О жизни после смерти
То, что я собираюсь рассказать о потустороннем мире и о жизни после смерти, целиком состоит из воспоминаний, из образов и мыслей, которыми я жил, и которые вызывали во мне особенно значительный отклик. Эти воспоминания, в определенном смысле, лежат в основе моих трудов: ведь последние, по существу, представляют собой не что иное, как постоянно возобновляемые попытки найти ответ на вопрос о связи между "посюсторонним" и "потусторонним". И все же я никогда ничего не писал о жизни после смерти: ведь у меня не было никакой возможности документально подкрепить свои соображения. Так или иначе, я собираюсь высказаться по данному вопросу. [more]
Даже сейчас я могу лишь рассказывать истории − то есть "мифологизировать". Пожалуй, чтобы свободно говорить о смерти, нужно находиться достаточно близко к ней. Нельзя сказать, что я желаю или не желаю жизни после смерти, и мне бы не хотелось культивировать идеи подобного рода. Но верность истине вынуждает меня признаться, что помимо моего желания и осознанных действий мысли об этом постоянно присутствуют во мне. Я не могу сказать, истинны они или ложны; но я знаю, что они есть и могут найти свое выражение, если только я, следуя тем или иным предубеждениям, не стану их подавлять. На психическую жизнь, понимаемую как целостный феномен, предубеждение оказывает уродующее, калечащее воздействие; что же касается меня, то я знаю о психической жизни слишком мало, чтобы позволить себе исправлять ее.
Похоже, что критический рационализм изгнал из нашей действительности множество мифических понятий, в том числе идею жизни после смерти. Это могло произойти только потому, что в наши дни люди в большинстве своем отождествляют себя почти исключительно с собственным сознанием и воображают, что они суть то, что знают о себе сами. Но любой человек, хоть что-то смыслящий в психологии, понимает, насколько ограничено это знание. Рационализм и доктринерство − болезни нашего претендующего на всезнание века. Но нам предстоит открыть еще очень многое из того, что с нашей нынешней ограниченной точки зрения кажется невозможным. Наши понятия пространства и времени очень приблизительны; значит, они допускают более или менее значительные отклонения − как абсолютные, так и относительные. Имея все это в виду, я внимательнейшим образом прислушиваюсь к странным, чудесным мифам души и наблюдаю за различными событиями, с которыми мне случается столкнуться − независимо от того, в какой степени они соответствуют моим теоретическим постулатам.
К сожалению, мифическая сторона человека сегодня почти не проявляет себя. Человек перестал рассказывать сказки. В результате очень многое ускользает от него; а ведь это так важно и благотворно − говорить о непостижимом. Такие разговоры похожи на старые добрые истории о привидениях, которые мы рассказываем, сидя у камина и куря трубку.
Мы, конечно, не знаем, что на самом деле означают мифы или истории о жизни после смерти, и какого рода действительность кроется за ними. Мы не можем сказать, обладают ли они какой-либо значимостью, помимо своей несомненной ценности в качестве антропоморфных проекций. Мы должны ясно сознавать, что не можем быть хоть сколько-нибудь уверены в вещах, выходящих за пределы нашего понимания.
Иной, управляемый совершенно другими законами мир недоступен нашему воображению по одной простой причине: мы живем в особом мире, который помог сформироваться нашим умам и установиться нашим психическим предпосылкам. Наши врожденные структуры ограничивают нас со всей строгостью; поэтому всем своим существом и образом мыслей мы связаны с нашим миром. Конечно, мифический человек желает "выйти за пределы всего этого", но человек, осознающий свою научную ответственность, не может позволить себе ничего подобного. С точки зрения интеллекта все мое мифологизирование есть не что иное, как пустая спекуляция. На эмоции, однако, оно оказывает оздоровляющее, целебное действие; оно придает жизни столь необходимое ей очарование. Так почему же мы должны от него отказываться?
Согласно утверждениям парапсихологов, существование жизни после смерти научно доказывается тем фактом, что мертвые − либо как призраки, либо через посредство медиума − позволяют ощутить свое присутствие и сообщают такое, о чем явно не может знать никто, кроме них самих. Но даже хорошо документированные случаи подобного рода не снимают вопросов: идентичен ли призрак или голос умершему человеку, или это психическая проекция; в самом ли деле сказанное ведет свое происхождение непосредственно от умершего или оно обязано своим появлением знанию, возможно, присутствующему в бессознательном живых?[1]
Разум может сколько угодно восставать против какой бы то ни было определенности в подобных вопросах; но мы не должны забывать о настойчивом стремлении большинства людей верить в то, что их жизнь будет неопределенно долго продолжаться за пределами их нынешнего существования. От этого они живут более осмысленно, чувствуют себя лучше, ощущают большую уверенность. Имея перед собой века, имея перед собой немыслимый океан времени, зачем предаваться глупой, дикой спешке?
Естественно, подобный ход мыслей присущ не всякому. Многие вовсе не стремятся к бессмертию и содрогаются от одной только мысли о том, что им предстоит десять тысяч лет сидеть на облаке и играть на арфе! Есть и такие − их не так уж мало, − кто испытал в своей жизни настолько болезненные удары или питает такое отвращение к собственному существованию, что предпочитает непрерывности абсолютный конец. Но в большинстве случаев вопрос о бессмертии кажется столь настоятельным, непосредственным и к тому же неискоренимым, что мы должны хотя бы попытаться сформировать по этому вопросу какое-либо мнение. Но как это сделать?
Моя гипотеза состоит в том, что мы можем достичь этого с помощью намеков, посылаемых нам со стороны бессознательного − например, в сновидениях. Обычно мы гоним от себя намеки подобного рода, поскольку убеждены, что данный вопрос не может иметь ответа. В порядке возражения на этот понятный скептицизм я могу сказать следующее. Если непознаваемое существует, оно не может представлять для нас интеллектуальную проблему. Например, я не знаю, по какой причине возникла Вселенная, и я никогда этого не узнаю. Посему этот вопрос, как научная или интеллектуальная проблема, должен утратить для меня всякий интерес. Но если сновидения или мифы внушают какие-то мысли, связанные с этим, мне следует обратить на них должное внимание. Мне даже имеет смысл построить на основании такого рода намеков целую концепцию − даже если она так и останется недоказуемой гипотезой.
Для человека очень важна возможность сказать себе, что он сделал все, что было в его силах, дабы сформировать определенное понятие о жизни после смерти или создать умозрительную картину этой жизни − пусть даже затем ему придется признать неудачу своих попыток. Не сделать этого − значит утратить что-то жизненно важное. Ведь вопрос, поставленный перед ним − это древнейшее наследие человечества: полный тайной жизни архетип, стремящийся присоединиться к нашему индивидуальному существованию и тем самым сообщить ему целостность. Разум заставляет нас держаться слишком узких рамок, принимать − к тому же с ограничениями − только то, что хорошо известно, и жить в заранее обусловленных пределах, которые мы отождествляем с истинными пределами существования. Но, по существу, мы день за днем живем, пребывая далеко за рамками нашего сознания: ведь внутри нас бессознательное ведет свою, неизвестную нам жизнь. Чем более явственно доминирует критический разум, тем беднее становится жизнь; с другой стороны, чем больше бессознательного содержимого − или, иначе говоря, чем больше мифа − способно интегрировать наше сознание, тем большей оказывается мера целостности нашей жизни. У переоцененного разума есть общая черта с политическим абсолютизмом: и тот, и другой доводят личность до духовной нищеты.
