Завершённый шедевр (о публикации “The Original of Laura”/«Лаура и её оригинал»)
Публикация «Подлинника Лауры» - литературное событие года, да и, пожалуй, нескольких последних десятилетий. Но вовсе не потому, что сам текст «Лауры» представляет собой великий роман. Книгоиздатели лукавят: выставленная на передовые полки книжных магазинов книга с надписью на обложке “V. Nabokov. The Original of Laura” ни «сенсационным романом Набокова», ни литературным шедевром не является. По меткому определению русского переводчика, карточки, которые Набоков записывал перед смертью, представляют собой кусочки паззла, собирать из которых что-нибудь - совершенно бессмысленное занятие, потому что в наличии лишь треть от нужного количества, да и коробки с картинкой на крышке нет. Конечно, в каждом из фрагментов безусловно узнаваем стиль, присущий одному лишь Набокову. Но в них отсутствует то главное, что отличает все набоковские произведения: сложная и хитро упрятанная от поверхностного взгляда механика взаимодействия сюжетных линий, тем, эпизодов. В доступном нам виде “The Original of Laura” представляет собой Адама, вылепленного Богом всего на треть. Т. е. эта книга отличается от любого из набоковских романов примерно так же, как распотрошённый и разобранный на препараты труп в анатомическом театре - от живого, мыслящего человека. Это не «Замок» Кафки, незавершённость которого никак не влияет на общее качество. Это - разбитый вдребезги шедевр, осколки которого дороги как память, но сами по себе имеют ценность ничтожно малую по сравнению с той, что имело бы целое произведение.
И тем не менее, повторюсь: выход «Лауры» - литературное событие не только года, но и, пожалуй, нескольких последних десятилетий. Нашему вниманию, наконец, предстал настоящий шедевр, полностью оконченный, с прекрасным стилем, выверенной композицией и глубоким содержанием, осмыслить которое приглашается каждый из нас. Но этот шедевр - не в вышедшей в свет книге. Он - в истории личности, в истории самого Владимира Набокова, для которой нельзя было бы выдумать лучшего эпилога, чем публикация «Лауры» более чем через тридцать лет спустя после его смерти.
То, что сама жизнь Набокова похожа на роман, отмечают многие. Она, словно книга на части, аккуратно делится на четыре примерно одинаковых по продолжительности и насыщенности событиями периода: «рождение и Россия» - «революция и Европа» - «война и Америка» - «успех «Лолиты» и вновь Европа». Как заметил один из исследователей, судьба Набокова похожа на движение маятника, следующей фазой которого неизбежно должна быть «смерть и вновь Россия».
Литературное наследие Набокова также делилось на две равные по объёму части: по восемь написанных на русском и английском языках повестей и романов. В 1976 году, уже после того, как он заявил своему сыну, что «достиг в этой жизни всего, о чём только мог мечтать», Набоков собрался создать девятый англоязычный роман, в котором планировал, ни много ни мало, развенчать страх смерти для всякого, кто прочтёт его книгу. Раннее название книги было “Dying Is Fun”.
Все знали (из скупых, отредактированных самим Набоковым интервью), что начиная с «Лолиты» он пишет свои произведения карандашом на каталожных карточках, используя нечто вроде прототипа современных текстовых процессоров. Набоков не признавал печатной машинки - для него ключевую важность имела возможность легко менять порядок следования кусков текста и в целях переделки стирать написанное. Эти карточки, промежуточную стадию написания книги, никто никогда не должен был видеть: черновики всех романов Набоковым уничтожались.
На карточках «Подлинника Лауры», среди обрывков сюжетных линий более-менее чётко выстроена линия персонажа, который борется со страхом смерти следующим образом. В детстве, по словам героя, его мучил кошмарный сон, в котором грязный след на обоях «оживал и превращался в ракообразное страшилище». Кошмары продолжались до тех пор, пока «однажды ночью то ли какая-то особенность положения тела, то ли вмятина в подушке или складка одеяла настроили меня бодрее и решительнее обыкновенного, но я позволил пятну начать свою эволюцию и, натянув воображаемую варежку, просто-напросто стёр гадину прочь… В конце-концов она перестала мне досаждать - как когда-нибудь перестанет досаждать и сама жизнь».
В дальнейшем, по-видимому, почувствовав старение и приближение смерти, герой начинает проделывать опыты, заключающиеся в стирании с «ментальной грифельной доски» своего нарисованного мелом “I” («Я»), начиная с «тонкого основания» - кончиков пальцев ног, постепенно поднимая черту самоуничтожения всё выше и выше. Происходящее с героем записывается как отчёт о его мысленных опытах, но в процессе описывания этих опытов умирает сам Владимир Набоков, завещав родственникам уничтожить неоконченную вещь. После тридцати лет сомнений завещание, в итоге, не было выполнено. На последней карточке из пролежавшей три десятилетия в сейфе швейцарского банка стопки оказываются перечислены синонимы к слову «стирать, удалять».
