Хозяин малахитовой шкатулки ч. 2
К 1917 году Бажов был уже давно и крепко связан с большевиками, выполнял поручения партии, работал в местном партийном издательском органе - и автором, и корректором, и метранпажем. В своей автобиографии он довольно скупо описывает этот период так: «Работал в контакте с рабочими железнодорожного депо, которые стояли на большевистских позициях. С начала открытых военных действий поступил добровольцем в Красную Армию и принимал участие в боевых операциях на уральском фронте. Основной работой была редакторская».
После Февральской революции к педагогической деятельности Бажов не вернулся. Он с головой ушел в общественную жизнь: был даже городским головой, но выступал от эсеров. В РКП(б) вступил только в 1918 году. В июле 1918 ему и 28 солдатам Камышловского полка было выдано партийное поручение: отправиться в Пермь и сдать губисполкому экспроприированные банковские ценности. Возвратиться в Камышлов, к семье и беременной жене, он уже не мог, поскольку Камышлов оказался отрезанным. Там были белые - и оказаться в их руках заведомо красному было бы самоубийством. Бажов остается с Красной Армией, становится секретарем парторганизации штаба дивизии, становится редактором газеты политотдела 29-й дивизии «Окопная правда». Газета вместе с типографией располагается в двух вагонах поезда. В качестве редактора боевого листка Бажов собирал информацию, встречался с бойцами, участвовал в боевых действиях. Дочь его Ариадна вспоминала, что не могла бы представить своего сугубо мирного отца в бою, но сам Павел Петрович, хоть и не любил рассказывать родным о боевом опыте, его не отрицал. И еще - он всегда был хорошим стрелком. Обрабатывая информацию, редактор составлял политические сводки, фиксировал изменения на фронте, в том же вагоне доставляли на фронт почту.
В декабре 1918 года эшелоны с частями Красной армии, отступавшие через Нижний Тагил на Пермь попали в ловушку: 25 декабря в Пермь вошел Колчак. Отступать было некуда, разгром был колоссальный. 29 дивизия находилась в окруженных эшелонах. Редактор получил приказ - уничтожить вагон с документы. Он не успел до конца выполнить поручение, его схватили, и Бажов оказался в колчаковской тюрьме. Впоследствии, оправдываясь за то, что попал тогда в плен, он писал: «Когда человек выбегает из зажженного им вагона и сразу попадает под удар прикладом, а потом после зверского избиения уводится в бесчувственном состоянии в тюрьму, то трактовать это как сдачу - значит - либо не понимать действительного смысла этого слова, либо злоупотреблять им в каких-то особых целях». Из тюрьмы он сумел выбраться через пять дней, его спасло лишь то, что он был в гражданской одежде - и никто его в тех краях не знал. А могло и не спасти. Свирепость обеих сторон стоила друг друга. Вдоль железной дороги стояли ледяные фигуры: пленных красноармейцев раздевали донага, заставляли принимать похабные позы и так заливали водой при -30 °С. Жертв со стороны красных было не меньше - как и жестокости. В том же году среди тысяч и тысяч прочих жертв террора был казнен священник Петр Семенович Смородцев - красноармейцы увели его «на общественные работы», когда труп был обнаружен, его признали только по подряснику: голова Смородцева была разбита топором или кайлом, лицо изуродовано, переломаны рука и нога, имелись штыковые и огнестрельные раны. Отец Петр был родным братом Николая Семеновича Смородцева, когда-то сыгравшего такую важную роль в жизни большевика Павла Бажова.
