я теперь не солнце, а скорей, луна...
«... - Позволь мне начать с того, что я был влюблен. Заявление, конечно, обыкновенное, но не столь обыкновенен факт, ибо не многим из нас дано понять, что любовь - это нежность, а нежность, вопреки распространенному мнению, - не жалость; и ещё меньше людей знают, что счастье в любви - не сосредоточенность всех чувств на предмете; любят множество вещей, и любимый является с тем, чтобы стать всех их символом; для истинно любящего на нашей земле любимый - это распускание сирени, огни кораблей, школьный колокольчик, пейзаж, беседа незабытая, друзья, воскресенья в детстве, сгинувшие голоса, любимый костюм, осень и все времена года, память…да, вода и твердь существования - память. Ностальгический перечень - но, опять же, где найдешь на свете что-либо более ностальгическое? В твоем возрасте тонкостей почти не замечают; и тем не менее догадываюсь, что при виде меня сегодняшнего ты не в силах поверить, что я когда-то обладал душевной чистотой, необходимой для такой любви. Однако же, когда мне было двадцать три года…
Эта девушка на снимке, Долорес. Мы познакомились в Мадриде. Но она не испанка, я думаю, хотя так и не знаю в точности, откуда она…по-английски она говорила безупречно. А я… к тому времени я пробыл в Европе два года - прожил, если можно так сказать, по большей части в музеях: не знаю, скопировал ли кто-нибудь когда-нибудь столько мастеров. Кажется, не было на свете картины, которой я не мог бы воспроизвести самым обаятельным образом… но стоило взяться за что-нибудь своё, и наступал паралич, словно я лишен был собственного восприятия, всякой внутренней жизни, - я был как анемон, чья пыльца никогда не найдет для себя пестика.
А Долорес как раз оказалась из числа тех, от кого мне удается иногда зарядиться энергией: при ней я остро ощущал себя живым и в конце концов поверил, что к чему-то способен; впервые я видел вещи без искажений и целиком. Той осенью мы переехали в Париж, потом на Кубу - и поселились высоко над бухтой Матинас, в доме… как описать его?...из дымчато-розового камня, и комнаты золотыми и белыми цветами унизывали стебли высоких коридоров и синих обветшалых лестниц; в широкие окна задувал ветер, и дом казался мне островом, прохладным и вполне безмолвным. А она точно ребенок, сладкая, как бывает сладок апельсин, и ленивая, восхитительно ленивая; она любила сидеть нагишом на солнце и рисовать крохотных животных - жаб, пчёл, бурундуков, читала астрологические журналы, чертила звездные карты и мыла голову (по три раза на день, самое малое); была азартна, и после обеда мы спускались в поселок и покупали лотерейный билет или новую гитару: у неё было больше тридцати гитар, и она на всех играла - признаться, ужасно.
И вот ещё: мы редко разговаривали; не могу вспомнить ни одного длительного разговора с ней; всегда было между нами что-то недосказанное, приглушенное, но молчание это происходило не от скрытности - оно само по себе говорило о том чудесном мире, какой устанавливается иногда между людьми, хорошо понявшими друг друга… Хотя по-настоящему мы друг друга не знали, ибо ещё не знали как следует самих себя...»
Т. Капоте. «Другие голоса, другие комнаты» (1948)