Почему я? Отрывок из повести
Незнание дает нам временное бессмертие - мы исподтишка верим, что еще долго-долго не умрем. А это так близко к «никогда».
Любовь не терпит одиночества. Если тебе говорят, что можно любить безответно, пусть хотя бы раз осмелятся полюбить, глядя в глаза друг другу.
Любовь это единственное состояние, в котором ты живешь не только для себя.
Я скрутила в трубочку выписку, потом разгладила ее, снова скрутила. Внутри меня маленькая пружинка так же скручивалась и выпрямлялась. С этим многие живут. Чаще всего еще и не с этим живут. Тут у меня сумка, тут выписка, ничего не забыла, все помню. Автобус, несмотря на такую рань, уже был полон, все спешили на работу. А может просто мне казалось, что вокруг полно людей, вещей, звуков. Мне страшно хотелось вернуться, хотелось снова лечь в постель, свернуться калачиком на нашем любимом диване, положить ему голову на плечо. Я собиралась тихо, стараясь его не разбудить. «Земную жизнь пройдя до половины… на цыпочках», горько усмехнулась я, держась за поручень. Мужчины в автобусе делали вид, что не замечают меня, стоящую рядом. Не замечают никого из женщин. Странно, что вообще в жизни замечают, еще и как, а вот в автобусе временно слепнут и глохнут. А меня мутило. От голода, от слабости, от страха. Коленки подкашивались. Голоса вокруг, как всегда, перед обмороком, стали длинной полосой, на которую наматываются лица, бегут вокруг, как карусель. Бегут, свистя в ушах. Надо выбираться отсюда. Не чая дождаться остановки, вцепилась в поручень до боли. Только бы не упасть на грязный пол, на черный этот пол… на черный этот пол… я вывалилась наружу, добежала до другого поручня - маленького металлического ограждения у какого-то магазина, рядом с которым бронзовая Ассоль простирала уставшие бронзовые руки к очень далекому от нее морю. Набирая трясущейся рукой номер Паши, я думала о том, чтоб не упасть. В голове не было ничего, кроме одной мысли «Не упасть, только не упасть». Делая вид, что мне хорошо, что все просто зашибись, я прислонилась к стене магазина и уставилась на Ассоль. Главное, что Паша скоро приедет и заберет. Вот и Ассоль тоже на цыпочках. А лицо у нее замученное. Все мы словно танцуем по жизни. До поры до времени.
Жизнь вовсе не учит нас, мы просто ее познаем.
Привычно одернула водолазку. Посмотрела все-таки… И виден ли страх, плывущий во взгляде, еще кому-то? Кому-то, кто знает о страхе почти все. Выйти из-за ширмы в ослепительно белую складочку, в кипяченый, обеззараженный мир блестящих инструментов и видеть все так, словно тебя сейчас разрежут. В одних носках, потому что туфли, как и вся прежняя жизнь беззаботного мотылька, остались за гранью этого кабинета. Врач по привычке не смотрит в глаза. Что ж, вполне нормальная привычка. Ничего почти не спрашивает, что тоже вполне в тему. Ведь я не сумею ответить сейчас. Врач кивает, отвечая медсестре на вопросы. Врач молчит, заполняя бумагу. Врач думает фиг знает о чем. Ну и правильно. Это тоже правило общей стерильности, теперь уже душевной. Соприкасаться с каждым душой слишком больно. Просто неразумно.
Сегодня, вчера, позавчера… Дни как комок, застывший в груди. Зверь, свившийся в клубок, который давит больно.
Звери разные бывают, Звезды на небе не тают. День проходит без потерь, Закрывайся, чья-то дверь.
Когда начинают врать, что, мол, не боялись никогда и ничего, просто смешно слушать, Боятся все. Страх живет в стенах больниц, как один вечный пациент, который никогда не выйдет отсюда. Все остается там, в темных углах, на грязных матрасах, на полу, на тарелках даже после мытья с хлоркой… Но самое главное - это иметь смелость улыбаться. Если ты можешь, ты выживешь. Вообще, чтобы жить, нужна большая смелость.