Чудом Бажов сумел преодолеть почти 500 км, идя через Уткинский Завод к Екатеринбургу, а оттуда - дойти до Камышлова. Когда он наконец добрался до города, то встреча его с Валянушкой оказалась горькой. Бажов отыскал Валентину Александровну в холодном бараке, у нее была скарлатина. Новорожденный Константин умер почти сразу, его похоронили рядом с бабушкой. Племянника Бажова зарубили, часть близких родственников - сестру, тетку, зятя - арестовали: в городе все знали, что Бажов был красным. Детей успела взять к себе вторая сестра, они уцелели. Оставаться в Камышлове было опасно не только для самого Бажова, само его присутствие стало бы смертным приговором для всех, с кем бы его захватили. Здесь из тюрьмы он бы не вышел. И хотя его, гладко выбритого, без обычной кустистой бороды и в синих «старорежимных» очках узнать было бы трудно, все же с отъездом затягивать не стоило. Выправили документы, и ошибка писаря стала для бесценной: вместо «Бажев» тот написал «Бахеев», и это было удачей. Из Камышлова Бажов/Бахеев отправился в Омск, где на конспиративной квартире должен был получить необходимые инструкции, но никого там не нашел. Ему опять повезло: Павел Бахеев получил место учителя в селе Бергуль Каннского уезда (сейчас - Новосибирская область), где и в самом деле учил детей, получив для этой цели бумагу, карандаши и какой-то примитивнейший раздаточный материал. Учил - и при этом устанавливал связь с партизанами. После чего продолжил конспиративную жизнь в качестве организатора подполья и связного. Под видом страхового агента он, немолодой, невысокий, с густой пышной бородой, разъезжал по Алтаю и Сибири, устанавливая связь с партизанскими отрядами, координируя их действия. Наконец удалось связаться с семьей и послать им хоть какую-то весточку. Валентина Александровна, взяв детей, покинула Камышлов и отправилась к нему в Усть-Каменск Семипалатинской губернии. Теперь это Казахстан. Почти пять месяцев Бажов/Бахеев оставался в Усть-Каменске на нелегальном положении, отчаянно рискуя, поскольку любого, заподозренного в том, что он коммунист, колчаковцы просто отводили в Шмелев лог возле пристани и там рубили шашками. Валентина Александровна с детьми жила в том же городке, но встречаться им было категорически запрещено - из конспирации.
Задание Бажова было по возможности способствовать восстановлению партийной ячейки, разгромленной Колчаком. Надо было отыскать тех, кто поддержал бы повстанцев-антиколчаковцев. Власть в Усть-Каменске переходила из рук в руки - то Колчак, то Красная армия, то бандиты, вся политическая программа которых заключалась в грабежах и насилии. Бажов снова был брошен в тюрьму, но казнить арестованных банда не успела - их вышибли из города. Так пишет про это время Н. Анов, писатель и очевидец: «Впервые тогда прозвучало никому не известное имя атамана Козыря. Он пришел в город с буйной вольницей анархистов. Козыревцы разъезжали по улицам верхом, и красные ленты, прикрепленные к их шапкам, ниспадали чуть ли не до земли. Показывая свою "революционность", они в первый же день вывели из домов протоиерея Дагаева, бывшего владельца типографии Горлова и городского голову Сидорова и "для острастки другим буржуям" зарубили всех троих шашками.
Атаман Козырь, в прошлом царский поручик, командовал Четвертым крестьянским корпусом в армии знаменитого руководителя партизанского движения на Алтае Ефима Мамонтова. Одиннадцатый полк корпуса расположился в деревне Согра, в десяти километрах от города; он и поднял мятеж, подхваченный козыревцами. Задача перед Бахеевым стояла чрезвычайно сложная. Он знал, что партизанский полк (шемонаихинский) в борьбе с колчаковцами выполнит любой его приказ. Но... ведь атаман Козырь привел с собой не белогвардейцев, а тоже партизан, успешно воевавших против Колчака. Надо было проявить большой такт при разоружении крестьянского корпуса. Павел Петрович решил устроить митинг. В нем приняли участие козыревские партизаны из армии Мамонтова и красные партизаны. Очевидцы митинга в Усть-Каменогорске, на котором председательствовал Бахеев, рассказывали мне, как искусно выступал Павел Петрович, затрагивая самые больные вопросы о власти, волновавшие партизан обоих лагерей. Против Колчака воевали не только бедняки, сочувствовавшие большевикам, но и зажиточные мужики, соблазненные программой эсеров. Павел Петрович блестяще разоблачил авантюрную сущность бывшего поручика царской армии Козыря. Митинг закончился полной победой Бахеева. Крестьянский корпус принял решение отправиться на польский фронт, помогать Красной Армии громить Пилсудского. Все обошлось без кровопролития».
Доброе слово плюс нешуточное подкрепление регулярных сил Красной Армии, присланное в Семипалатинск по требованию Бажова, сделали свое дело - и банда «красного атамана» Козыря была рассеяна.