Помощь бессознательного состоит в том, что оно нам либо что-то сообщает, либо дает указания с помощью зрительных образов. У него есть и иные способы сообщать нам о вещах, которые, согласно логике, не могут быть нам известны. Вспомните хотя бы синхронистические явления, предчувствия и сновидения, которые сбываются!
Я вспоминаю случай, происшедший в годы Второй мировой войны, когда я возвращался из Боллингена домой. У меня с собой была книга, но я не мог читать, поскольку мое сознание было всецело занято образом тонущего человека. Это было воспоминание об инциденте, происшедшем во время моей армейской службы. Весь день я не мог избавиться от него. Оно испортило мне настроение, и я непрестанно думал: "Что же случилось? Неужели произошло несчастье?"
Все еще взволнованный этим воспоминанием, я вышел в Эрленбахе и направился пешком к дому. Дети моей средней дочери были в саду. Ее семья, из-за войны вернувшаяся из Парижа в Швейцарию, жила с нами. Дети выглядели расстроенными; на мой вопрос о том, что произошло, они сообщили, что младший из братьев, Адриан, упал в воду в сарае для лодок. Там было довольно глубоко, и ребенок, практически не умевший плавать, чуть не утонул. Его спас старший брат. Все это случилось как раз тогда, когда я был в поезде и на меня нахлынуло то самое воспоминание. Бессознательное послало мне намек. Почему бы не предположить, что оно способно информировать и о других вещах?
Нечто похожее я пережил незадолго до смерти одной из родственниц моей жены. Я увидел во сне, будто кровать моей жены − это глубокая яма с каменными стенами. По существу это была могила, и что-то в ее облике напоминало о классической древности. Затем я услышал глубокий вздох, словно кто-то испустил дух. Внутри ямы возникла похожая на мою жену фигура, которая воспарила ввысь. Фигура была в белом платье с вытканными на нем странными черными символами. Я проснулся, разбудил жену и проверил время. Было три часа пополуночи. Я сразу же подумал о том, что этот удивительный сон означает чью-то смерть. В семь часов утра мы узнали, что двоюродная сестра моей жены умерла в три часа ночи!
В подобных случаях предчувствие часто не сопровождается узнаванием. Так, однажды я увидел во сне garden party − прием, устроенный в саду. Среди гостей я встретил свою сестру, что меня очень удивило, поскольку она умерла несколько лет тому назад. Там же находился один из моих умерших друзей. Все остальные присутствовавшие на приеме лица были еще живы. Моя сестра была вместе с хорошо знакомой мне дамой. Даже во сне я легко сделал вывод, что этой даме предстоит вскоре умереть. Я подумал: "Она уже отмечена". Во сне я точно знал, кто она. Я знал также, что она живет в Базеле. Но по пробуждении я, несмотря на все свои усилия, никак не мог вспомнить ее − даже при том, что сон в целом все еще очень живо стоял перед моими глазами. Я вызвал в воображении всех своих базельских знакомых, чтобы проверить, какой из мысленных образов попадет в цель. Но все оказалось тщетно!
Несколько недель спустя я получил известие о внезапной гибели одной знакомой дамы. Я сразу же понял, что это та самая женщина, которую я видел во сне, но никак не мог идентифицировать. Мое воспоминание о ней отличалось совершенной ясностью и богатством подробностей, поскольку она долгое время была моей пациенткой; курс лечения завершился за год до ее смерти. Но пытаясь вспомнить, кто же именно привиделся мне во сне, я почему-то не смог восстановить в памяти ее лицо − хотя она по праву могла претендовать на одно из первых мест в портретной галерее моих базельских знакомых.
Когда у человека бывают переживания подобного рода − ниже я расскажу еще и о других, − он начинает уважать возможности и способности бессознательного. Но нужно соблюдать критический подход и сознавать, что подобные "сообщения" могут иметь и чисто субъективное значение. Они вовсе не обязательно соответствуют действительности. Тем не менее я убедился в том, что соображения и мнения, сформировавшиеся у меня на основании этих намеков со стороны бессознательного, оказались в высшей степени стоящими. Естественно, я не собираюсь писать книгу о таких открытиях; но я должен признаться, что у меня есть свой миф, который меня интересует и побуждает вглядеться в глубины этой сферы. Мифы − самая ранняя форма науки. Когда я говорю о том, что происходит после смерти, я движим внутренними побуждениями; единственное, что я могу − поведать сны и мифы, относящиеся к данной теме.
Естественно, с самого начала можно со всей категоричностью возразить, что мифы и сны о продолжении жизни после смерти суть не что иное, как компенсирующие фантазии, неотъемлемо присущие нашей природе: ведь жизни вообще свойственно стремление к вечности. Единственный аргумент, который я мог бы выдвинуть в ответ, есть сам миф.
Существуют указания на то, что по меньшей мере часть психической субстанции не подчиняется законам пространства и времени. Научное доказательство этому было получено благодаря хорошо известным экспериментам Дж. Б. Раина[2]. Наряду с многочисленными случаями спонтанных предчувствий, вне-пространственного восприятия и т. д. − ряд аналогичных примеров из собственного опыта я уже приводил, − эксперименты Раина доказывают, что психическая субстанция иногда функционирует независимо от пространственно-временного закона причинности. Это свидетельствует о недостаточности наших концепций пространства и времени и, следовательно, причинности. Полная картина мира, видимо, должна включать еще одно измерение; лишь тогда вся совокупность явлений сможет получить целостное объяснение. Вот почему сторонники рационализма и сейчас настаивают на том, что парапсихологических переживаний в действительности нет; ведь устойчивость всего их мировоззрения находится в прямой зависимости от этого вопроса. Если парапсихологические явления существуют, это само по себе означает, что рационалистическая картина мира неполна и потому не имеет абсолютной ценности. Тогда возможность существования за пределами феноменального мира иной, оцениваемой по собственным законам реальности становится проблемой, от которой невозможно уклониться; нам придется признать, что наш мир с его временем, пространством и причинностью каким-то образом связан с иным порядком вещей, кроющимся где-то "по ту сторону", то есть в сфере, где наши "здесь и там", "раньше и позже" не имеют никакого значения. Я убедился в том, что по меньшей мере часть нашего психического бытия характеризуется относительностью пространства и времени. По мере удаления от сознания эта относительность, судя по всему, возрастает, вплоть до перехода в абсолютное состояние вневременности и внепространственности.
