Нонна Мордюкова. "Не плачь, казачка"
...Был у нас уголок с игрушечной мебелью, и куклы, которые шила Нонна. Особенно мне нравилась кукла-мама. Нонна наклеила ей челочку из моих волос, нарисовала лицо, сшила капор, отделанный кружевом, блузку с пышными рукавами, сарафан, а на ножки - тапочки из старых кожаных перчаток.
- Нонна, а носочки где? - спросила я.
- Так ноги же белые, представь, что они в чулках.
Я заворачивала куклу в одеяльце, выходила во двор и представляла, что она живая, и играла с ней, как с ребенком.
А как-то заболела я корью, и мама принесла мне гуттаперчевую "куклу-моргушку". Так и проболела с ней - я лежу, и кукла рядом лежит с закрытыми глазами. А как только выздоровела, выскочила во двор и забросила эту куклу на крышу. Не нравилась она мне. А куклы, сшитые Нонной, - совсем другое дело."
Народ во все века приспосабливался только для жизни, пока не начнут расстреливать или вешать. И пока пуля не полетела в лоб, человек еще надеется, считает каким-то недоразумением все это, и каждая секунда для него - это огромное время для чуда: кто-то поймет всю бессмысленность происходящего и прекратит это...
В бывших концлагерях до блеска стерты стены спинами людей. Здесь они сидели, любуясь закатом, а вот здесь изготавливали всяческие поделки: кто вязал, кто вышивал. Мужчины плели из хвороста, меняли плетенки на кусочек хлеба. Они жили, а главное - боролись, не охали. А ну-ка проохай четыре года!
Судьба уготовила мне быть старшей [из шестерых] - маминой подручной. Все им, все младшим, сама уж как-нибудь. (...) Какой-то тип сформировался во мне, не знаю, хороший ли. Я - это вечный посыльный на труд, на исполнение, на добычу. На работе - до самого дна! Что ни роль, то все с вегетативной бурей - до истощения нервной системы. Что ни семейные дела, все я, я, я... И близких-то потом сбила с толку, внушив, что я рабочая лошадь. (...) Я широкоплечая, у меня туфли тридцать девятого размера, руки могут выдержать по двадцать килограммов каждая. (...) Я и сама знаю, что меня много, много по размерам и по проявлениям. Не хочу, чтобы меня жалели, но, может быть, и спросил бы кто: "Не устала ли? Сыта ли?"
Впервые где-то на банкете сижу, ем яблоко, огрызок не знаю куда деть. Поискала глазами, и вот тебе - пожалуйста. Тянется ко мне чья-то мужская ладонь, чтоб забрать огрызок. О Боже! Кто это? Это была первая в моей взрослой жизни забота обо мне. (...)
Все им, им, ему [сыну], ему! Я и сейчас не могу взять лучший кусок: он даже не будет для меня вкусен, - или занять в транспорте более удобное место. Мне спокойнее, душе моей, если сяду на неудобное.
[Ходила на репетиции в театр:] Что делать: в правой руке узелок с пеленками, в левой - сумка с деньгами, косметикой, но основное - он, сыночек мой дорогой. Получить тогда место в яслях - все равно, что пятикомнатную квартиру. Пеленала сына на лавочках в парках, на прилавках газетных киосков, в чужих коридорах, а то и в театр приносила. Там его все перенянчат, пока я на сцене пою соло...
(...) ...Идет навстречу Борис Федорович Андреев [актер, коллега] и говорит:
- Слышь, старуха, я тебя забыл предупредить. Сама знаешь, путевку в ясли никак не получишь. Вот я в районе и сказал, что это мой незаконный сын. Дескать, случился грех, хочу помочь молодой матери.
Иду, руки пустые, как-то непривычно. Ну ничего, вечером ведь забирать надо ребенка. А куда?