Выступления, пропаганда, работа в ЧК, истребление контрреволюции, организация типографии (при отступлении колчаковцев Горлов утопил станки - и добыть их из реки и снова запустить было задачей более чем нетривиальной) поглощали все силы Бажова. Занимался он и продразверсткой - оставив себе «подпольную» фамилию Бахеев, и культурой, и решением всяких возникающих вопросов.
После установления в Усть-Каменске советской власти Бажов был загружен работой полностью. Не обходилось без курьезов. Вот один из таких случаев, о котором вспоминает Николай Рахвалов, еще один свидетель той поры:
«Вскоре после освобождения города Усть-Каменогорска от колчаковских банд была проведена регистрация коммунистов. Налицо оказалось всего 28 человек членов и кандидатов РКП (б), включая руководящий состав советских и партийных организаций. Как распределить кадры?! Приходилось каждому активному партийцу занимать по нескольку ответственных постов, пока не были выявлены кадры сочувствующих, способных вести определенную работу. <…> В Усть-Каменогорске существовало до прихода советской власти Русско-киргизское акционерное общество, имевшее свой пароход "Нарымец". Коммерческим агентом этого общества был некий Н. Н. Мелихов На пароходе, сразу же национализированном советской властью, имелось пианино. Предвидя национализацию имущества, Мелихов снял с парохода инструмент и поставил его в квартиру своих приятелей. Про это узнал Николай Степанович Гавриленко - художественный руководитель самодеятельного драмколлектива водников, где между прочим принимала участие в качестве суфлера и Валентина Александровна Бажова. Гавриленко стал добиваться, чтобы пианино было отдано клубу водников. Мелихов укрыл пианино в другом месте - на квартире директора городского училища.
Гавриленко, взяв в военкомате двух латышей-красноармейцев, явился к директору училища. Но тот заартачился. Латыши не долго думая - к председателю ЧК. Тот, конечно, предложил директору передать инструмент клубу, а самому явиться наутро в ЧК для объяснений.
У директора от страха, говорят, тряслись колени. Но все же он нашел в себе силы попросить предчека отсрочить возврат пианино и разрешить ему проконсультироваться у заведующего отделом народного образования, коему по службе подчинен. Предчека разрешил.
Павел Петрович Бахеев, заведующий отделом народного образования, принял жалобщика приветливо, сказал ему, что и сам бывший учитель, понимает его с полуслова, но пианино, сказал он, клубу водников нужнее, чем супруге директора училища.
Раздосадованный неудачей директор решил найти управу на Бахеева в профсоюзе. В то время явочным порядком было уже создано упрофсоюза работников просвещения. Директор очутился лицом к лицу с председателем упрофбюро... П. П. Бахеевым!
Директор был зол и настойчив. Он решил обратиться к прессе. В Усть-Каменогорске с первых же дней восстановления советской власти стала выходить газета "Известия Усть-Каменогорского ревкома". Облачившись для солидности в парадный вицмундир, директор предстал наконец перед ясным взором редактора газеты - Павла Петровича Бахеева.
Павел Петрович встретил его приветливо, с добродушной улыбкой.
Водники долго потом вспоминали эту историю с музыкальным инструментом». Оставим в стороне вопрос правомочности или неправомочности любых реквизиций. Рассказ не об этом.
Он часто и безотказно выступал. Когда надо было убедить, растолковать, разъяснить, призывали Бахеева. И тот, негромко, улыбаясь, ни в коем случае не свысока говорил, убеждал, находил необходимые аргументы. Ему, педагогу и словеснику, сделать это было не так уж и трудно. Однажды он читал доклад о выступлении Ленина на Восьмом съезде. Речь шла о необходимости электрификации всей страны, о тех неисчислимых выгодах и расцвете, которые сулит электричество. Доклад проходил зимой, в нетопленном клубе, но все же расстарались: пустили ток, и над головами сияла, как доказательство, лампочка Ильича. Но вдруг она зашипела и погасла - на электростанции кончились сухие дрова, а сырые гореть не желали. Доклад про электричество, заливающее светом всю Россию, вплоть до самых отдаленных уголков, продолжился при свечах, взятых в соседней церкви. Ни докладчика, ни слушателей это не смутило. И когда Бажова обвиняли в том, что он фантазер, тот спокойно парировал, что фантазии для революционера - вещь необходимая. В июне 1920 года состоялся выпуск на организованных им курсах: в казахские школы отправились восемьдесят семь учителей-казахов, и это была решительная победа. Но самым дорогим и важным детищем для Бажова стал Крестьянский Алтайский университет. В Усть-Каменск, где было все-таки посытнее и полегче, чем в других уголках растерзанной страны, съезжались измученные представители старой интеллигенции - и попадали под опеку Бажова. В Усть-Каменске закипела культурная жизнь. Оказавшаяся в Усть-Каменске неплохая театральная труппа ставила спектакли, несмотря на жуткую нехватку бумаги, выпускался литературный журнал, а в новообразованном Крестьянском университете читали столичные профессора, которых судьба закинула в Усть-Каменск.
