о живописи и литературе
Прочитал “Портрет” Гоголя, в двух вариантах. Показался интересным тип завидующего человека, мецената, скупающего картины и с наслаждением уничтожающего их. Нечто подобное, на мой взгляд, происходит сейчас с книгами. Только намного страшнее. Приведу аналогию: картинная галерея мастеров живописи, в которой любой, отмеченный определенными “полномочиями”, может оставить свой след. Прямо на картинах, естественно, красками подрисовывать “звездочки” по углам, или что прикажут, в соответствии с последней идеологической модой. Люди приходящие смотреть их, будут удивлены, тем что признанные мастера, увлекались политикой, или были приверженцами той или иной нации. А подрисовывающие будут стоять посреди, и раздуваться от тайной гордости: “Вот, мол, какой след я оставил.” Любой профессионал художник, такие дополнения заметит запросто.
В случае с литературой, все сложнее. Другая аналогия: похожая выставка “модифицированных” книг. Люди читающие их, снова будут удивлены, тем что признанные мастера, увлекались политикой или были приверженцами той или иной нации, подрисовывающие опять будут стоять посреди, и раздуваться от тайной гордости: “Вот, мол, какой след я оставил.”, но даже профессиональному литератору потребуется уйма времени, чтобы проверить соответствие напечатанного текста и того, что на самом деле писал художник.
Книги из под пера таланта, похожи на картины, в них важен каждый штрих. Молодой художник, придя в музей, учится у мастеров. Посетитель, не понимая гармонии, подпадает под действие красоты. Литератор, открывая книгу, также учится. На читателя, по идее, должно дышать прекрасное, а на деле... Глядя на переводы с “дополнениями”, когда заграничные бренды заменяются отечественными, якобы для увеличения понятности, (кьянти на портвейн, сова на медведя, коммунисты на азиатов, ...), добавляются ни к селу ни к городу умершие политические деятели, у персонажей, непонятно откуда, появляются русские имена, и т.д., то красота пропадает, остается лишь след тайной гордости тех, кто вносит дополнения. Может ли, в условиях такой дикости, вырасти новый Гоголь, Достоевский или Булгаков? Человек с повышенной чувствительностью, с тонким знанием языка, непременно обратит внимание на эти ляпы, и его чувство прекрасного, будет “усреднено” до идеологических отметок, ровно до той степени, в какой обладали им те, кто коверкал тексты. Может ли человек с чувством прекрасного коверкать чужие тексты? Желание писать для потомков, при таком хранении книг не возникнет.
Неожиданно, на вопрос: “Что движет такими людьми?”, нашел ответ у Гоголя. “После смерти я должен идти к тому, к которому бы я не хотел идти. Там я должен вытерпеть муки, о каких тебе и во сне не слышалось; но я могу долго еще не идти к нему, до тех пор, покуда стоит земля наша, если ты только докончишь портрет мой. Я узнал, что половина жизни моей перейдет в мой портрет, если только он будет сделан искусным живописцем. Ты видишь, что уже в глазах осталась часть жизни; она будет и во всех чертах. когда ты докончишь. И хотя тело мое сгибнет, но половина жизни моей останется на земле и я убегу надолго еще от мук. Дорисуй! дорисуй! дорисуй! ...” Вот оно что, умирать страшно, а в Бога не верится, хочется пожить еще. Отсюда такая литературная дикость. Мол, ежели Гоголя все читают, то не повредит, если каждый уделяющий внимание его книжке, отдаст часть энергии и мне, скромнейшему. Все из-за поверья: пока человека помнят, ему после смерти легче. Я не удивлюсь, если в секунде от времени жизни пасется стая бесов, надеющихся на опечатки, и тем существующих.
Даже интересно стало, писал ли Гоголь то что ему приписывают? Или лучше так: кто автор текстов, издаваемых под фамилией Гоголь? Один ли он?