Вот тут-то - нарочно не придумаешь! - получаю телеграмму о приезде брата и сестры. Мама решила разгрузиться: мне ж теперь тут хорошо!.. Эту ночь пошла ночевать в общежитие. Наша комната была полна поступающих в институт девушек. Кормлю ребенка грудью, прикрыв его простынкой. Абитуриентки, я уже сквозь сон слышала, удивлялись, почему я заснула с ними в одной комнате с ребенком под боком: «Она же лауреат Сталинской премии, Ульяну Громову играла…» - «Ну и что, глупенькие, - отвечала я им мысленно. - Негде, ну негде жить».
Мама с детьми нашла обмен своей двухкомнатной квартиры в Ейске на Москву. Согласна была на любой метраж. Я пошла посмотреть вариант обмена на какую-то из Тверских-Ямских. Вхожу - коридорная система та еще! Тоннель коридора забит вещами, идти надо на ощупь. И вдруг хозяйка шлепает ладонью по двери, та открывается, и я вижу, что от входа до кровати ровно столько, сколько нужно, чтоб дверь открывалась, то есть входишь - и сразу на кровать. Слева тумбочка с табуреточкой, над ней полка со скатеркой и узкое окно-дыра. Хозяйка стала громко говорить о преимуществах жилья: «Вот вошел - на кровать, голова в окне, на свежем воздухе». Я ничего не слышала, только видела красные кружочки на ее щеках и неумело подбритые брови.
- Спасибо, я еще зайду.
Кстати, я заметила: сытых и устроенных мам дети зачастую любят мало, а вот многодетных, отдающих себя детям, не успевающих порою и поесть, и в зеркало взглянуть, - таких любят щемящей, сильной любовью.
Мама моя, к примеру, давно мечтала о валенках с галошами. И на курорт съездить, и книги начать читать по-настояшему. «Я лежу, читаю, а вы, дети, все делаете да к обеду меня зовете: «Ну, мам, ну иди…» Правильно?» - смеялась она.
Мама сама сшила себе на машинке бурки, похожие на телогрейку, а сверху - галоши, до валенок дело так и не дошло, да и не только у нее, а и у тысяч других, таких, как она, в эти трудные, скудные для страны годы. Но - удивительно! - оптимизм, кажется, был пропорционален нужде. Веселые люди были какие-то, довольные. Да, как ни странно, довольные. А уж песен сколько! Сейчас техника их убрала, тогда же пели и ценили хороший голос и умение спеть или станцевать.
По всему коридору нашего барака было населено веселье и радость молодости. И хоть жили мы трудно - продукт один и тот же у всех, картошка, постное масло, лук, а кто селедочки достал, то всем по кусочку раздаст, - жизнь не казалась нам мраком. По вечерам собирались в самой большой комнате, угловой, чай питье конфетами-подушечками. Руки у меня отдыхают, сын пошел гулять по чужим коленям. Смеемся, я разыгрываю разные сценки из наших спектаклей, а то пою под гитару. Когда приближалась к бараку вечером после спектакля, никто не спал, только и слышалось: «Нонна пришла».
Если у кого сломается что-нибудь, чинят всей коммуной. Если надо ребенка посторожить, больного, посидят те, кто идет во вторую смену.
Не поймут, наверно, меня многие, да и сама я не пойму: то рвались в отдельные квартиры, то с грустью вспоминаем дорогую коммуналку. Но когда у меня спрашивают, чего бы я хотела, я всегда отвечаю: чтобы был вестибюль и много, много дверей, ведущих в квартиры моих друзей.
Игрушек у нас никогда не было магазинных, и не заведено было на них рассчитывать. Детская тяга видеть в игрушках людей полностью восполнялась собственноручными изделиями. Кукла Барби обворожительна, но сшитая тряпочная кукла так же дорога и любима. У нее есть имя, одежда; с нею разговаривают дети. Это член семьи. А спринцовка с отрезанным наконечником вполне заменяет мяч.