Увы, долго оставаться здесь Бажов не смог. Он заболел малярией, та дала легочные осложнения. Врачи настоятельно потребовали, чтобы он сменил климат. Вместе со своей верной помощницей и лучшим другом - Валентиной Александровной - и детьми Бажов получил мандат на поездку в Москву, на 4-й всероссийский съезд профсоюзов. Но в дороге к малярии и воспалению легких прибавился тиф. От тифа в дороге сгорел трехлетний Ваня, спасти малыша не удалось. Надежд на то, что Бажов поправится, не было ни у кого, Валентина Александровна хотела лишь одного: довезти мужа до Камышлова. Умирать - так дома, на Урале. Но в Камышлове Бажов неожиданно для всех выжил. Его, совсем слабого, выносили в сосновый лес и клали на солнце. Видимо, это и спасло его. Кроме того, в Семипалатинске на легендарного Бахеева постепенно стал копиться компромат - пошли доносы. Основное обвинение было: недостаточно активные действия в период Колчаковой оккупации. Очевидно, не всех устраивал Павел Петрович, «дельный работник», по отзывам омской парторганизации.
В 1923 году семья Бажовых перебирается в Екатеринбург… но их дом оказывается занят и заселен. Все, на что Бажовы могли претендовать, - одна комнатка, в которой им предлагалось разместиться с детьми, там же и работать. Новые жильцы были настроены решительно, и доказывать свои права хозяевам пришлось через суд. Возможно, и суд бы ничего не смог сделать, если бы не заслуги Павла Петровича перед революцией и советской властью. Больше Бажовы места своего жительства не меняли, оставаясь по прежнему адресу. В Екатеринбурге жизнь пошла, как обычно: журналистская работа в «Крестьянской областной газете», в отделе крестьянских писем, публикации практически на любую тему, школа селькоров, доклады, выступления, организация курсов… Но кое-что новое все же было. В 1924 году были изданы «Уральские были» - первая художественная проза Бажова. Сам он в шутку отзывался о своем «литературном почине» так: «Согрешил книгой «Уральские были», впервые со мной случилось. Показалось удивительно легко. Над словом не думал. Запас слов был. Писать так, как у нас говорят. Когда пишешь на материнском и отцовском языке да о том, что сам видел - легко работать». Тот особенный язык, который мы привыкли связывать с Бажовым, еще не проявился. Это живые, яркие очерки жизни рабочих до революции, скорее, напоминающие рассказы Мамина-Сибиряка. Разумеется, эти «воспоминания» далеки от мемуаров. Их цель совершенно ясна: показать «вот, что было в прежни годы, когда не было свободы». Личная интонация здесь не только не нужна, но и неуместна, «Уральские были» - это высокохудожественная агитка, таковой она и была. Но самое главное в них - то удовольствие, которое неожиданно для себя испытал Бажов, казалось бы, за столько лет поточной работы приучивший себя выдавать столько текстов, сколько надо, работавший в газете, как в забое. Следующие книги - «За Советскую правду» (вот рекомендую, правда рекомендую!), «Пять ступеней коллективизации» и т. д. тоже основаны на личном материале, которого у Бажова накопилось более, чем достаточно на одного человека. Но никаких сказов, никакой демонологии нет и в помине. Сказка считалась чем-то избыточным, подозрительным, вредным. Сам Бажов вспоминал: демонологию вполне могли приравнять к религиозному дурману. Поп в книге мог быть только глупым, жадным и хитрым. Религиозные воззрения - вредным и тупым пережитком. Между прочим, Горький, которому в Сорренто попались в руки очерки Бажова, написал автору, чтобы тот перестал размениваться на журналистскую поденщину и занимался уже своим прямым делом - литературой.
