванчик шёл по пыльной дороге под жарким солнцем, которое всё не закатывалось, нащупывая в кармане единственный оставшийся алмазный ключ.
Ему было грустно, одиноко и очень тоскливо; может быть, он вовсе не такой уж плохой…
Кругом росла одна лишь жёсткая, сухая трава. И в небе горела белая звезда.
Подняв голову, Мальчик Одуванчик увидел под звездой длинную - без конца и края, - высокую белую стену, сплошь оплетённую колючей проволокой. Посреди стены сверкали так, что было больно смотреть, алмазные ворота, закрытые алмазным замком. Изнутри на стену вскарабкивались старики, женщины и дети; они молили:
- Открой ворота, чужестранец. Ведь у тебя есть алмазный ключ. Мы уже много лет погибаем без воды и без хлеба. Открой.
Рядом с воротами стоял прозрачный сундук, доверху наполненный невиданно прекрасными алмазами и бриллиантами”.("Мальчик Одуванчик и три ключика")
Высокая белая стена, оплетенная колючей проволокой (мы видели эти стены неоднократно и узнаем их с легкостью), остается нерушимой. Мальчик выбирает сундук с алмазами - и ключик, как и два предыдущих, ломается в замке. Жизнь прошла - и все, что могло ее украсить, - дружба, любовь - и высший дар - свобода, бездарно развеяно. Старый и опустошенный, Мальчик-Одуванчик умоляет гномов дать ему второй шанс, но это невозможно: ключи даются только мальчикам, а он уже - старик… Вот так сказка. Вот так детская забава… Единственное утешение - что для старенькой и слепой бабушки-Черепахи он по-прежнему ее любимый внук, но может ли эта её любовь вернуть сломанные навсегда ключи? Вопрос.
Но зато все, кто читал сказки Шарова, уже никогда не забудут: самое страшное - это одинаковые человечки. И никогда, ни под каким видом нельзя соблазняться богатствами и успехом, если на другой чаше весов - человеческое сердце. Нельзя верить самовлюбленному колдуну Турропуто, что бы он ни обещал, как бы ни запугивал, иначе пропадешь навсегда. И да - в сказках далеко не всегда все бывает хорошо и приятно. Да и не должно быть. Но настоящее волшебство - лучше, чем просто приятное или легкое исполнение твоих сиюминутных желаний. На то оно и настоящее. Неслучайно сказки самого Шарова уже давно стали для нас чем-то вроде пароля.
Почему сказки? Почему сказочники? Сказочники для Шарова - не просто люди. Это, уж так выходит, - истинные учителя. Учителя свободы, правды, учителя любви. Не те лжепророки, которые готовы обмануть тебя ради своей или чужой выгоды, - они не сказочники, даже если будут красиво врать: их сказки никогда не “взлетят” и не преобразят мир. Его книга “Волшебники приходят к людям” - истории великих сказочников - от Шарля Перро и до Януша Корчака, всех тех, кого он почитал истинными учителями людей. Думаю, имена Дж. Р. Р. Толкина и К. С. Льюиса, Туве Янссон и Урсулы Ле-Гуин - великих сказочников ХХ века - и имя Джоан Роулинг - сказочника наших дней - тоже - и заслуженно - можно было бы внести в этот золотой список, как и произведения самого Шарова. Дмитрий Быков, понимающий толк в настоящей литературе, - не зря так много и с таким уважением говорит об Александре Шарове, почитая его гениальным сказочником - едва ли не лучшим из советских. (Тут я не могу не вспомнить еще Шварца, Каверина и,пожалуй, Олешу, но все они и вправду "золото, и золото чистое", не сравнимые ни с кем.) И Владимир Шаров, для которого, когда тот был маленьким, и был написан “Мальчик-Одуванчик и три ключа” сказал о своем отце: “Он прожил очень нелегкую жизнь, вообще человеческую жизнь считал страшной, до краев полной горя и слез. И в то же время он, как ребенок, все - и хорошее, и плохое - видел необыкновенно ярко и впервые: хорошему сразу верил и готов был идти за ним куда угодно. Наверное, эта вечная, никогда не преходящая детскость - то, без чего настоящие сказки писать невозможно. Я помню его очень печальным, смотрящим на все совершенно трагически, таким он был большую часть времени в последние пятнадцать лет своей жизни; помню и редкостно добрым, мудрым, все понимающим и все прощающим - так дети обычно относятся к своим родителям, но здесь он теми же глазами смотрел на все, что его окружало”.
А ведь, если вдуматься, этот грустный, даже трагический человек исполнил высшее призвание, сформулированное Пушкиным, который, конечно же, “наше все”. Шаров “в свой жестокий век” бесстрашно “восславил... свободу и милость к павшим призывал”. Он родился больше века назад. И, очевидно, бессмертен - как настоящий волшебник.
Первая часть: тут