Итак, придя в художественный музей, попадаешь под действие Красоты, а читая книги признанных мастеров, можно нарваться на кучи неизвестно чего. Т.о., литература, к глубокому сожалению, не приобщает к прекрасному, из-за “вставочек”. Почему так? Но, вообще-то, этот мир, вроде бы, нужен для того, чтобы отделить зерна от плевел. Зернышки, те что есть в читателях, растут потихоньку, вместе с плевелами, внесенными извне в писательский текст. И сами постепенно становятся во много раз худшим злаком, чем могли бы, не будь подобной псевдоцензуры. Может быть, при таких условиях, сита одной жизни не хватит для верного распределения?
В случае с литературой, все сложнее. Другая аналогия: похожая выставка “модифицированных” книг. Люди читающие их, снова будут удивлены, тем что признанные мастера, увлекались политикой или были приверженцами той или иной нации, подрисовывающие опять будут стоять посреди, и раздуваться от тайной гордости: “Вот, мол, какой след я оставил.”, но даже профессиональному литератору потребуется уйма времени, чтобы проверить соответствие напечатанного текста и того, что на самом деле писал художник.
Книги из под пера таланта, похожи на картины, в них важен каждый штрих. Молодой художник, придя в музей, учится у мастеров. Посетитель, не понимая гармонии, подпадает под действие красоты. Литератор, открывая книгу, также учится. На читателя, по идее, должно дышать прекрасное, а на деле... Глядя на переводы с “дополнениями”, когда заграничные бренды заменяются отечественными, якобы для увеличения понятности, (кьянти на портвейн, сова на медведя, коммунисты на азиатов, ...), добавляются ни к селу ни к городу умершие политические деятели, у персонажей, непонятно откуда, появляются русские имена, и т.д., то красота пропадает, остается лишь след тайной гордости тех, кто вносит дополнения. Может ли, в условиях такой дикости, вырасти новый Гоголь, Достоевский или Булгаков? Человек с повышенной чувствительностью, с тонким знанием языка, непременно обратит внимание на эти ляпы, и его чувство прекрасного, будет “усреднено” до идеологических отметок, ровно до той степени, в какой обладали им те, кто коверкал тексты. Может ли человек с чувством прекрасного коверкать чужие тексты? Желание писать для потомков, при таком хранении книг не возникнет.
Неожиданно, на вопрос: “Что движет такими людьми?”, нашел ответ у Гоголя. “После смерти я должен идти к тому, к которому бы я не хотел идти. Там я должен вытерпеть муки, о каких тебе и во сне не слышалось; но я могу долго еще не идти к нему, до тех пор, покуда стоит земля наша, если ты только докончишь портрет мой. Я узнал, что половина жизни моей перейдет в мой портрет, если только он будет сделан искусным живописцем. Ты видишь, что уже в глазах осталась часть жизни; она будет и во всех чертах. когда ты докончишь. И хотя тело мое сгибнет, но половина жизни моей останется на земле и я убегу надолго еще от мук. Дорисуй! дорисуй! дорисуй! ...” Вот оно что, умирать страшно, а в Бога не верится, хочется пожить еще. Отсюда такая литературная дикость. Мол, ежели Гоголя все читают, то не повредит, если каждый уделяющий внимание его книжке, отдаст часть энергии и мне, скромнейшему. Все из-за поверья: пока человека помнят, ему после смерти легче. Я не удивлюсь, если в секунде от времени жизни пасется стая бесов, надеющихся на опечатки, и тем существующих.
Даже интересно стало, писал ли Гоголь то что ему приписывают? Или лучше так: кто автор текстов, издаваемых под фамилией Гоголь? Один ли он?
Итак, придя в художественный музей, попадаешь под действие Красоты, а читая книги признанных мастеров, можно нарваться на кучи неизвестно чего. Т.о., литература, к глубокому сожалению, не приобщает к прекрасному, из-за “вставочек”. Почему так? Но, вообще-то, этот мир, вроде бы, нужен для того, чтобы отделить зерна от плевел. Зернышки, те что есть в читателях, растут потихоньку, вместе с плевелами, внесенными извне в писательский текст. И сами постепенно становятся во много раз худшим злаком, чем могли бы, не будь подобной псевдоцензуры. Может быть, при таких условиях, сита одной жизни не хватит для верного распределения?