Летом 1930 года в газете произошли определенные перемены, отдел Бажова упразднили, а сам он был назначен цензором в Облит. Ни одна книга, брошюра или плакат не проходили мимо него, требовали его одобрения. Еще через два года он был переведен в качестве полит. Редактора в Уралогиз от Облита, и тут Бажов нажил себе стойкого и последовательного врага. Михаил Степанович Кашеваров, участник боев Гражданской войны, работавший сперва милиционером, а потом поступивший в Шадринский архив, представил рукопись «История Шадрина». Бажов, прочитав рукопись, «не согласился на выпуск его густо-черносотенной „Истории Шадрина“ и вообще протестовал против издания там политически безграмотных краеведческих сборников». Михаил Степанович дважды писал на Бажова доносы, и дважды Бажов был по их результатам ошельмован, вычищен из партии и уволен с занимаемой должности. По данным исследовательницы Нины Кузнецовой, уничтожением одного только Бажова Кашеваров не ограничивался, донося и на других людей - и на организации. Сам же Кашеваров напечатал пару статей в журнале «Уральский следопыт», был отмечен как составитель сборника «Песни уральского революционного подполья» и, по результатам работы в Шадринском архиве составил описание Далматовского боя 11 июля 1918 года. В 1947 году Кашеваров сам был репрессирован. Но в 1933 году он обвинил Бажова в махинациях с партийным стажем. Членом партии Бажов стал лишь в 1918 году, но партийной работой занимался существенно раньше - с Февральской революции, о чем и было указано в его партбилете. Кашеваров в своем доносе подверг критике и сомнению этот факт. Доносу был дан ход: начиналось время чисток. Бажов был снят со всех своих должностей, изгнан из партии и фактически ошельмован. Через некоторое время, впрочем, его восстановили, ограничившись строгим выговором и снятием дореволюционного стажа. Для Павла Петровича это было глубоким ударом. Но худшее было впереди. В 1935 году Бажову было поручено написать книгу об истории Камышловского полка 29-й дивизии, в которой он и состоял, как редактор «Окопных известий». Материалом для нее послужили опубликованные воспоминания, роль Бажова сводилась к литературной их обработке, общему сведению и проверке фактов. Он был выбран потому что был, как говорят «в материале». К тому времени, когда книга была написана, история опять оказалась пересмотрена. Теперь бывшие герои, руководители 29-й дивизии М. В. Васильев и В. Ф. Грушецкий, и другие деятели этого периода оказались разоблаченными и изобличенными врагами-троцкистами, прославлять их было ни в коем разе нельзя - и весь труд Бажова тоже оказывался чрезвычайно антисоветским, троцкистским и вредным. Очевидно, М. С. Кашеваров пристально следил за своим обидчиком, удар был нанесен исключительно вовремя. Бажов опять остался без работы и без партбилета, который у него в буквальном смысле слова вырвали из рук в горкоме; он был выброшен отовсюду, несмотря на славное революционное прошлое (а может, и благодаря ему). 25 декабря 1937 года Свердловский горком принял постановление, согласно которому Бажов во второй раз отправился в опалу, как теперь казалось, чтоб уже не вернуться. Такой подарок под новый, 1938, год припасла ему судьба.
В 1938 году Бажов вспомнил, как «проветривали» его отца. Работы для него не было. Из дома он старался не выходить, да и к Бажовым гости теперь не заглядывали. Вся немалая семья жила на скромную зарплату библиотекаря - сестры Валентины Александровны, да на то, что приносил огород, вскопанный и перекопанный хозяином. Как и его отец, он почел за лучшее не пытаться добиваться справедливости, привлекать к себе внимание, пытаться доказать, что он ни в чем не виноват. Возможно, это было наилучшей стратегией. Бажов уже видел, как раскручивается маховик репрессий, и понимал, что лучше всего не делать ничего. В этот год он, махнув на все рукой, занимался хозяйством и писал сказы. Так появилась на свет «Малахитовая шкатулка». Говор дедушки Слышко, рассказывавшего сказки и бывальщины сысертским полёвским (исправлено по категорическому настоянию nickel1) ребятишкам (между прочим реальный дедушка Слышко, Василий Хмелинин, приходился Бажову троюродным дедом), зазвучал в полную силу.
