D. H. Lawrence Mornings in Mexico (1927)
Белые люди всегда, или почти всегда, пишут об индейцах с сентиментальным чувством. Даже Адольф Бандельер. А он отнюдь не сентиментален. Напротив. И все-таки сентиментальные нотки прокрадываются в его рассказ о том, о ком он знает больше всех-об индейце.
То же самое можно найти у антропологов, собирателей мифов и тому подобных знатоков. Их работы пронизаны сентиментальностью, что вызывает удивление, и возникает желание послать к чертям этих индейцев, а заодно и ту чушь, что о них пишут.
Вам предстоит избавиться от этой чуши и небылиц об индейцах, а заодно и о ковбоях. Просто после того, как вы скажете чистую правду о ковбое, от него ничего и не останется. Но индеец не сам придумал эти небылицы о себе. Это мы придумали.
Белый человек практически не способен думать об индейце без сентиментальности или отвращения. Обычный, простой белый человек испытывает естественное отвращение к этим аборигенам, бьющим в барабаны. А интеллектуал неизбежно впадает в сентиментальность, она преследует его, как запах тухлых яиц.
Почему? Оба эти чувства объясняются тем, что белый человек убежден: индеец не такой, как мы, белые. И он не идет с нами по нашему пути. Его жизнь протекает совсем в ином русле. И в ту минуту, когда вы смотрите на него, вы это осознаете.
Но выбор у вас невелик. Вы можете ненавидеть коварного дьявола за то, что он выбрал свой, совсем иной путь, а не наш, великий путь. Или же с помощью некоего внутреннего усилия обмануть себя и других, будто вы верите, что человечек в перьях и в грязи, гораздо ближе к идеальным, истинным богам, чем мы.
Последнее- чепуха и бред. Но помогает сохранить хорошую мину при плохой игре. Чувство, которое испытывают простые люди, фермеры, владельцы ранчо, жители Запада, чувство инстинктивного, хотя и неагрессивного отвращения - вполне естественное, надо честно признать это.
Образ мыслей индейца отличается от нашего и губителен для нас. А наш образ мыслей отличается от его и губителен для него. Два пути, два потока никогда не соединятся. И не смогут сосуществовать. Меж ними нет моста, нет связи.
Чем раньше мы поймем и согласимся с этим, тем лучше, - нам следует оставить наши попытки, окрашенные сентиментальным чувством, переделать индейцев на свой лад. Признать великий парадокс, коим является мироощущение каждого человека, - первый шаг к совершенству.
Образ мысли представителей одной ветви человечества уничтожает образ мысли представителей другой ветви. Другими словами, индеец и его образ мысли губительны для белого человека. Мы будем в состоянии постичь мироощущение индейца лишь тогда, когда наше собственное начнет гибнуть.
И будем надеяться, что это соображение не станет поводом для нового всплеска сентиментальности. Потому что тот же самый парадокс разделяет белого и индуса, полинезийца, банту. Это парадокс человеческого сознания. Притворяться, что все мыслят одинаково, - ввергнуть себя в хаос и небытие. Попытка один поток сознания выразить с помощью понятий и терминов другого, с тем чтобы разобраться в том и другом, поведет вас по ложному и при этом сентиментальному пути. Единственное, что вам остается - поселить в своей душе маленький Призрак, который различает оба потока или даже много потоков. Ибо человек не может иметь разные мироощущения. Каждый принадлежит к одному определенному типу. Он даже может менять его. Но ему не дано идти одновременно двумя путями, быть обладателем двух типов сознания. Это невозможно.
Одним словом, чтобы понять, что представляет собой развлечение для индейца, мы должны разрушить свое представление о развлечении.
Наверно, самое распространенное развлечение у индейцев - пение вокруг барабана вечером, на исходе дня. Европейские крестьяне тоже сидят у костра и поют. Но поют баллады или лирические песни, повествующие о пережитом несколькими людьми или одним человеком. И каждый соизмеряет собственные переживания с тем, что звучит в песне.