Дети глухого села не ущербны. Жалобно о них вспоминать не надо. Им, необеспеченным, природа дает взамен большее. Подумать только - сочинить и исполнить елочную игрушку. Включаются и взрослые, происходит творческое единение семьи. Елка в наших краях - это колючий куст терна… А сказки! На закате солнца гуртовались у теплой стены хаты и цепенели от удовольствия слушать сказки или случаи разные.
Сыночек в медпункте лежал. Нянчили кто придется. Пеленок за весь день накапливалось много. Вечером темень непроглядная, плетусь, держу дорогого и любимого мальчика и узел с пеленками. Войду в наш чуланчик, истоплю печку, постираю пеленочки. Тепло станет, ребенок загукает, завизжит. Толстенький. Неизвестно, откуда молоко у меня набиралось. Правда, хлеб и сахар с чаем тогда уже были доступны.
Попали мы с сыночком как-то в больницу. У него диспепсия, то есть летний понос. Меня с ним тоже положили как кормящую мать. Дети умирали, потому что единственный способ спасения - это кормить ребенка грудным молоком. А где его взять? Мамы голодные и худые. А я, поди ж ты, молочной оказалась. Вызвала меня главврач и беседу провела, чтоб я излишки молока отцеживала или кормила чужого ребенка. Ну, я стала сцеживать. Больше полстакана набиралось после кормления.
И однажды парень приходит незнакомый и преподносит мне отрез на платье. Я не взяла. А банку меда взяла. Муж пару раз приходил, и, помню, выставлю в окошко повыше личико сына: смотри, мол, какой букетик. А сынок в поддержку мамы улыбнется. Отец таял... Думала, после больницы станет хвалить меня, больше любить... Но нет. Сухарь сухарем, молчун молчуном.
Опять иду ночью со станции по колдобинам. Угодила обеими ногами в яму, выкопанную для столба, провалилась. Извернулась - кулек с ребенком держу на вытянутой руке выше ямы. Положила я его на край, вылезла вся испачканная. Ничего не поделаешь: надо идти дальше. Однако впервые за долгое время заплакала, горько-горько... К приходу мужа слезы высохли, а иначе и быть не могло. Есть такие слова, которые не забываются: "Родила на свою, а не на мою голову - поняла?" Потом, правда, полюбил сыночка. Играл с ним. Сын смеялся громко и радостно, тянул ручки к нему. Отец носил его по комнате, и на лице его появлялась сдержанная улыбка...
Стали актеры потихонечку ездить от общества "Знание" с творческими вечерами. Ну и я тоже. Сестре велела вести подробный дневник о каждом мгновении жизни сына...
Завидую тем женщинам, которые умеют напугать так, что все близкие сокрушаются из-за любого твоего недомогания, даже самого незначительного. Я же проморгалась, выпрямилась - и вперед!
Никогда ни от кого не ждала помощи ни в чем. Всегда досадовала на любопытство людей. Они не понимали, изумлялись, как это я живу без мужика и без "мерседеса". Никогда не придавала значения отсутствию чьей-нибудь заботы обо мне...
Муж мой за время нашей совместной жизни ни разу не ездил на подработки - считал, что это принижает духовное начало актера. Но потом для другой женщины и для другой семьи стал-таки ездить, и очень ретиво.
Любая услуга мне в тягость. Помню, когда еще в баню ходила, бывало, от всей души старательно терла мочалкой чью-нибудь спину, а как мне начинают тереть - вся "скукожусь": стыжусь траты на меня сил чужого человека. "Спасибо, спасибо!" - говорю и отбираю мочалку. "Давайте, еще бочок!" - "Нет, нет... пойду попарюсь..."
Вдруг влетает мое дите и радостно сообщает:
- Мама! Буду деньги тебе зарабатывать! После уроков почту разносить по квартирам. Весь класс будет конверты разносить.
В меня будто выстрелили... Смотрю на него, дух перевести не могу.
Н„бо пересохло, коленки ослабли... Мы впились глазами друг в друга, как током пронзенные. Вижу, как его радость сменилась испугом, изумлением. Мне слышалось не "почта и конверты", а сообщение о сожжении всех мальчиков на костре.