Мои взгляды на жизнь после смерти формировались, корректировались или подтверждались не только моими собственными, но и чужими сновидениями. Особое значение я придаю сну, который примерно за два месяца до своей смерти видела одна из моих учениц, женщина шестидесяти лет. Она вступила в потусторонний мир. Там была классная комната; за партами сидели ее умершие подруги. Царила атмосфера всеобщего ожидания. Она оглядела помещение в надежде найти учителя или докладчика, но никого похожего не было. Тогда она поняла, что она и есть докладчик: ведь сразу после смерти человек должен дать полный отчет о пережитом. Мертвым чрезвычайно важен жизненный опыт людей, которые только что умерли − словно действия и переживания, имевшие место в земной жизни, во времени и пространстве, обладают для них решающей ценностью.
Это сновидение представляет совершенно необычную, не свойственную земной действительности аудиторию: сообщество людей, испытывающих жгучий интерес к окончательным итогам и психологическим выводам совершенно непримечательной − с нашей точки зрения − человеческой жизни. Но если предположить, что "аудитория" эта пребывала в состоянии относительного отсутствия времени, где такие понятия, как "окончание", "событие" и "развитие" утратили свою несомненность, можно сделать логичный вывод, что ее члены вполне могли бы заинтересоваться именно тем, чего недоставало их собственному состоянию.
Дама, которой приснился этот сон, боялась смерти и как раз в тот период делала все, чтобы отогнать от себя мысли о ней. Но смерть сильно занимает мысли человека, особенно пожилого. Перед ним неотвратимо ставится вопрос, и он обязан на этот вопрос ответить. Для этого в его распоряжении должен быть миф о смерти, поскольку разум указывает ему только на мрачную яму, в которую ему предстоит спуститься; миф, однако же, может вызвать в его воображении другие образы: благотворные и обогащающие картины жизни в стране мертвых. Веря в них или допуская ту или иную меру их истинности, он прав или не прав в той же мере, что и тот, кто в них не верит. Но в то время как отрицающий направляет свои шаги в никуда, человек, верующий в архетип, следует путями жизни и "плавно" входит в смерть. Конечно, оба они ни в чем не уверены; но один живет в противоречии со своими инстинктами, а другой − в согласии с ними.
Что касается фигур из сферы бессознательного, то они также "не информированы" и нуждаются в человеке или контакте с сознанием, чтобы достичь знания. В начальный период моей работы с бессознательным большую роль играли фигуры Саломеи и Илии. Затем они отступили, но примерно через два года возникли вновь. К моему величайшему изумлению, они совершенно не изменились; они говорили и действовали так, словно за время их отсутствия ничего не изменилось. В действительности же, за эти годы моей жизни произошли самые невероятные вещи. Мне пришлось начать все как бы с самого начала: рассказать им о происшедшем и дать необходимые объяснения. Эта ситуация меня поначалу немало удивила. Лишь потом я понял, что случилось на самом деле. В промежутке между двумя своими появлениями обе фигуры погрузились обратно в глубины бессознательного и в самих себя; я бы мог с тем же успехом сказать, что они перешли в состояние вневременности. Они не имели контакта с "Я" и его меняющимися обстоятельствами и поэтому не знали о событиях в мире сознания.
Я достаточно рано понял, что мне необходимо дать соответствующие указания фигурам бессознательного или тем "духам ушедших", которые столь часто неотличимы от этих фигур. Впервые я ощутил это в 1911 году во время велосипедной экскурсии по Северной Италии, которую я совершил вместе с одним из своих друзей. На обратном пути мы доехали из Павии до Ароны, что в нижней части Лаго Маджоре, и провели там ночь. Дальше мы намеревались обогнуть озеро и через Тичино добраться до Фаидо, где нам предстояло сесть на поезд до Цюриха. Но в Ароне я увидел сон, расстроивший наши планы.
Во сне я оказался в компании сиятельных духов прежних веков; нечто похожее я впоследствии испытал в отношении "сиятельных предков" в черном скальном храме из моего видения 1944 года. Разговор шел на латыни. Господин в пышном кудрявом парике обратился ко мне с каким-то сложным вопросом, сути которого, проснувшись, я уже не мог вспомнить. Я понял его, но не сумел ответить, ибо недостаточно владел латынью. Это обстоятельство настолько глубоко меня устыдило, что я проснулся от внезапно нахлынувших чувств.
В момент пробуждения я подумал о книге, над которой в то время работал, то есть о "Метаморфозах и символах либидо", и испытал настолько интенсивное чувство унижения из-за оставшегося без ответа вопроса, что тут же сел в поезд и прямиком направился домой, чтобы работать дальше. Я не мог себе позволить потратить еще три дня на велосипедную прогулку. Я должен был работать и искать ответ.
Лишь много лет спустя я понял этот сон и свою реакцию на него. Господин в парике был своего рода духом предка (или мертвеца); он задал мне вопрос − а я не знал ответа. Было еще слишком рано, я еще не достиг соответствующего уровня; у меня, однако же, было смутное ощущение, что работая над книгой я найду ответ на поставленный передо мною вопрос. Этот вопрос был задан мне, так сказать, моими духовными праотцами в надежде узнать то, чего они не могли узнать во время своей земной жизни, поскольку ответ был найден лишь в последующие века. Если бы вопрос и ответ уже существовали в вечности, с моей стороны не требовалось бы никакого усилия, и мои предки могли бы найти ответ в любом другом столетии. Представляется, что в природе есть некое безграничное знание, но оно может быть постигнуто только тогда, когда сознание в своем развитии достигнет подходящей стадии. То же самое, вероятно, происходит и в душе индивида: человек много лет носит в себе некую смутную догадку, но схватывает ее суть только в определенный момент.
Если после смерти есть сознательное существование, оно должно, как мне кажется, продолжаться на том уровне сознания, который достигнут человечеством, и в любую эпоху иметь некий высший − хотя и изменчивый − предел. Многие люди всю свою жизнь и даже в момент смерти значительно отстают от собственных возможностей и − что еще более важно − от знаний, освоенных в течение их жизни сознанием других людей. Отсюда их потребность в том, чтобы в смерти добиться освоения той части сознания, которую не удалось обрести при жизни.
Я пришел к этому выводу благодаря наблюдению за сновидениями о мертвых. Однажды мне приснилось, будто я посетил своего друга, умершего примерно двумя неделями ранее. При жизни этот человек придерживался общепринятого взгляда на мир; до самого конца он оставался сторонником нерассуждающей установки. В моем сне его дом стоял на холме, похожем на холм Тюллингер близ Базеля. Стены старого замка окружали площадь с небольшой церковью и несколькими домиками. Это было похоже на площадь перед замком Рапперсвиль. Стояла осень. Листья старых деревьев пожелтели; окружающее преобразилось под нежными лучами солнца. Мой друг сидел за столом со своей дочерью, изучающей психологию в Цюрихе. Я знал, что она рассказывает ему о психологии. Он был настолько восхищен ее рассказом, что приветствовал меня лишь небрежным взмахом руки, словно давая понять: "Не отвлекай меня". Приветствуя меня таким образом, он в то же время отсылал меня.