Исследователями давно отмечено, что в набоковских романах особую роль играют потусторонняя сила, действующая извне романной реальности. И хотя ни слово «Бог» не встречается у Набокова, ни персонажи его никогда не занимаются религиозными поисками, ясно, что именно демиург является тем самым «кукловодом», руки которого изредка промелькивают в поле зрения читателя во время особенно неожиданного поворота событий. И хотя персонажи порой приближаются к истине, основная тайна мироздания для них всегда остаётся неразгаданной. В пронзительном финале «Подлинной жизни Себастьяна Найта» рассказчику В. приснилось, что умирающий в больнице Себастьян Найт обещает сказать ему нечто очень, очень важное, и В. едет к Себастьяну из Марселя в Париж. Но обстоятельства всё время оттягивают его приезд, пока не оказывается, что В. опоздал: Себастьян Найт умер.
Таковы правила игры: персонаж никогда не сможет посмотреть в глаза демиургу. Но последний может дать намёк, надежду на то, что ключ к происходящему будет найден, ускользающую, но ведущую в нужном направлении нить. В «Подлинной жизни Себастьяна Найта» остаётся открытым вопрос: является ли этот текст биографией Себастьяна Найта, написанной В., или история В. выдумана писателем Себастьяном Найтом, или «может быть, оба мы - кто-то другой, кого ни один из нас не знает». Читателю, видящему реальное положение вещей, предлагается провести соответствующие параллели между положением персонажа в романе и своим собственным, в чём и заключается смысл и сила многих романов Набокова. В том числе и самого последнего - истории его собственной жизни.
Сам Владимир Владимирович, конечно, не одобрил бы ни публикацию черновиков неоконченной вещи, ни разговоры о своей биографии применительно к его творчеству. Он, как известно, воинственно отстаивал позицию отделения личности писателя от результатов писательского творчества, нарочито пренебрегая рассказами о писателях в своих лекциях по литературе, избегая откровенных разговоров о себе самом с журналистами, заслоняя самого себя своими романами. И, тем не менее, если бы Набоков писал свою жизнь, как роман о писателе (а ведь таковы почти все его романы), я уверен, он сделал бы именно такую концовку: смерть автора вместе со своим персонажем в тот самый момент, когда завеса тайны, кажется, начала приоткрываться, и эпилог тридцать два года спустя.
Винни Карр, дожидаясь поезда на платформе станции Секс, прелестного швейцарского курорта, славящегося своей мирабелью, заметила давнюю свою подругу Флору, сидящую на скамье недалеко от книжного киоска с книжкой на коленях. То было дешёвое издание «Лауры», вышедшее почти в одно время с гораздо более солидным и пригожим изданием в переплёте. Она только что купила её в станционном киоске, и в ответ на шутливое замечание Винни («небось приятно читать про свою жизнь») сказала, что не знает, сумеет ли заставить себя начать книгу.
- Но ты просто обязана! - сказала Винни. - Ну конечно, там много чего понавыдумано и так далее, но ты там узнаешь себя на каждом шагу. А потом, там эта твоя потрясающая смерть. Давай я тебе покажу твою потрясающую смерть. Ну надо же, как назло, мой поезд. Ты тоже едешь?
- Никуда я не еду. Жду одного человека. Ничего особенно интересного. Отдай мне пожалуйста книгу.
- Да, но я просто должна найти тебе это место. Это не в самом конце. Ты будешь визжать от смеха. Самая бредовая смерть на свете.
- Ты пропустишь свой поезд, - сказала Флора.
И тем не менее, повторюсь: выход «Лауры» - литературное событие не только года, но и, пожалуй, нескольких последних десятилетий. Нашему вниманию, наконец, предстал настоящий шедевр, полностью оконченный, с прекрасным стилем, выверенной композицией и глубоким содержанием, осмыслить которое приглашается каждый из нас. Но этот шедевр - не в вышедшей в свет книге. Он - в истории личности, в истории самого Владимира Набокова, для которой нельзя было бы выдумать лучшего эпилога, чем публикация «Лауры» более чем через тридцать лет спустя после его смерти.
То, что сама жизнь Набокова похожа на роман, отмечают многие. Она, словно книга на части, аккуратно делится на четыре примерно одинаковых по продолжительности и насыщенности событиями периода: «рождение и Россия» - «революция и Европа» - «война и Америка» - «успех «Лолиты» и вновь Европа». Как заметил один из исследователей, судьба Набокова похожа на движение маятника, следующей фазой которого неизбежно должна быть «смерть и вновь Россия».
Литературное наследие Набокова также делилось на две равные по объёму части: по восемь написанных на русском и английском языках повестей и романов. В 1976 году, уже после того, как он заявил своему сыну, что «достиг в этой жизни всего, о чём только мог мечтать», Набоков собрался создать девятый англоязычный роман, в котором планировал, ни много ни мало, развенчать страх смерти для всякого, кто прочтёт его книгу. Раннее название книги было “Dying Is Fun”.
Все знали (из скупых, отредактированных самим Набоковым интервью), что начиная с «Лолиты» он пишет свои произведения карандашом на каталожных карточках, используя нечто вроде прототипа современных текстовых процессоров. Набоков не признавал печатной машинки - для него ключевую важность имела возможность легко менять порядок следования кусков текста и в целях переделки стирать написанное. Эти карточки, промежуточную стадию написания книги, никто никогда не должен был видеть: черновики всех романов Набоковым уничтожались.