- Почту? Какую почту? Ни в коем случае! - Села на стул и закрыла лицо руками.
- Ладно, ладно! Не буду, не буду...
Как я тогда посмела не воспринять, не поддержать его! Я, такая артельская, работящая, вдруг испугалась, воспротивилась, запретила. Невпопад запретила. Пресекла то, что надо было поощрить. Не сосредоточилась, не потрудилась разобраться. Перед сном гладила его спину - слава Богу, не дала, не пустила: "Спи, детка, проживем и без почты..."
Потекла жизнь дальше. Моя опека крепчала: сынок сыт, обут, одет.
Остальное ясно, как день,- приучайся к труду. "Ты моя, я твой" - излюбленный девиз сына. С детства и навсегда.
С годами и "тыльную" часть жизни каждого знали. Моя битва за жизнь, за искусство, его две женитьбы и пробы стать актером не лишили нас нерушимого сосуществования.
Теперь вот непрестанно является личико второклассника, все слышу его известие о почте. Как укор, как удар в сердце. Как показатель невнимания матери.
Сижу как-то у телевизора и смотрю рассказ-интервью матери Василия Шукшина. Крепкое русское лицо пожылой женщины безучастно. Монотонно, едва шевеля губами, она вспоминает лютое горе и тяжелую жызнь, разговор с Васей, еще мальчиком. "Нарядили его водовозом. Хлеб не на что было покупать. Вся семья надрывалась от зари до зари, но денег не хватало... Трусится, но не возражает. "Бочка высоко, сынок..." "Мам, как дырку достать?" "На колесо, Васенька, станешь... Ох, ведро тяжелое!" "Ничего, мам, я буду набирать по полведерка". "Правильно, сынок...
Жаль было его. Худой, маленький, десятый годок пошел... Не на смерть же, думаю..."
Иногда я думаю: зачем я приперлась в Москву? Была бы гениальна, как
Шолохов, жила бы в провинции, начала бы писать. Иногда приезжала бы на
съемки. Зачем завоевывала столицу? Она так и осталась не завоевана. Я не
полюбила Москву, а она - меня. Мне здесь холодно и неуютно…
- Нонна, а носочки где? - спросила я.
- Так ноги же белые, представь, что они в чулках.
Я заворачивала куклу в одеяльце, выходила во двор и представляла, что она живая, и играла с ней, как с ребенком.
А как-то заболела я корью, и мама принесла мне гуттаперчевую "куклу-моргушку". Так и проболела с ней - я лежу, и кукла рядом лежит с закрытыми глазами. А как только выздоровела, выскочила во двор и забросила эту куклу на крышу. Не нравилась она мне. А куклы, сшитые Нонной, - совсем другое дело."
Народ во все века приспосабливался только для жизни, пока не начнут расстреливать или вешать. И пока пуля не полетела в лоб, человек еще надеется, считает каким-то недоразумением все это, и каждая секунда для него - это огромное время для чуда: кто-то поймет всю бессмысленность происходящего и прекратит это...
В бывших концлагерях до блеска стерты стены спинами людей. Здесь они сидели, любуясь закатом, а вот здесь изготавливали всяческие поделки: кто вязал, кто вышивал. Мужчины плели из хвороста, меняли плетенки на кусочек хлеба. Они жили, а главное - боролись, не охали. А ну-ка проохай четыре года!
Судьба уготовила мне быть старшей [из шестерых] - маминой подручной. Все им, все младшим, сама уж как-нибудь. (...) Какой-то тип сформировался во мне, не знаю, хороший ли. Я - это вечный посыльный на труд, на исполнение, на добычу. На работе - до самого дна! Что ни роль, то все с вегетативной бурей - до истощения нервной системы. Что ни семейные дела, все я, я, я... И близких-то потом сбила с толку, внушив, что я рабочая лошадь. (...) Я широкоплечая, у меня туфли тридцать девятого размера, руки могут выдержать по двадцать килограммов каждая. (...) Я и сама знаю, что меня много, много по размерам и по проявлениям. Не хочу, чтобы меня жалели, но, может быть, и спросил бы кто: "Не устала ли? Сыта ли?"
