Петер Слотердайк "Критика цинического разума" - в контексте фем дискурса.

[teggen]

Читаю книгу «Критика цинического разума» известного немецкого философа и культуролога Петера Слотердайка. Она очень интересна и полезна абсолютно вся, но сейчас мне хочется выделить лишь одну главу, выбранную за исключительную близость к фем теории.

Книга для интересующихся - http://nietzsche.ru/userfiles/pdf/sloterdijk.pdf

Прежде чем начать чтение, пара оговорок.
Оговорка первая:
То, что я представляю на всеобщее обозрение - одна из глав последней трети книги, где автор использует некоторую «личную», объяснённую на предыдущих страницах терминологию. Впрочем, для понимания смысла это не несёт совершенно критического значения. Потому, если заметите что знакомый вам смысл слова не удовлетворяет всем вложенным в него автором идеям, не удивляйтесь и не зацикливайтесь на подобных местах.
К примеру, слово «цинизм» Слотердайк подаёт не всегда и не совсем в обычном для нас понимании. Тут это скорее некое глобальное мировоззрение, наиболее полно развившееся в 20 ст. и особенно ярко расцветшее в его конце. «Цинизм» можно определить как мироощущение «уставшего» человечества, пресыщенного катастрофами, обманом, несправедливостью да ещё и свалившимися на него техно-чудесами. Потому «цинизм» - нечто вроде психзащиты, пытающейся играть на опережение, вырабатывая к ряду вещей сухой и демонстративно безразличный взгляд. В целом понятие «цинизма», так же как и «кинизма», в книге куда богаче, разъясняясь и преломляясь через каждую главу по-своему.
Оговорка вторая:
Для меня фем ракурс главы открылся ближе к концу её прочтения. Однако, поскольку своим вступлением я сразу настраиваю читательниц на соответствующий тон, полагаю, вы сможете нащупать его быстрее, просто потому, что будете изначально подставлять и искать соответствующие смыслы. Кроме того, я добавлю немного комментариев (косым шрифтом), чтобы точно уж начертить необходимый путь.
С самой теорией и идеями, заложенными Слотердайком, среднестатистическая теоретически подкованная феминистка скорее всего знакома. Текст представляет интерес из-за особого ракурса, что придаёт известному новые оттенки.

Воинственная полемика против «Оно», или Мыслить черта
Там, где было Оно, должно стать Я. Зигмунд Фрейд

Наброски кардинальных цинизмов содержат материал для теории диалога и взаимодействия, распространенной на область воинственно-полемического. Они описывают позиции и оппозиции в военном, политическом, сексуальном, медицинском, религиозном и теоре­тическом сознании, которые не оставляют камня на камне от расхожего представления об идеологии. В этой оппозиции друг другу находятся не истинные и ложные сознания,

…ибо женское и мужское не противоположны как «тьма» и «свет», они просто поставлены в антагонизм архитепическим и идеологичесим (патриархальным). Как мы знаем, «Война полов» - типично патриархальное понятие.

а сознания воинствующие и сражающиеся, - сознания, которые в силу того, что они имеют различные положения в мире и различные жизненные ситуации, неизбежно приходят в противоречие друг с другом. Когда при описании кинических и цинических позиций с их рефлексиями и контррефлексиями вновь и вновь приходится использовать оборот «создавать сцену», на которой разворачиваются наступления и контрнаступления, то имеются в виду арены конфликтов, то есть те театры открытых или «тихих» военных действий, ведущихся сознаниями, которые просто не могут не быть воинствующе-полемическими.
Как возникает сцена такого рода? Наверняка не только из-за противоположности двух «принципов». Ведь дуализм - это не более чем «вещь» из области мыслей, и, как таковой, он не обладает никакой драматической силой. Дуализм «в себе» был бы безобидным или неинтересным, если бы он не инсценировал себя в реальности. Поэтому там, где «всплывает» дуализм, мы, как правило, сталкиваемся и с возникновением враждебных отношений, с оформлением противоборствующих сторон: верхи - низы; добро - зло; Я - Оно. Таким образом возникает действительная борьба и реальная сцена. Первой на этой сцене появляется духовная позиция господства, учение о «номосе», идеализм, «высокая» и утвердительная теория, которая изображает себя серьезной, строгой и вдохновенной, почерпнутой из высших источников.