Рыбаки-туземцы с Гебридских островов тоже поют у костра напряженно и сосредоточенно. И у их песен есть слова. А иногда нет. Иногда лишь звуки и волшебная мелодия. Словно тюлень, плывущий по волнам к берегу, или самка-тюлень, поющая тихо и загадочно, отплывающая от берега, где обитают самцы, по волнам, назад, в царство других морских тварей, качающихся на воде и поблескивающих веселыми, ничего не выражающими глазами.
Это пение напоминает пение индейца. Но оно более ярко, в нем больше мыслей, чем в песнях индейца. Житель Гебрид ощущает себя полноценным человеком и вне мощных влияний окружающего мира, которые делают его жизнь столь опасной.
В пении индейца нет слов и образов. Лицо поднято к небу, глаза ничего не видят и не выражают, рот открыт и нем, звуки рождаются у него в груди, возникая где-то внутри, в душе. Он скажет вам, что это песня вернувшегося с охоты на медведя человека или песня- заклинание, чтобы пролился дождь, чтобы проросло зерно или - совсем современная песня - о колокольном звоне воскресным утром.
Но человек, вернувшийся с охоты на медведя - это любой индеец, все мужчины, а медведь - любой медведь, все медведи. Нет личности, нет личного опыта. Охота, изнурительный, торжествующий демон человечества, побеждающий злого демона всех медведей. Опыт родовой, а не личный. Это опыт голоса крови, а не ума или духа. А потому это слабый, непрекращающийся, непрерывный ритм барабанной дроби, пульсирующий, как сердце-без души, но от него никуда не деться. Поэтому голоса индейцев звучат странно, безжизненно. Их опыт-это племенной, кровавый опыт. Поэтому нам кажется, что в их пении нет мелодии. Мелодию рождает глубоко личное переживание, так же как оркестровая музыка сливается в гармоничное целое из многих отдельных мелодий чувств и воспоминаний. Настоящая песня индейца-не индивидуальна и немелодична. Странные, хлопающие, каркающие горловые звуки и едва уловимый ритм, ритм страдающего сердца- они льются из широко открытого рта, из мощной свободной груди, из нутра, где великий поток крови струится во тьме и вздымается под напором родового опыта.
То же самое можно найти у антропологов, собирателей мифов и тому подобных знатоков. Их работы пронизаны сентиментальностью, что вызывает удивление, и возникает желание послать к чертям этих индейцев, а заодно и ту чушь, что о них пишут.
Вам предстоит избавиться от этой чуши и небылиц об индейцах, а заодно и о ковбоях. Просто после того, как вы скажете чистую правду о ковбое, от него ничего и не останется. Но индеец не сам придумал эти небылицы о себе. Это мы придумали.
Белый человек практически не способен думать об индейце без сентиментальности или отвращения. Обычный, простой белый человек испытывает естественное отвращение к этим аборигенам, бьющим в барабаны. А интеллектуал неизбежно впадает в сентиментальность, она преследует его, как запах тухлых яиц.
Почему? Оба эти чувства объясняются тем, что белый человек убежден: индеец не такой, как мы, белые. И он не идет с нами по нашему пути. Его жизнь протекает совсем в ином русле. И в ту минуту, когда вы смотрите на него, вы это осознаете.
Но выбор у вас невелик. Вы можете ненавидеть коварного дьявола за то, что он выбрал свой, совсем иной путь, а не наш, великий путь. Или же с помощью некоего внутреннего усилия обмануть себя и других, будто вы верите, что человечек в перьях и в грязи, гораздо ближе к идеальным, истинным богам, чем мы.
Последнее- чепуха и бред. Но помогает сохранить хорошую мину при плохой игре. Чувство, которое испытывают простые люди, фермеры, владельцы ранчо, жители Запада, чувство инстинктивного, хотя и неагрессивного отвращения - вполне естественное, надо честно признать это.
Образ мыслей индейца отличается от нашего и губителен для нас. А наш образ мыслей отличается от его и губителен для него. Два пути, два потока никогда не соединятся. И не смогут сосуществовать. Меж ними нет моста, нет связи.