Впервые где-то на банкете сижу, ем яблоко, огрызок не знаю куда деть. Поискала глазами, и вот тебе - пожалуйста. Тянется ко мне чья-то мужская ладонь, чтоб забрать огрызок. О Боже! Кто это? Это была первая в моей взрослой жизни забота обо мне. (...)
Все им, им, ему [сыну], ему! Я и сейчас не могу взять лучший кусок: он даже не будет для меня вкусен, - или занять в транспорте более удобное место. Мне спокойнее, душе моей, если сяду на неудобное.
[Ходила на репетиции в театр:] Что делать: в правой руке узелок с пеленками, в левой - сумка с деньгами, косметикой, но основное - он, сыночек мой дорогой. Получить тогда место в яслях - все равно, что пятикомнатную квартиру. Пеленала сына на лавочках в парках, на прилавках газетных киосков, в чужих коридорах, а то и в театр приносила. Там его все перенянчат, пока я на сцене пою соло...
(...) ...Идет навстречу Борис Федорович Андреев [актер, коллега] и говорит:
- Слышь, старуха, я тебя забыл предупредить. Сама знаешь, путевку в ясли никак не получишь. Вот я в районе и сказал, что это мой незаконный сын. Дескать, случился грех, хочу помочь молодой матери.
Иду, руки пустые, как-то непривычно. Ну ничего, вечером ведь забирать надо ребенка. А куда?
Вот тут-то - нарочно не придумаешь! - получаю телеграмму о приезде брата и сестры. Мама решила разгрузиться: мне ж теперь тут хорошо!.. Эту ночь пошла ночевать в общежитие. Наша комната была полна поступающих в институт девушек. Кормлю ребенка грудью, прикрыв его простынкой. Абитуриентки, я уже сквозь сон слышала, удивлялись, почему я заснула с ними в одной комнате с ребенком под боком: «Она же лауреат Сталинской премии, Ульяну Громову играла…» - «Ну и что, глупенькие, - отвечала я им мысленно. - Негде, ну негде жить».
Мама с детьми нашла обмен своей двухкомнатной квартиры в Ейске на Москву. Согласна была на любой метраж. Я пошла посмотреть вариант обмена на какую-то из Тверских-Ямских. Вхожу - коридорная система та еще! Тоннель коридора забит вещами, идти надо на ощупь. И вдруг хозяйка шлепает ладонью по двери, та открывается, и я вижу, что от входа до кровати ровно столько, сколько нужно, чтоб дверь открывалась, то есть входишь - и сразу на кровать. Слева тумбочка с табуреточкой, над ней полка со скатеркой и узкое окно-дыра. Хозяйка стала громко говорить о преимуществах жилья: «Вот вошел - на кровать, голова в окне, на свежем воздухе». Я ничего не слышала, только видела красные кружочки на ее щеках и неумело подбритые брови.
- Спасибо, я еще зайду.
Кстати, я заметила: сытых и устроенных мам дети зачастую любят мало, а вот многодетных, отдающих себя детям, не успевающих порою и поесть, и в зеркало взглянуть, - таких любят щемящей, сильной любовью.
Мама моя, к примеру, давно мечтала о валенках с галошами. И на курорт съездить, и книги начать читать по-настояшему. «Я лежу, читаю, а вы, дети, все делаете да к обеду меня зовете: «Ну, мам, ну иди…» Правильно?» - смеялась она.
Мама сама сшила себе на машинке бурки, похожие на телогрейку, а сверху - галоши, до валенок дело так и не дошло, да и не только у нее, а и у тысяч других, таких, как она, в эти трудные, скудные для страны годы. Но - удивительно! - оптимизм, кажется, был пропорционален нужде. Веселые люди были какие-то, довольные. Да, как ни странно, довольные. А уж песен сколько! Сейчас техника их убрала, тогда же пели и ценили хороший голос и умение спеть или станцевать.