И кого это нам напоминает :) Как пример, мотивационные фразы из пабликов "мужского движения" ВК




В ответ на нее, вторым действием, на сцену неизбежно выходит реалистическая (киническая) антитеза, которая воинственно-полемически противопоставляет высокой теории тот образ видения и познания, который характерен для нижней позиции - для позиции так называемого Зла, которое оказалось вытесненным в Оно (в Материю).

Естественно в этом искусственно сконструированном дуализме духу-мужскому противопоставляется материя-женское со всеми соответствующими ей атрибутами - низменность, приземлённость, концентрированность на земном, корыстливость, грех, нечистота, плоть, плотский соблазн, связь с животным, первичными инстинктами и тд.

В кинизме, следовательно, проявляется Я, которое берет на себя труд быть тем, что идеалисты Номоса осуждают, исключают и презирают. Тем самым кинизм, идущий от плебейского видения мира, взрывает установленную «сверху» систему ценностей, не прекращая, однако, указывать на нее и выражать к ней свое отношение. Это и определяет его явственно агрессивную и культурно-критическую сторону. С кинизмом в культуру вторгается разъедающий элемент - первое разложение esprit de serieux (дух серьёзности), которым окружает себя издавна все то, что желает господствовать и править. В то же время он представляется верхам чем-то чудовищным и грязным, и чем сильнее господское сознание тянет к чистым высям, тем более подрывным, даже демоническим вырисовывается на его горизонте киническое «нет», стремящееся вернуть его на землю.
С этих пор, должно быть, кажется просто ужасным, что это низменное, простое и неприкрытое Оно заявляет о себе и противопоставляет моему Я свое собственное Я особого рода. Это Анти-Я, которое рождается из кинического сопротивления метафизическому идеализму господских теорий и потешается над ними, пожалуй, представляет собой и ядро того, что в нашей культурной традиции именуется дьявольским, сатанинским. Ведь далеко не случайно происходит вызванное христианством и его метафизикой смещение акцента в понятиях, превращающее кинизм в цинизм (как обозначение менталитета нигилистов, или, иначе, дьяволопоклонников).
Ведь если метафизическое Я отождествляет себя с Высшим и Благим, то оно испытывает шок от того факта, что и внизу, в Оно, в Злом тоже шевелится какое-то Я и «Оно» явно не довольствуется тем, чтобы быть просто безгласной, более низкой, инертной материей. То, что это злое Оно может обладать еще и «Для-себя-бытием», оказывается подлинным метафизическим скандалом, который начиная с позднего Средневековья обсуждается в форме бесчисленных диспутов о сущности Дьявола. Ничто не кажется дуалистическому (то есть рассеченному и отождествленному с лучшей половиной) Я столь мучительным и притягательно-интересным одновременно, как смутное подозрение, что и в так называемом Злом и Низменном может жить самосознание, обладающее огромной «пробивной силой».
Когда Платон объявил Диогена буйнопомешанным, то в этом, наряду с презрением, выразилось и его стремление защитить себя;

Уточню, что Диоген был одним из известнейших представителей философской школы кинизма. И как похоже это на обвинения феминизма в неадекватности, агрессивности, сумасшествии

однако все сошло относительно безобидно, так как Диоген, как известно по анекдотам о нем, прекрасно умел отвечать на насмешки и выворачивать их наизнанку, так что в конце концов наверняка осталось непонятно, кто из них двоих на самом деле сумасшедший. В христианстве этот антагонизм обретает существенно больший драматизм. Христианское сознание, которое понимало себя как сознание, одаренное посредством откровения абсолютной истиной, вынуждено было признавать возможность нехристианского Я в образе Антихриста и в силу этого непрерывно испытывало беспокойство, опасаясь, что «Зло» может появиться и в нас самих, quaerens quern devoret («ища, кого поглотить»).

Извечная борьба с дьявольским/женским в себе не что иное, как извечное поддержание дуализма незыблемым, с приложением колоссальных сил чтобы держать два похожих элемента на расстоянии символического антагонизма и обновлять границу между ними.

Здесь пришла пора во второй раз поговорить о Фаусте, о дьяволе и о цинизме сатаны. История доктора Фауста может быть понята как документ, свидетельствующий о беспокойстве, которое доставляет старому метафизическому дуализму новая эмпирия (причем под эмпирией здесь понимается и сексуальный опыт). Искусство в период между Средневековьем и Новым временем экспериментирует с возможностью злой субъективности «и-для-нас» и прикидывает в поучительных, приукрашенных морализаторством рассказах, каково бы было оказаться в шкуре такого «Зла» и какие волнующие впечатления это могло бы доставить. Я уже говорил об этом, рассматривая описанный Гете договор Фауста с дьяволом. Фаусту открывается широкий мир («Тем самым ты, ничем не связанный, свободный, узнаешь, что есть жизнь»), - открывается как партнеру черта, а следовательно, как черту-на-пробу. Только тому, кто попробовал оказаться в шкуре черта, открывается безграничный мир познаний.