Когда я вышла из кабинета после осмотра, мне уже не надо было спрашивать, каковы результаты анализа. Я уже знала, что больна. Онкологические больные -это особые больные, это какой-то народ, поделенный на две половины, одна половина делает вид, что не больна, хотя загибается от боли, другая - страдает, не скрываясь Смерть здесь в доску своя, хоть ее и боятся. Боятся, но не все. Я быстро привыкла. Мне было легче, ведь я никогда по-настоящему не боялась смерти, как другие, я боялась жить. Вернее, прожить жизнь неправильно. А это совсем не то, что бояться смерти. В палате пахло всем вперемежку. Шесть металлических кроватей, шесть обшарпанных тумбочек, и шесть жизней. Все, как обычно бывает в больницах, где так мало места и так много надежды. Вся толпа выстраивается вереницей за завтраком, обедом и ужином, которые так мало съедобны. И ветер свистит за окном, январский ветер надувает щеки и насвистывает. Как я здесь оказалась? Что я здесь делаю? Мало-помалу люди начинают пропускать меня в тесный кружок палаты, где все уже знают друг друга до такой степени, что не стесняются раздеваться, когда начинается обход. В больнице и в бане все одинаково равны и беззащитны. Мне хочется смотреть только в окно и слушать лишь ветер, но все же я начинаю перебрасываться словами, как мячиками, с соседками по этим скрипящим одрам, скрывающим столько бед под своей кипяченой белизной.
- У тебя что? - соседка напротив, Ира, хохотушка лет двадцати пяти, крепкая, как августовское яблоко, смотрит с любопытством. - Грудь? А у меня нога. Нет, там ничего серьезного, так, ерунда. Это не рак.
Женщин словно прорвало. И исповеди посыпались, как снег, который спешил, так спешил укрыть землю. Чудесный снег, белый, пушистый. Но я думала только о лете. О том, как я проснусь летним утром и увижу солнце в окне. И солнце увидит меня. И оба будем рады. Каждый по-своему.
Паша приходил каждый день. Каждый день он приносил мне столько радости, что я забывала, где у меня болит, и видела только его лицо. И он, такой тихий, спокойный, мягкий, бархатно спрашивал, как я себя чувствую и не надо ли мне чего. А мне только и надо было, что видеть его. Мы бродили коридорами и шептались, как два школьника на переменке. Он приходил и темнота вместе с болью отступали, как отступает противник на время, выжидая, чтобы броситься снова в урочный час. Паша не боялся, потому что не боялась я. Я не могла бояться. Страх меня бы убил. «Почему? Почему я не боюсь?» - думала я, глядя в полные страха глаза других людей, бродивших теми же коридорами, что и я, в унынии или скуке. Почему?
Операцию сделали почти сразу же. И потом еще долго кололи обезболивающие, пока заживал шрам на месте…. На том месте, где раньше была грудь. Из дырки в боку торчала пластиковая трубка для того, чтобы стекала жидкость из моей раны. Через несколько дней я уже ползала по коридорам и весело пела песенку «Шел и насвистывал ежик резиновый с дырочкой в правом боку». А что, песня как раз про меня. Хорошая такая песенка. Правильная.
- Куришь? - спросила меня Ирка, доставая пачку «Мальборо», спрятанную в тумбочке.
- Нет, - удивленно сказала я.
- Ну, вот, - так же удивленно сказала Ира, - С кем же мне покурить пойти, одной неохота…
- Со мной. Страсть как покурить хочется, - отозвалась другая соседка, Марина, которая «лежала с животом», подозревали у нее рак, но пока точно не говорили. - У меня операция завтра, пойду, нервы успокою. Что-то я дергаюсь. Не знаю даже, чего ждать.
Правда, сигарета ее отнюдь не успокоила. Марина неприкаянно ходила по палате, подсаживалась то к одной соседке, то к другой. Ее утешали, говорила, что от операции худа не будет, что зря никого не режут, и она поправится. Ее маленькая худенькая фигурка, как тень, бродила между кроватями и все чего-то искала, все ждала, что ее остановят сильной рукой и скажут: «Все, завтра все кончится, и ты будешь как раньше. Все будет как раньше. А теперь спи». Но никто не подошел, не сказал, не укрыл одеялом, не убаюкал, поглаживая по темной неприкаянной голове. В глазах Марины стояли слезы, когда она подошла ко мне.
- Понимаешь, они говорят, что есть два вида операции - один, попроще и организм легче перенесет, и второй, когда… Понимаешь… Они говорят, что будут делать первый, - в ее глазах было что-то такое… Я постаралась ответить спокойно:
- Ну, вот видишь, тебе же сказали, что все будет хорошо, ведь они будут делать несложный, легкий вариант. Врачи же тоже не изверги. Зачем плакать-то?