Сон сообщил мне, что ныне, каким-то непонятным мне образом, мой друг призван уяснить реальность собственного психического существования − чего он так и не смог осуществить при жизни. Позднее в связи с образами этого сна мне вспомнились слова: "Святые отшельники, ютящиеся по ступенчатым уступам горы..." Отшельники в последней сцене второй части "Фауста" задуманы как изображение различных ступеней развития, взаимно дополняющих и возвышающих друг друга.
Еще одно переживание, связанное с развитием души после смерти, возникло у меня примерно через год после смерти моей жены, когда я вдруг проснулся среди ночи, зная, что нахожусь вместе с ней в Южной Франции, в Провансе, и что провел рядом с ней целый день. Там она занималась исследованиями Грааля. Этот сон показался мне полным смысла, так как она умерла, не успев завершить свою работу над данной темой.
Интерпретация сновидения на субъективном уровне сводится к тому, что моя анима еще не осуществила свою задачу до конца. Такая интерпретация не представляет никакого интереса: ведь я и так достаточно хорошо знаю, что я еще с этим не покончил. Но мысль о том, что моя жена и после смерти продолжает работать над своим духовным развитием − в какой бы форме это ни выражалось, − поразила меня своей значительностью и оказала в известной мере успокаивающее воздействие.
Представления подобного рода, естественно, неточны, и дают неправильную картину − по аналогии с телом, проецируемым на плоскость, или наоборот, с четырехмерной моделью, конструируемой исходя из трехмерного тела. Чтобы позволить нам воспринять себя, эти представления используют язык трехмерного мира. Математика делает все возможное, чтобы найти выражение для связей, выходящих за пределы эмпирического понимания. Аналогично, для дисциплинированного воображения исключительно важно создавать образы непостижимых вещей с помощью логических принципов и на основании эмпирических данных − таких, например, как свидетельства, сообщаемые в сновидениях. Используемый в данном случае метод я называю "методом необходимого высказывания". Он представляет собой принцип амплификации (усиления) в применении к интерпретации снов, но проще всего его можно продемонстрировать через посредство некоторых рассуждений о натуральных целых числах.
Единица, как первая в ряду цифр, есть нечто одно. Но она есть также Единство, Всеединство, неделимость и нечленимость − понятие не числовое, а философское, архетип и атрибут Бога, монада. Подобные высказывания совершенно естественны для человеческого интеллекта; но в то же время интеллект детерминирован и ограничен своей концепцией единого и ее следствиями. Иными словами, высказывания, о которых я говорю, не являются произвольными. Они управляются природой единства и посему являются необходимыми. Теоретически говоря, та же логическая операция может быть осуществлена в отношении концепций, касающихся любого числа, следующею за единицей; на практике, однако, процесс вскоре приходит к концу, поскольку упирается в осложнения, с которыми, ввиду их многочисленности, становится все труднее и труднее справиться.
Каждое последующее число вводит новые свойства и новые модификации. Так, свойством числа четыре является то, что уравнения четвертой степени могут быть решены, а уравнения пятой степени − нет. Соответственно, "необходимое высказывание" о числе четыре состоит в том, что оно, среди прочего, служит высшей точкой и одновременно концом предшествовавшего подъема. Ввиду того, что с каждым новым числом появляется, по меньшей мере, одно новое математическое свойство, высказывания настолько усложняются, что их становится невозможно формулировать.
Бесконечный ряд натуральных чисел соответствует бесконечному количеству отдельных творений. Ряд чисел также состоит из индивидов, и свойства даже первых десяти если и представляют собой что-либо, то в первую очередь − абстрактную космогонию, выведенную из монады. Свойства чисел, однако, суть также свойства материи; именно поэтому некоторые уравнения предвосхищают поведение последней.
Я полагаю, что высказывания нематематической природы также могут отсылать к не поддающимся представлению реалиям вне их самих. В частности, я имею в виду пользующиеся всеобщим признанием и повсеместно распространенные порождения фантазии, а также архетипические мотивы. Существуют математические уравнения, относительно которых мы не можем сказать, каким физическим реалиям они соответствуют; точно так же мы поначалу часто не можем судить о том, к каким психическим реалиям отсылают те или иные плоды мифотворчества. Уравнения, управляющие турбулентностью газов при нагревании, существовали задолго до того, как сама проблема стала предметом точного исследования. Аналогично, в нашем распоряжении уже давно имеются мифологемы, выражающие динамику некоторых подпороговых процессов − хотя сами эти процессы получили свое наименование лишь в самое последнее время.
Максимум, где бы то ни было достигнутый сознанием, составляет, по моему мнению, верхний предел знания, доступного мертвым. Вот почему земная жизнь, судя по всему, столь много значит; вот почему столь важно то, что уносит с собой человек в момент своей смерти. Лишь здесь, в земной жизни, где противоположности сталкиваются, возможно общее повышение уровня сознания. Представляется, что как раз в этом-то и состоит метафизическая задача человека, которую он не может осуществить без "мифологизирования".
Миф − это естественная и необходимая промежуточная стадия между бессознательным и сознательным познанием. Бессознательному известно больше, нежели сознанию; но его знание − особого рода, знание в вечности, обычно не имеющее референтов здесь и сейчас, не поддающееся выражению на языке разума. Лишь в тех случаях, когда мы позволяем его свидетельствам амплифицировать самих себя − как было показано выше на примере чисел, − оно может быть нами понято; лишь тогда мы оказываемся способны воспринять его новые аспекты. Этот процесс убедительно повторяется в любом успешном анализе сновидений. Вот почему так важно сохранять непредвзятое отношение ко всему тому, что говорят нам сны. Если нас начинает удивлять некоторая "монотонность интерпретации", мы понимаем, что наш подход стал грешить доктринерством и посему утратил результативность.
Настоящих доказательств посмертного существования души не существует; но есть опыт определенных переживаний, заставляющий нас задуматься. Я воспринимаю их скорее как намеки и не хотел бы приписывать им ценность открытий или озарений. Как-то ночью я лежал без сна, размышляя о внезапной смерти одного из своих друзей, чьи похороны состоялись днем раньше. Его смерть очень сильно на меня подействовала. Внезапно я ошутил его присутствие в своей спальне. Мне почудилось, что он стоит у изножья моей кровати и зовет меня за собой. Он не был похож на явление призрака; скорее это был внутренний зрительный образ, который я сам себе объяснил как фантазию. Но я не мог не спросить себя со всей откровенностью: "Существуют ли хотя бы какие-нибудь доказательства того, что это фантазия? Предположим, это не фантазия; предположим, мой друг действительно здесь, а я решил, что он представляет собой плод моего воображения − разве подобное не было бы низостью с моей стороны?" Впрочем, я не имел никаких оснований утверждать обратное. Тогда я сказал себе: "Невозможно доказать ни то, ни другое! Вместо того, чтобы выбрать самый легкий путь и объяснить его как фантазию, я с таким же успехом мог бы, в порядке эксперимента, попробовать наградить его реальностью". Стоило моим мыслям принять это направление, как он тут же направился к двери и сделал мне знак, словно призывая следовать за ним. Итак, мне нужно было "подыграть" ему. К этому я не был готов! Мне пришлось еще раз повторить самому себе свою аргументацию. Лишь после этого я, в своем воображении, повиновался его приглашению.