На карточках «Подлинника Лауры», среди обрывков сюжетных линий более-менее чётко выстроена линия персонажа, который борется со страхом смерти следующим образом. В детстве, по словам героя, его мучил кошмарный сон, в котором грязный след на обоях «оживал и превращался в ракообразное страшилище». Кошмары продолжались до тех пор, пока «однажды ночью то ли какая-то особенность положения тела, то ли вмятина в подушке или складка одеяла настроили меня бодрее и решительнее обыкновенного, но я позволил пятну начать свою эволюцию и, натянув воображаемую варежку, просто-напросто стёр гадину прочь… В конце-концов она перестала мне досаждать - как когда-нибудь перестанет досаждать и сама жизнь».
В дальнейшем, по-видимому, почувствовав старение и приближение смерти, герой начинает проделывать опыты, заключающиеся в стирании с «ментальной грифельной доски» своего нарисованного мелом “I” («Я»), начиная с «тонкого основания» - кончиков пальцев ног, постепенно поднимая черту самоуничтожения всё выше и выше. Происходящее с героем записывается как отчёт о его мысленных опытах, но в процессе описывания этих опытов умирает сам Владимир Набоков, завещав родственникам уничтожить неоконченную вещь. После тридцати лет сомнений завещание, в итоге, не было выполнено. На последней карточке из пролежавшей три десятилетия в сейфе швейцарского банка стопки оказываются перечислены синонимы к слову «стирать, удалять».
Исследователями давно отмечено, что в набоковских романах особую роль играют потусторонняя сила, действующая извне романной реальности. И хотя ни слово «Бог» не встречается у Набокова, ни персонажи его никогда не занимаются религиозными поисками, ясно, что именно демиург является тем самым «кукловодом», руки которого изредка промелькивают в поле зрения читателя во время особенно неожиданного поворота событий. И хотя персонажи порой приближаются к истине, основная тайна мироздания для них всегда остаётся неразгаданной. В пронзительном финале «Подлинной жизни Себастьяна Найта» рассказчику В. приснилось, что умирающий в больнице Себастьян Найт обещает сказать ему нечто очень, очень важное, и В. едет к Себастьяну из Марселя в Париж. Но обстоятельства всё время оттягивают его приезд, пока не оказывается, что В. опоздал: Себастьян Найт умер.
Таковы правила игры: персонаж никогда не сможет посмотреть в глаза демиургу. Но последний может дать намёк, надежду на то, что ключ к происходящему будет найден, ускользающую, но ведущую в нужном направлении нить. В «Подлинной жизни Себастьяна Найта» остаётся открытым вопрос: является ли этот текст биографией Себастьяна Найта, написанной В., или история В. выдумана писателем Себастьяном Найтом, или «может быть, оба мы - кто-то другой, кого ни один из нас не знает». Читателю, видящему реальное положение вещей, предлагается провести соответствующие параллели между положением персонажа в романе и своим собственным, в чём и заключается смысл и сила многих романов Набокова. В том числе и самого последнего - истории его собственной жизни.
Сам Владимир Владимирович, конечно, не одобрил бы ни публикацию черновиков неоконченной вещи, ни разговоры о своей биографии применительно к его творчеству. Он, как известно, воинственно отстаивал позицию отделения личности писателя от результатов писательского творчества, нарочито пренебрегая рассказами о писателях в своих лекциях по литературе, избегая откровенных разговоров о себе самом с журналистами, заслоняя самого себя своими романами. И, тем не менее, если бы Набоков писал свою жизнь, как роман о писателе (а ведь таковы почти все его романы), я уверен, он сделал бы именно такую концовку: смерть автора вместе со своим персонажем в тот самый момент, когда завеса тайны, кажется, начала приоткрываться, и эпилог тридцать два года спустя.
Винни Карр, дожидаясь поезда на платформе станции Секс, прелестного швейцарского курорта, славящегося своей мирабелью, заметила давнюю свою подругу Флору, сидящую на скамье недалеко от книжного киоска с книжкой на коленях. То было дешёвое издание «Лауры», вышедшее почти в одно время с гораздо более солидным и пригожим изданием в переплёте. Она только что купила её в станционном киоске, и в ответ на шутливое замечание Винни («небось приятно читать про свою жизнь») сказала, что не знает, сумеет ли заставить себя начать книгу.
- Но ты просто обязана! - сказала Винни. - Ну конечно, там много чего понавыдумано и так далее, но ты там узнаешь себя на каждом шагу. А потом, там эта твоя потрясающая смерть. Давай я тебе покажу твою потрясающую смерть. Ну надо же, как назло, мой поезд. Ты тоже едешь?
- Никуда я не еду. Жду одного человека. Ничего особенно интересного. Отдай мне пожалуйста книгу.
- Да, но я просто должна найти тебе это место. Это не в самом конце. Ты будешь визжать от смеха. Самая бредовая смерть на свете.
- Ты пропустишь свой поезд, - сказала Флора.