- Ну, как же. - заволновалась Марина, - Как же не плакать? - Она вдруг развернулась и пошла на свою кровать, свернулась там клубочком и уставилась в стену.
Что я могла сказать ей? Могла бы сказать, что у меня трубка воткнута в тело, что мне больно, что все можно перенести и увидеть, что еще не конец. Могла бы пойти к врачу, чтобы выяснить все насчет операции и сказать Марине, что все должно пройти успешно. Но я молчала. Я смотрела на нее и молчала, потому что видела, как она боится. И в эту минуту любая шутка зазвучала бы как кощунство. Так чувствуешь себя в церкви, когда надо молиться, а в голову лезет всякая ерунда, вроде какой-то привязавшейся случайно песенки. Господи, Ты меня слышишь? Сегодня я не смогу говорить долго, так что извини. Просто спасибо. Ты же знаешь, я не умею молиться правильно. Так что просто спасибо Тебе за то, что я жива. Я, конечно же, врала, когда говорила, что не боюсь. Страшно всем. Я просто делаю вид, что мне хорошо, так хорошо, что я даже улыбаюсь. Вот как я могу. Ну, да Ты меня знаешь, так что перед Тобой я это изображать не буду. Спокойной ночи, Боженька. И, да, пусть все будут здоровы.
Марина умерла на третий день после операции. Ее отправили в реанимацию. Там она умерла, мы больше не виделись. Господи. Почему? Как же мне стыдно.Почему я не встала, не села к ней на краешек кровати и не провела с ней хотя бы часть этой долгой холодной ночи, болтая об отличиях туши «Люминэ» от «Мейбеллин», о том, что люблю мартини со льдом и оливкой, о том, что в Африке вымирают зебры. Обо всякой ерунде, обо всем, что лезет в голову, лишь бы она той ночью была не одна.
Почему, Господи, ты мне не сказал, что надо все делать вовремя? Что время - это такая бесценная монета, равной которой ничего нет.
- Посмотри, там белка. настоящая.
Я очнулась и посмотрела в окно. Там, по колкой шубке ели скакала рыжая белка. Прыгала с ветки на ветку. В центре города.
И на нее во все глаза, затаив дыхание, смотрели и по-детски улыбались шесть забинтованных людей .
Любовь не терпит одиночества. Если тебе говорят, что можно любить безответно, пусть хотя бы раз осмелятся полюбить, глядя в глаза друг другу.
Любовь это единственное состояние, в котором ты живешь не только для себя.
Я скрутила в трубочку выписку, потом разгладила ее, снова скрутила. Внутри меня маленькая пружинка так же скручивалась и выпрямлялась. С этим многие живут. Чаще всего еще и не с этим живут. Тут у меня сумка, тут выписка, ничего не забыла, все помню. Автобус, несмотря на такую рань, уже был полон, все спешили на работу. А может просто мне казалось, что вокруг полно людей, вещей, звуков. Мне страшно хотелось вернуться, хотелось снова лечь в постель, свернуться калачиком на нашем любимом диване, положить ему голову на плечо. Я собиралась тихо, стараясь его не разбудить. «Земную жизнь пройдя до половины… на цыпочках», горько усмехнулась я, держась за поручень. Мужчины в автобусе делали вид, что не замечают меня, стоящую рядом. Не замечают никого из женщин. Странно, что вообще в жизни замечают, еще и как, а вот в автобусе временно слепнут и глохнут. А меня мутило. От голода, от слабости, от страха. Коленки подкашивались. Голоса вокруг, как всегда, перед обмороком, стали длинной полосой, на которую наматываются лица, бегут вокруг, как карусель. Бегут, свистя в ушах. Надо выбираться отсюда. Не чая дождаться остановки, вцепилась в поручень до боли. Только бы не упасть на грязный пол, на черный этот пол… на черный этот пол… я вывалилась наружу, добежала до другого поручня - маленького металлического ограждения у какого-то магазина, рядом с которым бронзовая Ассоль простирала уставшие бронзовые руки к очень далекому от нее морю. Набирая трясущейся рукой номер Паши, я думала о том, чтоб не упасть. В голове не было ничего, кроме одной мысли «Не упасть, только не упасть». Делая вид, что мне хорошо, что все просто зашибись, я прислонилась к стене магазина и уставилась на Ассоль. Главное, что Паша скоро приедет и заберет. Вот и Ассоль тоже на цыпочках. А лицо у нее замученное. Все мы словно танцуем по жизни. До поры до времени.