Даже сейчас я могу лишь рассказывать истории − то есть "мифологизировать". Пожалуй, чтобы свободно говорить о смерти, нужно находиться достаточно близко к ней. Нельзя сказать, что я желаю или не желаю жизни после смерти, и мне бы не хотелось культивировать идеи подобного рода. Но верность истине вынуждает меня признаться, что помимо моего желания и осознанных действий мысли об этом постоянно присутствуют во мне. Я не могу сказать, истинны они или ложны; но я знаю, что они есть и могут найти свое выражение, если только я, следуя тем или иным предубеждениям, не стану их подавлять. На психическую жизнь, понимаемую как целостный феномен, предубеждение оказывает уродующее, калечащее воздействие; что же касается меня, то я знаю о психической жизни слишком мало, чтобы позволить себе исправлять ее.
Похоже, что критический рационализм изгнал из нашей действительности множество мифических понятий, в том числе идею жизни после смерти. Это могло произойти только потому, что в наши дни люди в большинстве своем отождествляют себя почти исключительно с собственным сознанием и воображают, что они суть то, что знают о себе сами. Но любой человек, хоть что-то смыслящий в психологии, понимает, насколько ограничено это знание. Рационализм и доктринерство − болезни нашего претендующего на всезнание века. Но нам предстоит открыть еще очень многое из того, что с нашей нынешней ограниченной точки зрения кажется невозможным. Наши понятия пространства и времени очень приблизительны; значит, они допускают более или менее значительные отклонения − как абсолютные, так и относительные. Имея все это в виду, я внимательнейшим образом прислушиваюсь к странным, чудесным мифам души и наблюдаю за различными событиями, с которыми мне случается столкнуться − независимо от того, в какой степени они соответствуют моим теоретическим постулатам.
К сожалению, мифическая сторона человека сегодня почти не проявляет себя. Человек перестал рассказывать сказки. В результате очень многое ускользает от него; а ведь это так важно и благотворно − говорить о непостижимом. Такие разговоры похожи на старые добрые истории о привидениях, которые мы рассказываем, сидя у камина и куря трубку.
Мы, конечно, не знаем, что на самом деле означают мифы или истории о жизни после смерти, и какого рода действительность кроется за ними. Мы не можем сказать, обладают ли они какой-либо значимостью, помимо своей несомненной ценности в качестве антропоморфных проекций. Мы должны ясно сознавать, что не можем быть хоть сколько-нибудь уверены в вещах, выходящих за пределы нашего понимания.
Иной, управляемый совершенно другими законами мир недоступен нашему воображению по одной простой причине: мы живем в особом мире, который помог сформироваться нашим умам и установиться нашим психическим предпосылкам. Наши врожденные структуры ограничивают нас со всей строгостью; поэтому всем своим существом и образом мыслей мы связаны с нашим миром. Конечно, мифический человек желает "выйти за пределы всего этого", но человек, осознающий свою научную ответственность, не может позволить себе ничего подобного. С точки зрения интеллекта все мое мифологизирование есть не что иное, как пустая спекуляция. На эмоции, однако, оно оказывает оздоровляющее, целебное действие; оно придает жизни столь необходимое ей очарование. Так почему же мы должны от него отказываться?
Согласно утверждениям парапсихологов, существование жизни после смерти научно доказывается тем фактом, что мертвые − либо как призраки, либо через посредство медиума − позволяют ощутить свое присутствие и сообщают такое, о чем явно не может знать никто, кроме них самих. Но даже хорошо документированные случаи подобного рода не снимают вопросов: идентичен ли призрак или голос умершему человеку, или это психическая проекция; в самом ли деле сказанное ведет свое происхождение непосредственно от умершего или оно обязано своим появлением знанию, возможно, присутствующему в бессознательном живых?[1]
Разум может сколько угодно восставать против какой бы то ни было определенности в подобных вопросах; но мы не должны забывать о настойчивом стремлении большинства людей верить в то, что их жизнь будет неопределенно долго продолжаться за пределами их нынешнего существования. От этого они живут более осмысленно, чувствуют себя лучше, ощущают большую уверенность. Имея перед собой века, имея перед собой немыслимый океан времени, зачем предаваться глупой, дикой спешке?
Естественно, подобный ход мыслей присущ не всякому. Многие вовсе не стремятся к бессмертию и содрогаются от одной только мысли о том, что им предстоит десять тысяч лет сидеть на облаке и играть на арфе! Есть и такие − их не так уж мало, − кто испытал в своей жизни настолько болезненные удары или питает такое отвращение к собственному существованию, что предпочитает непрерывности абсолютный конец. Но в большинстве случаев вопрос о бессмертии кажется столь настоятельным, непосредственным и к тому же неискоренимым, что мы должны хотя бы попытаться сформировать по этому вопросу какое-либо мнение. Но как это сделать?
Моя гипотеза состоит в том, что мы можем достичь этого с помощью намеков, посылаемых нам со стороны бессознательного − например, в сновидениях. Обычно мы гоним от себя намеки подобного рода, поскольку убеждены, что данный вопрос не может иметь ответа. В порядке возражения на этот понятный скептицизм я могу сказать следующее. Если непознаваемое существует, оно не может представлять для нас интеллектуальную проблему. Например, я не знаю, по какой причине возникла Вселенная, и я никогда этого не узнаю. Посему этот вопрос, как научная или интеллектуальная проблема, должен утратить для меня всякий интерес. Но если сновидения или мифы внушают какие-то мысли, связанные с этим, мне следует обратить на них должное внимание. Мне даже имеет смысл построить на основании такого рода намеков целую концепцию − даже если она так и останется недоказуемой гипотезой.
Для человека очень важна возможность сказать себе, что он сделал все, что было в его силах, дабы сформировать определенное понятие о жизни после смерти или создать умозрительную картину этой жизни − пусть даже затем ему придется признать неудачу своих попыток. Не сделать этого − значит утратить что-то жизненно важное. Ведь вопрос, поставленный перед ним − это древнейшее наследие человечества: полный тайной жизни архетип, стремящийся присоединиться к нашему индивидуальному существованию и тем самым сообщить ему целостность. Разум заставляет нас держаться слишком узких рамок, принимать − к тому же с ограничениями − только то, что хорошо известно, и жить в заранее обусловленных пределах, которые мы отождествляем с истинными пределами существования. Но, по существу, мы день за днем живем, пребывая далеко за рамками нашего сознания: ведь внутри нас бессознательное ведет свою, неизвестную нам жизнь. Чем более явственно доминирует критический разум, тем беднее становится жизнь; с другой стороны, чем больше бессознательного содержимого − или, иначе говоря, чем больше мифа − способно интегрировать наше сознание, тем большей оказывается мера целостности нашей жизни. У переоцененного разума есть общая черта с политическим абсолютизмом: и тот, и другой доводят личность до духовной нищеты.