С какого-то времени Бажов начал пробовать перейти от строго бытописательных очерков и полуприключенческих повестей из собственной жизни к чему-то другому, затронуть пласт специфически уральского, ни на что более не похожего фольклора. Собирал он эту свою «коллекцию народных сокровищ» с детства - еще Смородинцев приучил его относиться к «даровому золоту» с уважением и вниманием. К сожалению, все наработки, записи легенд и быличек, карточки с диалектными словами, над которыми он работал, еще будучи учителем, погибли в Гражданскую, и теперь приходилось все начинать снова. «Язык отца и матери» оставался с ним, он мог черпать из этой сокровищницы, просто остановившись поговорить со стариками на вокзале или отправившись в Сысерть или Полевую (дополнено по категорическому настоянию nickel1). Да он и сам был плотью от плоти этих удивительных мастеров, творцов каменной красоты, истории и легенды эти хранил в себе. И не только Сысерть, Полевая, - Алтай тоже подарил ему своё золото. «Золотой Волос», «Ермаковы лебеди», «Великий полоз» - все это было бы невозможно представить, не живи Бажов в тех местах, не углубляйся в те просторы. Урал, Сибирь, Алтай гармонично дополняли друг друга.
В 1934 году на Первом Всесоюзном съезде советских писателей провозгласили, что фольклор -- часть литературы и перед ним стоят те же задачи, что и перед литературой, а значит, можно и нужно руководить фольклорным процессом. Сам М. Горький призвал собирать, изучать и пропагандировать фольклор народов СССР, поскольку после революции малые народы обрели все условия для подлинного творчества. Начался настоящий фольклорный бум. Как вспоминал Бажов, в Свердловске (как к тому времени уже назывался Екатеринбург) к печати готовился сборник «Дореволюционный фольклор на Урале», и тут литредактор Елизавета Максимовна Блинова «поставила вопрос: почему же нет рабочего фольклора? Владимир Павлович [Бирюков, ураловед, фольклорист, исследователь] ответил, что он его нигде не может найти. Меня это просто задело: как так, рабочего фольклора нет? Я сам сколько угодно этого рабочего фольклора слыхал, слыхал целые сказы. И я в виде образца принес им "Дорогое имячко"». Сказ не вошел в сборник, поскольку Блинова посчитала его уж слишком авторским, а вскоре Блинова и Бирюков рассорились окончательно - Елизавета Максимовна уволилась из издательства и второй предполагавшийся том так и не вышел. Но начало сказам было положено, а вскоре «Дорогое имячко» и ряд других появились в печати - в журнале «Красная новь». Художник Детгиза Вл. Лебедев, прочитавший их в рукописи, был буквально очарован - и увез их в Москву. Бажов был в литературе все еще персоной нон грата, так что сказы были опубликованы под псевдонимом П. Брагин. Вокруг сказов разгорелся литературный скандал: что это - «фэйк-лор» или попытка «зачерпнуть из народного источника» и получить гонорар?
И вот во время своего вынужденного затворничества Бажов, без оглядки на кого бы то ни было, писал свои сказы так, как душа велела. Первое чтение «Хозяйки Медной горы» прошло дома, под зацветшей липой, 16 июля. Это была серебряная свадьба Бажовых - и вечером, за скромным праздничным столом, чуть конфузясь, Павел Петрович принес тетрадку и прочитал своим домашним сказ, посвятив его жене. Всего в этом своем «великом сидении» Бажов написал 14 сказов. Это был совершенно другой, ни на что не похожий Урал. Здесь рядом с людьми постоянно присутствовали добрые или неблагие хранители мест, горные хозяева, сторожи кладов и вся та порою кромешная жуть, порою - покровители и защитники, превращающие Урал в место силы. Здесь тяжелейший барский гнет ничего не мог поделать с изначальной внутренней свободой гения, а веселые мастера ни в чем не уступали бессмертным духам Урала. В легендах оживала и другая, альтернативная история этих мест, «стары люди», разбрасывающие золотые слитки, казацкий атаман Ермак и его лебедушка-невеста, запертая в горе красавица, вечно оплакивающая своего мертвого жениха, в ожидании, пока родится поколение, свободное от жажды наживы… «Малахитовая шкатулка» открывала для людей такую родину, за которую не жаль было и умереть. В сущности, воссоздавая народный, насквозь пронизанный чудесным и при этом абсолютно естественный мир - мир быличек, легенд, Бажов подарил нам сказку для взрослых, в которой оставалась высшая справедливость, где уважения был достоин не знатный или богатый, а достойный, и можно было в самой отчаянной ситуации обрести внезапное спасение, где потусторонние силы вставали на твою сторону, если ты был этого достоин. И, конечно, в сказах, не сказках этих вставала сырая, неотразимо притягательная, опасная и прекрасная магия - и самой сильной магией была верность, человечность и любовь.