Чем раньше мы поймем и согласимся с этим, тем лучше, - нам следует оставить наши попытки, окрашенные сентиментальным чувством, переделать индейцев на свой лад. Признать великий парадокс, коим является мироощущение каждого человека, - первый шаг к совершенству.
Образ мысли представителей одной ветви человечества уничтожает образ мысли представителей другой ветви. Другими словами, индеец и его образ мысли губительны для белого человека. Мы будем в состоянии постичь мироощущение индейца лишь тогда, когда наше собственное начнет гибнуть.
И будем надеяться, что это соображение не станет поводом для нового всплеска сентиментальности. Потому что тот же самый парадокс разделяет белого и индуса, полинезийца, банту. Это парадокс человеческого сознания. Притворяться, что все мыслят одинаково, - ввергнуть себя в хаос и небытие. Попытка один поток сознания выразить с помощью понятий и терминов другого, с тем чтобы разобраться в том и другом, поведет вас по ложному и при этом сентиментальному пути. Единственное, что вам остается - поселить в своей душе маленький Призрак, который различает оба потока или даже много потоков. Ибо человек не может иметь разные мироощущения. Каждый принадлежит к одному определенному типу. Он даже может менять его. Но ему не дано идти одновременно двумя путями, быть обладателем двух типов сознания. Это невозможно.
Одним словом, чтобы понять, что представляет собой развлечение для индейца, мы должны разрушить свое представление о развлечении.
Наверно, самое распространенное развлечение у индейцев - пение вокруг барабана вечером, на исходе дня. Европейские крестьяне тоже сидят у костра и поют. Но поют баллады или лирические песни, повествующие о пережитом несколькими людьми или одним человеком. И каждый соизмеряет собственные переживания с тем, что звучит в песне.
Рыбаки-туземцы с Гебридских островов тоже поют у костра напряженно и сосредоточенно. И у их песен есть слова. А иногда нет. Иногда лишь звуки и волшебная мелодия. Словно тюлень, плывущий по волнам к берегу, или самка-тюлень, поющая тихо и загадочно, отплывающая от берега, где обитают самцы, по волнам, назад, в царство других морских тварей, качающихся на воде и поблескивающих веселыми, ничего не выражающими глазами.
Это пение напоминает пение индейца. Но оно более ярко, в нем больше мыслей, чем в песнях индейца. Житель Гебрид ощущает себя полноценным человеком и вне мощных влияний окружающего мира, которые делают его жизнь столь опасной.
В пении индейца нет слов и образов. Лицо поднято к небу, глаза ничего не видят и не выражают, рот открыт и нем, звуки рождаются у него в груди, возникая где-то внутри, в душе. Он скажет вам, что это песня вернувшегося с охоты на медведя человека или песня- заклинание, чтобы пролился дождь, чтобы проросло зерно или - совсем современная песня - о колокольном звоне воскресным утром.
Но человек, вернувшийся с охоты на медведя - это любой индеец, все мужчины, а медведь - любой медведь, все медведи. Нет личности, нет личного опыта. Охота, изнурительный, торжествующий демон человечества, побеждающий злого демона всех медведей. Опыт родовой, а не личный. Это опыт голоса крови, а не ума или духа. А потому это слабый, непрекращающийся, непрерывный ритм барабанной дроби, пульсирующий, как сердце-без души, но от него никуда не деться. Поэтому голоса индейцев звучат странно, безжизненно. Их опыт-это племенной, кровавый опыт. Поэтому нам кажется, что в их пении нет мелодии. Мелодию рождает глубоко личное переживание, так же как оркестровая музыка сливается в гармоничное целое из многих отдельных мелодий чувств и воспоминаний. Настоящая песня индейца-не индивидуальна и немелодична. Странные, хлопающие, каркающие горловые звуки и едва уловимый ритм, ритм страдающего сердца- они льются из широко открытого рта, из мощной свободной груди, из нутра, где великий поток крови струится во тьме и вздымается под напором родового опыта.