Помощь бессознательного состоит в том, что оно нам либо что-то сообщает, либо дает указания с помощью зрительных образов. У него есть и иные способы сообщать нам о вещах, которые, согласно логике, не могут быть нам известны. Вспомните хотя бы синхронистические явления, предчувствия и сновидения, которые сбываются!
Я вспоминаю случай, происшедший в годы Второй мировой войны, когда я возвращался из Боллингена домой. У меня с собой была книга, но я не мог читать, поскольку мое сознание было всецело занято образом тонущего человека. Это было воспоминание об инциденте, происшедшем во время моей армейской службы. Весь день я не мог избавиться от него. Оно испортило мне настроение, и я непрестанно думал: "Что же случилось? Неужели произошло несчастье?"
Все еще взволнованный этим воспоминанием, я вышел в Эрленбахе и направился пешком к дому. Дети моей средней дочери были в саду. Ее семья, из-за войны вернувшаяся из Парижа в Швейцарию, жила с нами. Дети выглядели расстроенными; на мой вопрос о том, что произошло, они сообщили, что младший из братьев, Адриан, упал в воду в сарае для лодок. Там было довольно глубоко, и ребенок, практически не умевший плавать, чуть не утонул. Его спас старший брат. Все это случилось как раз тогда, когда я был в поезде и на меня нахлынуло то самое воспоминание. Бессознательное послало мне намек. Почему бы не предположить, что оно способно информировать и о других вещах?
Нечто похожее я пережил незадолго до смерти одной из родственниц моей жены. Я увидел во сне, будто кровать моей жены − это глубокая яма с каменными стенами. По существу это была могила, и что-то в ее облике напоминало о классической древности. Затем я услышал глубокий вздох, словно кто-то испустил дух. Внутри ямы возникла похожая на мою жену фигура, которая воспарила ввысь. Фигура была в белом платье с вытканными на нем странными черными символами. Я проснулся, разбудил жену и проверил время. Было три часа пополуночи. Я сразу же подумал о том, что этот удивительный сон означает чью-то смерть. В семь часов утра мы узнали, что двоюродная сестра моей жены умерла в три часа ночи!
В подобных случаях предчувствие часто не сопровождается узнаванием. Так, однажды я увидел во сне garden party − прием, устроенный в саду. Среди гостей я встретил свою сестру, что меня очень удивило, поскольку она умерла несколько лет тому назад. Там же находился один из моих умерших друзей. Все остальные присутствовавшие на приеме лица были еще живы. Моя сестра была вместе с хорошо знакомой мне дамой. Даже во сне я легко сделал вывод, что этой даме предстоит вскоре умереть. Я подумал: "Она уже отмечена". Во сне я точно знал, кто она. Я знал также, что она живет в Базеле. Но по пробуждении я, несмотря на все свои усилия, никак не мог вспомнить ее − даже при том, что сон в целом все еще очень живо стоял перед моими глазами. Я вызвал в воображении всех своих базельских знакомых, чтобы проверить, какой из мысленных образов попадет в цель. Но все оказалось тщетно!
Несколько недель спустя я получил известие о внезапной гибели одной знакомой дамы. Я сразу же понял, что это та самая женщина, которую я видел во сне, но никак не мог идентифицировать. Мое воспоминание о ней отличалось совершенной ясностью и богатством подробностей, поскольку она долгое время была моей пациенткой; курс лечения завершился за год до ее смерти. Но пытаясь вспомнить, кто же именно привиделся мне во сне, я почему-то не смог восстановить в памяти ее лицо − хотя она по праву могла претендовать на одно из первых мест в портретной галерее моих базельских знакомых.
Когда у человека бывают переживания подобного рода − ниже я расскажу еще и о других, − он начинает уважать возможности и способности бессознательного. Но нужно соблюдать критический подход и сознавать, что подобные "сообщения" могут иметь и чисто субъективное значение. Они вовсе не обязательно соответствуют действительности. Тем не менее я убедился в том, что соображения и мнения, сформировавшиеся у меня на основании этих намеков со стороны бессознательного, оказались в высшей степени стоящими. Естественно, я не собираюсь писать книгу о таких открытиях; но я должен признаться, что у меня есть свой миф, который меня интересует и побуждает вглядеться в глубины этой сферы. Мифы − самая ранняя форма науки. Когда я говорю о том, что происходит после смерти, я движим внутренними побуждениями; единственное, что я могу − поведать сны и мифы, относящиеся к данной теме.
Естественно, с самого начала можно со всей категоричностью возразить, что мифы и сны о продолжении жизни после смерти суть не что иное, как компенсирующие фантазии, неотъемлемо присущие нашей природе: ведь жизни вообще свойственно стремление к вечности. Единственный аргумент, который я мог бы выдвинуть в ответ, есть сам миф.
Существуют указания на то, что по меньшей мере часть психической субстанции не подчиняется законам пространства и времени. Научное доказательство этому было получено благодаря хорошо известным экспериментам Дж. Б. Раина[2]. Наряду с многочисленными случаями спонтанных предчувствий, вне-пространственного восприятия и т. д. − ряд аналогичных примеров из собственного опыта я уже приводил, − эксперименты Раина доказывают, что психическая субстанция иногда функционирует независимо от пространственно-временного закона причинности. Это свидетельствует о недостаточности наших концепций пространства и времени и, следовательно, причинности. Полная картина мира, видимо, должна включать еще одно измерение; лишь тогда вся совокупность явлений сможет получить целостное объяснение. Вот почему сторонники рационализма и сейчас настаивают на том, что парапсихологических переживаний в действительности нет; ведь устойчивость всего их мировоззрения находится в прямой зависимости от этого вопроса. Если парапсихологические явления существуют, это само по себе означает, что рационалистическая картина мира неполна и потому не имеет абсолютной ценности. Тогда возможность существования за пределами феноменального мира иной, оцениваемой по собственным законам реальности становится проблемой, от которой невозможно уклониться; нам придется признать, что наш мир с его временем, пространством и причинностью каким-то образом связан с иным порядком вещей, кроющимся где-то "по ту сторону", то есть в сфере, где наши "здесь и там", "раньше и позже" не имеют никакого значения. Я убедился в том, что по меньшей мере часть нашего психического бытия характеризуется относительностью пространства и времени. По мере удаления от сознания эта относительность, судя по всему, возрастает, вплоть до перехода в абсолютное состояние вневременности и внепространственности.
Мои взгляды на жизнь после смерти формировались, корректировались или подтверждались не только моими собственными, но и чужими сновидениями. Особое значение я придаю сну, который примерно за два месяца до своей смерти видела одна из моих учениц, женщина шестидесяти лет. Она вступила в потусторонний мир. Там была классная комната; за партами сидели ее умершие подруги. Царила атмосфера всеобщего ожидания. Она оглядела помещение в надежде найти учителя или докладчика, но никого похожего не было. Тогда она поняла, что она и есть докладчик: ведь сразу после смерти человек должен дать полный отчет о пережитом. Мертвым чрезвычайно важен жизненный опыт людей, которые только что умерли − словно действия и переживания, имевшие место в земной жизни, во времени и пространстве, обладают для них решающей ценностью.