В 1939 году ситуация в доме Бажовых изменилась. Маятник потянуло в обратную сторону - и «перегибы на местах» было велено исправлять. Бажова восстановили в партии (поскольку под молот попали те, кто его карал), а сказы «Малахитовой шкатулки» пошли в печать, появляясь в различных журналах и даже газетах. Они имели феноменальный успех, вскоре была издана отдельная книга - притом вопрос, подлинно ли народное это творчество - или все же авторское, оставался. Так, Демьян Бедный, генералиссимус советской поэзии, был свято убежден, что Бажов выступает всего лишь как литературный обработчик, а раз так, то, отдавая должное его искусству, особенно церемониться тут нечего. И на протяжении почти двух лет, пока сохранялась интрига, он бережно, насколько мог, сохраняя обороты бажовской речи, перекладывал его сказы в довольно неуклюжие вирши. Получалось нечто в этом роде:
Мастеров знали мраморских все:
Мастера занималися каменным делом,
А работа у них по красе
Где еще поискать-то на свете на белом?
Только все ж в Полевой
Были тож мастера с головой,
Шла молва и об их мастерстве знаменитом -
Вся различка от мраморских та, что они
Обращались не с мрамором, а с малахитом.
А Фомич между ними - ни с кем не сравни:
Если речь шла о новом о чем, не избитом,
Знали все, что работа, мол, та по плечу
Одному Фомичу.
Зачем он это делал - бог весть, потому что мог и полагал, что имеет право. Демьянова убежденность оказала Бажову хорошую услугу: в крайне иерархичной структуре советской литературы Д. Бедный был барином-покровителем. Но и более высокое покровительство не заставило себя ждать. «Малахитовая шкатулка» совершенно совпала с тем, что бы хотелось от народной литературы Главному Литературоведу страны. После тяжелого испытания бедностью, заброшенностью и одиночеством Бажова ждал совершенно оглушительный успех, а немного спустя орден Ленина и Вторая Сталинская премия. Тем не менее шестидесятилетний автор внезапного бестселлера был уже слишком стар, мудр и опытен, чтобы резко менять свою жизнь. Все в его жизни осталось как было, за исключением того, что теперь можно было не экономить каждую копейку - и в его дом опять зачастили посетители. Шуму прибавилось. Теперь, внезапно став литературным достоянием Урала и главой Свердловской писательской организации, он должен был присутствовать на различных съездах, пленумах, заседаниях.
Когда началась война, Бажову исполнилось 62 года. Он работал не покладая рук: устраивал как мог не только своих, свердловских, но и эвакуированных писателей, отвечал на письма, шедшие к нему со всех концеов страны, писал «Сказы о немцах», чтобы поддержать в солдатах боевой дух. В сказах этих талантливые, веселые и лукавые мастера от души потешались над недалекими и жадными пузатыми конкурентами, неизменно одерживая верх над «немчурой». «Хрустальный лак», «Веселухин лужок» и прочие истории, в общем, делали свое дело. Зачем во время войны были нужны эти беллетризированные анекдоты? Да примерно затем же, зачем Маршак писал «Двенадцать месяцев». Для того чтобы победа пришла, требовалось не только нагнетать силу гнева и ненависти. «После боя сердце просит музыки вдвойне», - сказал Лебедев-Кумач, и был прав. После войны Бажов, уже совсем старик, был избран депутатом Верховного совета - и это был по-настоящему народный депутат. Ни власть, ни деньги его не интересовали. Только люди.
Умер Бажов в 1950 году от рака легких - в московской больнице. Это был единственный писатель Урала, на похороны которого пришли десятки тысяч человек.