(no subject)
Как я умею профессионально деградировать, это, охренеть, что такое. Это не поддается ни одному рациональному объяснению. Когда над моей душой висит два срочных текста, я полдня перечитываю асечную переписку, изучаю мордочки мисс Иркутск, и с энтузиазмом рассматриваю фото из дооперационного прошлого Сергея Зверева. И мне не лень зайти на одноклассники с мобильного, чтобы позырить, кто же это там фотку мою оценил. Ну или на худой конец песню с английского перевести, но и от этого, чего уж обольщаться, никакой практической пользы.
И это при том, что такое времяпрепровождение меня убивает. Когда в кабинет все бешено стучат по клавишам, звонят, чего-то там добиваются, я не вношу в этот мир никакой пользы. И мне не верится, что им интересно работать, мне кажется, они притворяются. и думается мне, что так оно и есть.
И когда я так сижу, как бесталанная лентяйка, я испытываю лихую злость. Думаю, что еще не плохо было бы пойти вечером нажраться, и потратить побольше денег, которых я не имею права тратить, потому за день не заработала ни копейки.
Таким как я нужен надсмотрщик с кнутом, но мне такие дни всегда сходят с рук. Как то так всегда получается, что реальных пиздюлей я никогда не огребалась, хотя достойна их сверх всякой меры. В школе и прочих моих университетах моя фамилия всегда стояла в середине и даже ближе к концу журнала, шанс, что ее заметит учитель, был сведен к нулю. И вечно неготовая, я всегда зря ежилась, от «к доске пойдет..»
От самобичевания, перейдем, пожалуй, к плюсам -- иногда я умею по-настоящему работать. В опустевшем кабинете, до последней маршрутки, я вкалываю. Потом еду домой с мыслями, что опять меня качнуло от человека со свободой в сторону человека с деньгами. В эти дни я прихожу домой только мыться и ночевать, я встаю полшестого утра. Но когда все срочные тексты заканчиваются, и я получаю по трудам своим, я ухожу в бешеный загул. Помнится как-то после выборов, я поехала на родину, и хлестала там домашнее вино, черпая его кружкой прямо из фляги, и логично завершала с мальчиками из своего прошлого то, что не было завершено по целомудренности юных книжных лет. Я упиваюсь свободой, вседозволенностью, легкой свободной птичкой купаюсь во внимании и трачу деньги куда легче, чем они мне достались. И думается мне, что это правильно.
И это при том, что такое времяпрепровождение меня убивает. Когда в кабинет все бешено стучат по клавишам, звонят, чего-то там добиваются, я не вношу в этот мир никакой пользы. И мне не верится, что им интересно работать, мне кажется, они притворяются. и думается мне, что так оно и есть.
И когда я так сижу, как бесталанная лентяйка, я испытываю лихую злость. Думаю, что еще не плохо было бы пойти вечером нажраться, и потратить побольше денег, которых я не имею права тратить, потому за день не заработала ни копейки.
Таким как я нужен надсмотрщик с кнутом, но мне такие дни всегда сходят с рук. Как то так всегда получается, что реальных пиздюлей я никогда не огребалась, хотя достойна их сверх всякой меры. В школе и прочих моих университетах моя фамилия всегда стояла в середине и даже ближе к концу журнала, шанс, что ее заметит учитель, был сведен к нулю. И вечно неготовая, я всегда зря ежилась, от «к доске пойдет..»
От самобичевания, перейдем, пожалуй, к плюсам -- иногда я умею по-настоящему работать. В опустевшем кабинете, до последней маршрутки, я вкалываю. Потом еду домой с мыслями, что опять меня качнуло от человека со свободой в сторону человека с деньгами. В эти дни я прихожу домой только мыться и ночевать, я встаю полшестого утра. Но когда все срочные тексты заканчиваются, и я получаю по трудам своим, я ухожу в бешеный загул. Помнится как-то после выборов, я поехала на родину, и хлестала там домашнее вино, черпая его кружкой прямо из фляги, и логично завершала с мальчиками из своего прошлого то, что не было завершено по целомудренности юных книжных лет. Я упиваюсь свободой, вседозволенностью, легкой свободной птичкой купаюсь во внимании и трачу деньги куда легче, чем они мне достались. И думается мне, что это правильно.