Это сновидение представляет совершенно необычную, не свойственную земной действительности аудиторию: сообщество людей, испытывающих жгучий интерес к окончательным итогам и психологическим выводам совершенно непримечательной − с нашей точки зрения − человеческой жизни. Но если предположить, что "аудитория" эта пребывала в состоянии относительного отсутствия времени, где такие понятия, как "окончание", "событие" и "развитие" утратили свою несомненность, можно сделать логичный вывод, что ее члены вполне могли бы заинтересоваться именно тем, чего недоставало их собственному состоянию.
Дама, которой приснился этот сон, боялась смерти и как раз в тот период делала все, чтобы отогнать от себя мысли о ней. Но смерть сильно занимает мысли человека, особенно пожилого. Перед ним неотвратимо ставится вопрос, и он обязан на этот вопрос ответить. Для этого в его распоряжении должен быть миф о смерти, поскольку разум указывает ему только на мрачную яму, в которую ему предстоит спуститься; миф, однако же, может вызвать в его воображении другие образы: благотворные и обогащающие картины жизни в стране мертвых. Веря в них или допуская ту или иную меру их истинности, он прав или не прав в той же мере, что и тот, кто в них не верит. Но в то время как отрицающий направляет свои шаги в никуда, человек, верующий в архетип, следует путями жизни и "плавно" входит в смерть. Конечно, оба они ни в чем не уверены; но один живет в противоречии со своими инстинктами, а другой − в согласии с ними.
Что касается фигур из сферы бессознательного, то они также "не информированы" и нуждаются в человеке или контакте с сознанием, чтобы достичь знания. В начальный период моей работы с бессознательным большую роль играли фигуры Саломеи и Илии. Затем они отступили, но примерно через два года возникли вновь. К моему величайшему изумлению, они совершенно не изменились; они говорили и действовали так, словно за время их отсутствия ничего не изменилось. В действительности же, за эти годы моей жизни произошли самые невероятные вещи. Мне пришлось начать все как бы с самого начала: рассказать им о происшедшем и дать необходимые объяснения. Эта ситуация меня поначалу немало удивила. Лишь потом я понял, что случилось на самом деле. В промежутке между двумя своими появлениями обе фигуры погрузились обратно в глубины бессознательного и в самих себя; я бы мог с тем же успехом сказать, что они перешли в состояние вневременности. Они не имели контакта с "Я" и его меняющимися обстоятельствами и поэтому не знали о событиях в мире сознания.
Я достаточно рано понял, что мне необходимо дать соответствующие указания фигурам бессознательного или тем "духам ушедших", которые столь часто неотличимы от этих фигур. Впервые я ощутил это в 1911 году во время велосипедной экскурсии по Северной Италии, которую я совершил вместе с одним из своих друзей. На обратном пути мы доехали из Павии до Ароны, что в нижней части Лаго Маджоре, и провели там ночь. Дальше мы намеревались обогнуть озеро и через Тичино добраться до Фаидо, где нам предстояло сесть на поезд до Цюриха. Но в Ароне я увидел сон, расстроивший наши планы.
Во сне я оказался в компании сиятельных духов прежних веков; нечто похожее я впоследствии испытал в отношении "сиятельных предков" в черном скальном храме из моего видения 1944 года. Разговор шел на латыни. Господин в пышном кудрявом парике обратился ко мне с каким-то сложным вопросом, сути которого, проснувшись, я уже не мог вспомнить. Я понял его, но не сумел ответить, ибо недостаточно владел латынью. Это обстоятельство настолько глубоко меня устыдило, что я проснулся от внезапно нахлынувших чувств.
В момент пробуждения я подумал о книге, над которой в то время работал, то есть о "Метаморфозах и символах либидо", и испытал настолько интенсивное чувство унижения из-за оставшегося без ответа вопроса, что тут же сел в поезд и прямиком направился домой, чтобы работать дальше. Я не мог себе позволить потратить еще три дня на велосипедную прогулку. Я должен был работать и искать ответ.
Лишь много лет спустя я понял этот сон и свою реакцию на него. Господин в парике был своего рода духом предка (или мертвеца); он задал мне вопрос − а я не знал ответа. Было еще слишком рано, я еще не достиг соответствующего уровня; у меня, однако же, было смутное ощущение, что работая над книгой я найду ответ на поставленный передо мною вопрос. Этот вопрос был задан мне, так сказать, моими духовными праотцами в надежде узнать то, чего они не могли узнать во время своей земной жизни, поскольку ответ был найден лишь в последующие века. Если бы вопрос и ответ уже существовали в вечности, с моей стороны не требовалось бы никакого усилия, и мои предки могли бы найти ответ в любом другом столетии. Представляется, что в природе есть некое безграничное знание, но оно может быть постигнуто только тогда, когда сознание в своем развитии достигнет подходящей стадии. То же самое, вероятно, происходит и в душе индивида: человек много лет носит в себе некую смутную догадку, но схватывает ее суть только в определенный момент.
Если после смерти есть сознательное существование, оно должно, как мне кажется, продолжаться на том уровне сознания, который достигнут человечеством, и в любую эпоху иметь некий высший − хотя и изменчивый − предел. Многие люди всю свою жизнь и даже в момент смерти значительно отстают от собственных возможностей и − что еще более важно − от знаний, освоенных в течение их жизни сознанием других людей. Отсюда их потребность в том, чтобы в смерти добиться освоения той части сознания, которую не удалось обрести при жизни.
Я пришел к этому выводу благодаря наблюдению за сновидениями о мертвых. Однажды мне приснилось, будто я посетил своего друга, умершего примерно двумя неделями ранее. При жизни этот человек придерживался общепринятого взгляда на мир; до самого конца он оставался сторонником нерассуждающей установки. В моем сне его дом стоял на холме, похожем на холм Тюллингер близ Базеля. Стены старого замка окружали площадь с небольшой церковью и несколькими домиками. Это было похоже на площадь перед замком Рапперсвиль. Стояла осень. Листья старых деревьев пожелтели; окружающее преобразилось под нежными лучами солнца. Мой друг сидел за столом со своей дочерью, изучающей психологию в Цюрихе. Я знал, что она рассказывает ему о психологии. Он был настолько восхищен ее рассказом, что приветствовал меня лишь небрежным взмахом руки, словно давая понять: "Не отвлекай меня". Приветствуя меня таким образом, он в то же время отсылал меня.
Сон сообщил мне, что ныне, каким-то непонятным мне образом, мой друг призван уяснить реальность собственного психического существования − чего он так и не смог осуществить при жизни. Позднее в связи с образами этого сна мне вспомнились слова: "Святые отшельники, ютящиеся по ступенчатым уступам горы..." Отшельники в последней сцене второй части "Фауста" задуманы как изображение различных ступеней развития, взаимно дополняющих и возвышающих друг друга.
