(no subject)
Обидно, когда тебе звонит только менеджер из экзиста и привычным уже голосом спрашивает: "У вам там подшипник на складе лежит, забирать будете?" И что можно ответить ей, крестящейся после каждого моего вздоха и "денег нет"?
Что можно поделать с этими простынями, рвущимися от безысходной тоски? Раньше весь подъезд с завистью слушал крики из восьмидесятой квартиры, а сейчас там поселился русский рок времен первого Путина и самая дешевая водка с макаронами.
Просыпаешься с утра - а одеяло комом, и вскакиваешь не потому, что надо вставать, а потому что невозможно лежать больше здесь, на этом алтаре.
Мои часы отстают от Гринвича на 4 часа, а кажется, будто на все те шесть лет, которые исчезли, не оставив ничего кроме пары фотографий и долгов.
Хочется сесть в гремящее тело autobus, затянутое инеем на окнах и коричнывым дермантином. Мимо будут проходить старые знакомые, а вслед бежать брехливые псы, захлебывающиеся своей слюной. Они аккуратно подпрыгивают возле колес автобуса, почти касаясь их влажными носами и осмотрительно убирают лапы. Так я въеду в родной город. Ржавые гвозди в гнилых досках, запах свежерожденной булки и реки. Спасительные кусты ограды и укатанные снегом дороги зимой.
Где-то далеко старая, обрюзгшая электричка медленно переваливает свои внутренности через гулкую пропасть подмостовую, в каждом нечетном вагоне - по одному еще стучащему сердцу среди мозолистых тел работяг. Иногда сядешь в такой вагон, а на темном перегоне как застучит! И сразу женщины в толстых очках хмурят усатые рты, а мужики, умеющие все делать не закусывая, лишь крепче сжимают охоту крепкую. Они не слышат, что где-то, под такой же черной курткой рушится цивилизация любви, что гогочущие гнилые рты уже насилуют Джаконд и Мадонн, заставляя их сменить пурпур на обожженные лохмотья ревности.
Пусть к остановке медленно подкатит autobus, я уже буду в нем, буду уезжать отсюда.
Мы покинем родной город и телефон снова зазвонит, предлагая забрать подшипник через неделю.
Что можно поделать с этими простынями, рвущимися от безысходной тоски? Раньше весь подъезд с завистью слушал крики из восьмидесятой квартиры, а сейчас там поселился русский рок времен первого Путина и самая дешевая водка с макаронами.
Просыпаешься с утра - а одеяло комом, и вскакиваешь не потому, что надо вставать, а потому что невозможно лежать больше здесь, на этом алтаре.
Мои часы отстают от Гринвича на 4 часа, а кажется, будто на все те шесть лет, которые исчезли, не оставив ничего кроме пары фотографий и долгов.
Хочется сесть в гремящее тело autobus, затянутое инеем на окнах и коричнывым дермантином. Мимо будут проходить старые знакомые, а вслед бежать брехливые псы, захлебывающиеся своей слюной. Они аккуратно подпрыгивают возле колес автобуса, почти касаясь их влажными носами и осмотрительно убирают лапы. Так я въеду в родной город. Ржавые гвозди в гнилых досках, запах свежерожденной булки и реки. Спасительные кусты ограды и укатанные снегом дороги зимой.
Где-то далеко старая, обрюзгшая электричка медленно переваливает свои внутренности через гулкую пропасть подмостовую, в каждом нечетном вагоне - по одному еще стучащему сердцу среди мозолистых тел работяг. Иногда сядешь в такой вагон, а на темном перегоне как застучит! И сразу женщины в толстых очках хмурят усатые рты, а мужики, умеющие все делать не закусывая, лишь крепче сжимают охоту крепкую. Они не слышат, что где-то, под такой же черной курткой рушится цивилизация любви, что гогочущие гнилые рты уже насилуют Джаконд и Мадонн, заставляя их сменить пурпур на обожженные лохмотья ревности.
Пусть к остановке медленно подкатит autobus, я уже буду в нем, буду уезжать отсюда.
Мы покинем родной город и телефон снова зазвонит, предлагая забрать подшипник через неделю.