По всему коридору нашего барака было населено веселье и радость молодости. И хоть жили мы трудно - продукт один и тот же у всех, картошка, постное масло, лук, а кто селедочки достал, то всем по кусочку раздаст, - жизнь не казалась нам мраком. По вечерам собирались в самой большой комнате, угловой, чай питье конфетами-подушечками. Руки у меня отдыхают, сын пошел гулять по чужим коленям. Смеемся, я разыгрываю разные сценки из наших спектаклей, а то пою под гитару. Когда приближалась к бараку вечером после спектакля, никто не спал, только и слышалось: «Нонна пришла».
Если у кого сломается что-нибудь, чинят всей коммуной. Если надо ребенка посторожить, больного, посидят те, кто идет во вторую смену.
Не поймут, наверно, меня многие, да и сама я не пойму: то рвались в отдельные квартиры, то с грустью вспоминаем дорогую коммуналку. Но когда у меня спрашивают, чего бы я хотела, я всегда отвечаю: чтобы был вестибюль и много, много дверей, ведущих в квартиры моих друзей.
Игрушек у нас никогда не было магазинных, и не заведено было на них рассчитывать. Детская тяга видеть в игрушках людей полностью восполнялась собственноручными изделиями. Кукла Барби обворожительна, но сшитая тряпочная кукла так же дорога и любима. У нее есть имя, одежда; с нею разговаривают дети. Это член семьи. А спринцовка с отрезанным наконечником вполне заменяет мяч.
Дети глухого села не ущербны. Жалобно о них вспоминать не надо. Им, необеспеченным, природа дает взамен большее. Подумать только - сочинить и исполнить елочную игрушку. Включаются и взрослые, происходит творческое единение семьи. Елка в наших краях - это колючий куст терна… А сказки! На закате солнца гуртовались у теплой стены хаты и цепенели от удовольствия слушать сказки или случаи разные.
Сыночек в медпункте лежал. Нянчили кто придется. Пеленок за весь день накапливалось много. Вечером темень непроглядная, плетусь, держу дорогого и любимого мальчика и узел с пеленками. Войду в наш чуланчик, истоплю печку, постираю пеленочки. Тепло станет, ребенок загукает, завизжит. Толстенький. Неизвестно, откуда молоко у меня набиралось. Правда, хлеб и сахар с чаем тогда уже были доступны.
Попали мы с сыночком как-то в больницу. У него диспепсия, то есть летний понос. Меня с ним тоже положили как кормящую мать. Дети умирали, потому что единственный способ спасения - это кормить ребенка грудным молоком. А где его взять? Мамы голодные и худые. А я, поди ж ты, молочной оказалась. Вызвала меня главврач и беседу провела, чтоб я излишки молока отцеживала или кормила чужого ребенка. Ну, я стала сцеживать. Больше полстакана набиралось после кормления.
И однажды парень приходит незнакомый и преподносит мне отрез на платье. Я не взяла. А банку меда взяла. Муж пару раз приходил, и, помню, выставлю в окошко повыше личико сына: смотри, мол, какой букетик. А сынок в поддержку мамы улыбнется. Отец таял... Думала, после больницы станет хвалить меня, больше любить... Но нет. Сухарь сухарем, молчун молчуном.
Опять иду ночью со станции по колдобинам. Угодила обеими ногами в яму, выкопанную для столба, провалилась. Извернулась - кулек с ребенком держу на вытянутой руке выше ямы. Положила я его на край, вылезла вся испачканная. Ничего не поделаешь: надо идти дальше. Однако впервые за долгое время заплакала, горько-горько... К приходу мужа слезы высохли, а иначе и быть не могло. Есть такие слова, которые не забываются: "Родила на свою, а не на мою голову - поняла?" Потом, правда, полюбил сыночка. Играл с ним. Сын смеялся громко и радостно, тянул ручки к нему. Отец носил его по комнате, и на лице его появлялась сдержанная улыбка...