Жизнь вовсе не учит нас, мы просто ее познаем.
Привычно одернула водолазку. Посмотрела все-таки… И виден ли страх, плывущий во взгляде, еще кому-то? Кому-то, кто знает о страхе почти все. Выйти из-за ширмы в ослепительно белую складочку, в кипяченый, обеззараженный мир блестящих инструментов и видеть все так, словно тебя сейчас разрежут. В одних носках, потому что туфли, как и вся прежняя жизнь беззаботного мотылька, остались за гранью этого кабинета. Врач по привычке не смотрит в глаза. Что ж, вполне нормальная привычка. Ничего почти не спрашивает, что тоже вполне в тему. Ведь я не сумею ответить сейчас. Врач кивает, отвечая медсестре на вопросы. Врач молчит, заполняя бумагу. Врач думает фиг знает о чем. Ну и правильно. Это тоже правило общей стерильности, теперь уже душевной. Соприкасаться с каждым душой слишком больно. Просто неразумно.
Сегодня, вчера, позавчера… Дни как комок, застывший в груди. Зверь, свившийся в клубок, который давит больно.
Звери разные бывают, Звезды на небе не тают. День проходит без потерь, Закрывайся, чья-то дверь.
Когда начинают врать, что, мол, не боялись никогда и ничего, просто смешно слушать, Боятся все. Страх живет в стенах больниц, как один вечный пациент, который никогда не выйдет отсюда. Все остается там, в темных углах, на грязных матрасах, на полу, на тарелках даже после мытья с хлоркой… Но самое главное - это иметь смелость улыбаться. Если ты можешь, ты выживешь. Вообще, чтобы жить, нужна большая смелость.
Когда я вышла из кабинета после осмотра, мне уже не надо было спрашивать, каковы результаты анализа. Я уже знала, что больна. Онкологические больные -это особые больные, это какой-то народ, поделенный на две половины, одна половина делает вид, что не больна, хотя загибается от боли, другая - страдает, не скрываясь Смерть здесь в доску своя, хоть ее и боятся. Боятся, но не все. Я быстро привыкла. Мне было легче, ведь я никогда по-настоящему не боялась смерти, как другие, я боялась жить. Вернее, прожить жизнь неправильно. А это совсем не то, что бояться смерти. В палате пахло всем вперемежку. Шесть металлических кроватей, шесть обшарпанных тумбочек, и шесть жизней. Все, как обычно бывает в больницах, где так мало места и так много надежды. Вся толпа выстраивается вереницей за завтраком, обедом и ужином, которые так мало съедобны. И ветер свистит за окном, январский ветер надувает щеки и насвистывает. Как я здесь оказалась? Что я здесь делаю? Мало-помалу люди начинают пропускать меня в тесный кружок палаты, где все уже знают друг друга до такой степени, что не стесняются раздеваться, когда начинается обход. В больнице и в бане все одинаково равны и беззащитны. Мне хочется смотреть только в окно и слушать лишь ветер, но все же я начинаю перебрасываться словами, как мячиками, с соседками по этим скрипящим одрам, скрывающим столько бед под своей кипяченой белизной.
- У тебя что? - соседка напротив, Ира, хохотушка лет двадцати пяти, крепкая, как августовское яблоко, смотрит с любопытством. - Грудь? А у меня нога. Нет, там ничего серьезного, так, ерунда. Это не рак.
Женщин словно прорвало. И исповеди посыпались, как снег, который спешил, так спешил укрыть землю. Чудесный снег, белый, пушистый. Но я думала только о лете. О том, как я проснусь летним утром и увижу солнце в окне. И солнце увидит меня. И оба будем рады. Каждый по-своему.
Паша приходил каждый день. Каждый день он приносил мне столько радости, что я забывала, где у меня болит, и видела только его лицо. И он, такой тихий, спокойный, мягкий, бархатно спрашивал, как я себя чувствую и не надо ли мне чего. А мне только и надо было, что видеть его. Мы бродили коридорами и шептались, как два школьника на переменке. Он приходил и темнота вместе с болью отступали, как отступает противник на время, выжидая, чтобы броситься снова в урочный час. Паша не боялся, потому что не боялась я. Я не могла бояться. Страх меня бы убил. «Почему? Почему я не боюсь?» - думала я, глядя в полные страха глаза других людей, бродивших теми же коридорами, что и я, в унынии или скуке. Почему?