Еще одно переживание, связанное с развитием души после смерти, возникло у меня примерно через год после смерти моей жены, когда я вдруг проснулся среди ночи, зная, что нахожусь вместе с ней в Южной Франции, в Провансе, и что провел рядом с ней целый день. Там она занималась исследованиями Грааля. Этот сон показался мне полным смысла, так как она умерла, не успев завершить свою работу над данной темой.
Интерпретация сновидения на субъективном уровне сводится к тому, что моя анима еще не осуществила свою задачу до конца. Такая интерпретация не представляет никакого интереса: ведь я и так достаточно хорошо знаю, что я еще с этим не покончил. Но мысль о том, что моя жена и после смерти продолжает работать над своим духовным развитием − в какой бы форме это ни выражалось, − поразила меня своей значительностью и оказала в известной мере успокаивающее воздействие.
Представления подобного рода, естественно, неточны, и дают неправильную картину − по аналогии с телом, проецируемым на плоскость, или наоборот, с четырехмерной моделью, конструируемой исходя из трехмерного тела. Чтобы позволить нам воспринять себя, эти представления используют язык трехмерного мира. Математика делает все возможное, чтобы найти выражение для связей, выходящих за пределы эмпирического понимания. Аналогично, для дисциплинированного воображения исключительно важно создавать образы непостижимых вещей с помощью логических принципов и на основании эмпирических данных − таких, например, как свидетельства, сообщаемые в сновидениях. Используемый в данном случае метод я называю "методом необходимого высказывания". Он представляет собой принцип амплификации (усиления) в применении к интерпретации снов, но проще всего его можно продемонстрировать через посредство некоторых рассуждений о натуральных целых числах.
Единица, как первая в ряду цифр, есть нечто одно. Но она есть также Единство, Всеединство, неделимость и нечленимость − понятие не числовое, а философское, архетип и атрибут Бога, монада. Подобные высказывания совершенно естественны для человеческого интеллекта; но в то же время интеллект детерминирован и ограничен своей концепцией единого и ее следствиями. Иными словами, высказывания, о которых я говорю, не являются произвольными. Они управляются природой единства и посему являются необходимыми. Теоретически говоря, та же логическая операция может быть осуществлена в отношении концепций, касающихся любого числа, следующею за единицей; на практике, однако, процесс вскоре приходит к концу, поскольку упирается в осложнения, с которыми, ввиду их многочисленности, становится все труднее и труднее справиться.
Каждое последующее число вводит новые свойства и новые модификации. Так, свойством числа четыре является то, что уравнения четвертой степени могут быть решены, а уравнения пятой степени − нет. Соответственно, "необходимое высказывание" о числе четыре состоит в том, что оно, среди прочего, служит высшей точкой и одновременно концом предшествовавшего подъема. Ввиду того, что с каждым новым числом появляется, по меньшей мере, одно новое математическое свойство, высказывания настолько усложняются, что их становится невозможно формулировать.
Бесконечный ряд натуральных чисел соответствует бесконечному количеству отдельных творений. Ряд чисел также состоит из индивидов, и свойства даже первых десяти если и представляют собой что-либо, то в первую очередь − абстрактную космогонию, выведенную из монады. Свойства чисел, однако, суть также свойства материи; именно поэтому некоторые уравнения предвосхищают поведение последней.
Я полагаю, что высказывания нематематической природы также могут отсылать к не поддающимся представлению реалиям вне их самих. В частности, я имею в виду пользующиеся всеобщим признанием и повсеместно распространенные порождения фантазии, а также архетипические мотивы. Существуют математические уравнения, относительно которых мы не можем сказать, каким физическим реалиям они соответствуют; точно так же мы поначалу часто не можем судить о том, к каким психическим реалиям отсылают те или иные плоды мифотворчества. Уравнения, управляющие турбулентностью газов при нагревании, существовали задолго до того, как сама проблема стала предметом точного исследования. Аналогично, в нашем распоряжении уже давно имеются мифологемы, выражающие динамику некоторых подпороговых процессов − хотя сами эти процессы получили свое наименование лишь в самое последнее время.
Максимум, где бы то ни было достигнутый сознанием, составляет, по моему мнению, верхний предел знания, доступного мертвым. Вот почему земная жизнь, судя по всему, столь много значит; вот почему столь важно то, что уносит с собой человек в момент своей смерти. Лишь здесь, в земной жизни, где противоположности сталкиваются, возможно общее повышение уровня сознания. Представляется, что как раз в этом-то и состоит метафизическая задача человека, которую он не может осуществить без "мифологизирования".
Миф − это естественная и необходимая промежуточная стадия между бессознательным и сознательным познанием. Бессознательному известно больше, нежели сознанию; но его знание − особого рода, знание в вечности, обычно не имеющее референтов здесь и сейчас, не поддающееся выражению на языке разума. Лишь в тех случаях, когда мы позволяем его свидетельствам амплифицировать самих себя − как было показано выше на примере чисел, − оно может быть нами понято; лишь тогда мы оказываемся способны воспринять его новые аспекты. Этот процесс убедительно повторяется в любом успешном анализе сновидений. Вот почему так важно сохранять непредвзятое отношение ко всему тому, что говорят нам сны. Если нас начинает удивлять некоторая "монотонность интерпретации", мы понимаем, что наш подход стал грешить доктринерством и посему утратил результативность.
Настоящих доказательств посмертного существования души не существует; но есть опыт определенных переживаний, заставляющий нас задуматься. Я воспринимаю их скорее как намеки и не хотел бы приписывать им ценность открытий или озарений. Как-то ночью я лежал без сна, размышляя о внезапной смерти одного из своих друзей, чьи похороны состоялись днем раньше. Его смерть очень сильно на меня подействовала. Внезапно я ошутил его присутствие в своей спальне. Мне почудилось, что он стоит у изножья моей кровати и зовет меня за собой. Он не был похож на явление призрака; скорее это был внутренний зрительный образ, который я сам себе объяснил как фантазию. Но я не мог не спросить себя со всей откровенностью: "Существуют ли хотя бы какие-нибудь доказательства того, что это фантазия? Предположим, это не фантазия; предположим, мой друг действительно здесь, а я решил, что он представляет собой плод моего воображения − разве подобное не было бы низостью с моей стороны?" Впрочем, я не имел никаких оснований утверждать обратное. Тогда я сказал себе: "Невозможно доказать ни то, ни другое! Вместо того, чтобы выбрать самый легкий путь и объяснить его как фантазию, я с таким же успехом мог бы, в порядке эксперимента, попробовать наградить его реальностью". Стоило моим мыслям принять это направление, как он тут же направился к двери и сделал мне знак, словно призывая следовать за ним. Итак, мне нужно было "подыграть" ему. К этому я не был готов! Мне пришлось еще раз повторить самому себе свою аргументацию. Лишь после этого я, в своем воображении, повиновался его приглашению.