Стали актеры потихонечку ездить от общества "Знание" с творческими вечерами. Ну и я тоже. Сестре велела вести подробный дневник о каждом мгновении жизни сына...
Завидую тем женщинам, которые умеют напугать так, что все близкие сокрушаются из-за любого твоего недомогания, даже самого незначительного. Я же проморгалась, выпрямилась - и вперед!
Никогда ни от кого не ждала помощи ни в чем. Всегда досадовала на любопытство людей. Они не понимали, изумлялись, как это я живу без мужика и без "мерседеса". Никогда не придавала значения отсутствию чьей-нибудь заботы обо мне...
Муж мой за время нашей совместной жизни ни разу не ездил на подработки - считал, что это принижает духовное начало актера. Но потом для другой женщины и для другой семьи стал-таки ездить, и очень ретиво.
Любая услуга мне в тягость. Помню, когда еще в баню ходила, бывало, от всей души старательно терла мочалкой чью-нибудь спину, а как мне начинают тереть - вся "скукожусь": стыжусь траты на меня сил чужого человека. "Спасибо, спасибо!" - говорю и отбираю мочалку. "Давайте, еще бочок!" - "Нет, нет... пойду попарюсь..."
Вдруг влетает мое дите и радостно сообщает:
- Мама! Буду деньги тебе зарабатывать! После уроков почту разносить по квартирам. Весь класс будет конверты разносить.
В меня будто выстрелили... Смотрю на него, дух перевести не могу.
Н„бо пересохло, коленки ослабли... Мы впились глазами друг в друга, как током пронзенные. Вижу, как его радость сменилась испугом, изумлением. Мне слышалось не "почта и конверты", а сообщение о сожжении всех мальчиков на костре.
- Почту? Какую почту? Ни в коем случае! - Села на стул и закрыла лицо руками.
- Ладно, ладно! Не буду, не буду...
Как я тогда посмела не воспринять, не поддержать его! Я, такая артельская, работящая, вдруг испугалась, воспротивилась, запретила. Невпопад запретила. Пресекла то, что надо было поощрить. Не сосредоточилась, не потрудилась разобраться. Перед сном гладила его спину - слава Богу, не дала, не пустила: "Спи, детка, проживем и без почты..."
Потекла жизнь дальше. Моя опека крепчала: сынок сыт, обут, одет.
Остальное ясно, как день,- приучайся к труду. "Ты моя, я твой" - излюбленный девиз сына. С детства и навсегда.
С годами и "тыльную" часть жизни каждого знали. Моя битва за жизнь, за искусство, его две женитьбы и пробы стать актером не лишили нас нерушимого сосуществования.
Теперь вот непрестанно является личико второклассника, все слышу его известие о почте. Как укор, как удар в сердце. Как показатель невнимания матери.
Сижу как-то у телевизора и смотрю рассказ-интервью матери Василия Шукшина. Крепкое русское лицо пожылой женщины безучастно. Монотонно, едва шевеля губами, она вспоминает лютое горе и тяжелую жызнь, разговор с Васей, еще мальчиком. "Нарядили его водовозом. Хлеб не на что было покупать. Вся семья надрывалась от зари до зари, но денег не хватало... Трусится, но не возражает. "Бочка высоко, сынок..." "Мам, как дырку достать?" "На колесо, Васенька, станешь... Ох, ведро тяжелое!" "Ничего, мам, я буду набирать по полведерка". "Правильно, сынок...
Жаль было его. Худой, маленький, десятый годок пошел... Не на смерть же, думаю..."
Иногда я думаю: зачем я приперлась в Москву? Была бы гениальна, как
Шолохов, жила бы в провинции, начала бы писать. Иногда приезжала бы на
съемки. Зачем завоевывала столицу? Она так и осталась не завоевана. Я не
полюбила Москву, а она - меня. Мне здесь холодно и неуютно…