Операцию сделали почти сразу же. И потом еще долго кололи обезболивающие, пока заживал шрам на месте…. На том месте, где раньше была грудь. Из дырки в боку торчала пластиковая трубка для того, чтобы стекала жидкость из моей раны. Через несколько дней я уже ползала по коридорам и весело пела песенку «Шел и насвистывал ежик резиновый с дырочкой в правом боку». А что, песня как раз про меня. Хорошая такая песенка. Правильная.
- Куришь? - спросила меня Ирка, доставая пачку «Мальборо», спрятанную в тумбочке.
- Нет, - удивленно сказала я.
- Ну, вот, - так же удивленно сказала Ира, - С кем же мне покурить пойти, одной неохота…
- Со мной. Страсть как покурить хочется, - отозвалась другая соседка, Марина, которая «лежала с животом», подозревали у нее рак, но пока точно не говорили. - У меня операция завтра, пойду, нервы успокою. Что-то я дергаюсь. Не знаю даже, чего ждать.
Правда, сигарета ее отнюдь не успокоила. Марина неприкаянно ходила по палате, подсаживалась то к одной соседке, то к другой. Ее утешали, говорила, что от операции худа не будет, что зря никого не режут, и она поправится. Ее маленькая худенькая фигурка, как тень, бродила между кроватями и все чего-то искала, все ждала, что ее остановят сильной рукой и скажут: «Все, завтра все кончится, и ты будешь как раньше. Все будет как раньше. А теперь спи». Но никто не подошел, не сказал, не укрыл одеялом, не убаюкал, поглаживая по темной неприкаянной голове. В глазах Марины стояли слезы, когда она подошла ко мне.
- Понимаешь, они говорят, что есть два вида операции - один, попроще и организм легче перенесет, и второй, когда… Понимаешь… Они говорят, что будут делать первый, - в ее глазах было что-то такое… Я постаралась ответить спокойно:
- Ну, вот видишь, тебе же сказали, что все будет хорошо, ведь они будут делать несложный, легкий вариант. Врачи же тоже не изверги. Зачем плакать-то?
- Ну, как же. - заволновалась Марина, - Как же не плакать? - Она вдруг развернулась и пошла на свою кровать, свернулась там клубочком и уставилась в стену.
Что я могла сказать ей? Могла бы сказать, что у меня трубка воткнута в тело, что мне больно, что все можно перенести и увидеть, что еще не конец. Могла бы пойти к врачу, чтобы выяснить все насчет операции и сказать Марине, что все должно пройти успешно. Но я молчала. Я смотрела на нее и молчала, потому что видела, как она боится. И в эту минуту любая шутка зазвучала бы как кощунство. Так чувствуешь себя в церкви, когда надо молиться, а в голову лезет всякая ерунда, вроде какой-то привязавшейся случайно песенки. Господи, Ты меня слышишь? Сегодня я не смогу говорить долго, так что извини. Просто спасибо. Ты же знаешь, я не умею молиться правильно. Так что просто спасибо Тебе за то, что я жива. Я, конечно же, врала, когда говорила, что не боюсь. Страшно всем. Я просто делаю вид, что мне хорошо, так хорошо, что я даже улыбаюсь. Вот как я могу. Ну, да Ты меня знаешь, так что перед Тобой я это изображать не буду. Спокойной ночи, Боженька. И, да, пусть все будут здоровы.
Марина умерла на третий день после операции. Ее отправили в реанимацию. Там она умерла, мы больше не виделись. Господи. Почему? Как же мне стыдно.Почему я не встала, не села к ней на краешек кровати и не провела с ней хотя бы часть этой долгой холодной ночи, болтая об отличиях туши «Люминэ» от «Мейбеллин», о том, что люблю мартини со льдом и оливкой, о том, что в Африке вымирают зебры. Обо всякой ерунде, обо всем, что лезет в голову, лишь бы она той ночью была не одна.
Почему, Господи, ты мне не сказал, что надо все делать вовремя? Что время - это такая бесценная монета, равной которой ничего нет.
- Посмотри, там белка. настоящая.
Я очнулась и посмотрела в окно. Там, по колкой шубке ели скакала рыжая белка. Прыгала с ветки на ветку. В центре города.
И на нее во все глаза, затаив дыхание, смотрели и по-детски улыбались шесть забинтованных людей .