Забавно, что на некоторых картинах эпохи Ренессанса змей, давший Еве яблоко изображается в виде женщины. Искушение и грех вдвойне связываются с женским полом.





И народная книга о Фаусте, так же как и Гете, не преминула во всех красках описать знакомство этого «черта-на-пробу» с сексуальным злом:

«Когда доктор Фауст увидел, что годы, оговоренные в его договоре с дьяволом, с каждым днем подходят к концу, он начал вести непристойную и эпикурейскую жизнь, и были призваны к нему семь сатанинских суккубов, и со всеми он сожительствовал... Ведь он странствовал духом своим по многим королевствам, чтобы увидеть женщин разного образа. Из них он обрел семерых: двух голландок, одну венгерку, одну англичанку, двух швабок и одну женщину из Шранконии, которые были самыми отъявленными в своих стра­нах. С этими сатанинскими женщинами он занимался непотребством до самого своего конца».

После этого не остается никаких сомнений в том, что «жизнь во Зле», или, иначе, жизнь непотребная и эпикурейская (разумеется, по смыслу можно называть ее и «кинической жизнью»), стоит того, если в ней можно испытать то, что давно хотелось бы испытать, да не было смелости. Кто же так легко решится пойти к черту? Почти не таясь от цензуры, народная книга о докторе Фаусте повествует о том, как интересно и приятно было бы самому попытаться как-нибудь влезть в шкуру черта; с точки зрения метафизики это процесс драматичный, потому что только так, вначале в фантазиях, а затем и реально, становится возможной интеграция с другой стороной, или, иными словами, преодоление дуализма.

Иными словами - грех, за который можно не только изгнать из рая, но и убить, как это мы потом увидим в случае с Фаустом, это не что иное как «преодоление дуализма». Проще говоря - отказ от поддержания «Я» другого в клетке «Оно». Грешник просто позволяет себе мысль о схожести, или, о ужас, возможности единства и подобия двух «Я». Человек, обладающий подобным опытом и вправду слишком опасен, он подрывает всю систему доминации, установленного иерархического порядка, а потому должен быть уничтожен, строго наказан или изгнан.

В соответствии с этой моральной схемой строятся многие повествования, относящиеся к началу Нового времени. Народная книга проводит волнующий эксперимент, придавая «подлинно» Злому некое Я, взятое от нашего Я; она пробует перенестись в воображении в Эго черта. Само собой, все эти истории еще должны иметь плохой конец, и «черт-на-пробу», который изведал все то, чего не дозволено христианину (в сфере магической, кулинарной, сексуальной, туристической и теоретической), должен понести в конце образцово-показательное наказание. «Итак, тот, кто творит зло, умирает». Пассаж в духе классического цинизма встречается в народной книге о Фаусте в том месте, где Дьявол со злорадством обращается к бедному доктору с сатирической речью, прежде чем явятся злые духи, чтобы растерзать его:

«Поэтому, дорогой мой Фауст, не так-то хорошо кушать вишни с важным господином и с дьяволом: они имеют дурную привычку швырять тебе в лицо черенки, как ты теперь убедился; из-за этого ты зашел чересчур далеко и теперь хлебнешь с шила патоки... Высоко ты занесся, но лошадка твоя тебя скинула...
...Посмотри, был ты славно сотворенным созданием, но и от роз, если долго их таскать в руках да нюхать, ничего не останется. Пришла пора распла­титься: съел хлеб - спой теперь и песенку. Не все коту масленица, будет и великий пост; назвался груздем - полезай в кузов; у жареной колбаски - два кончика; по чертову льду гладко не походишь. Повадки у тебя были сквер­ные, но и я не лыком шит, так что кошка мышку не упустит. Остро точишь - выщербишь; пока ложка новая, повару есть в ней нужда, а как станет старой, так он и плевать на нее хотел, тут ей и конец. Разве с тобой не так же? Ведь и ты был новой ложкой у черта-повара... Пусть поучение мое и память обо мне западут тебе прямо в душу, хоть она уже и пропащая. Негоже тебе доверять черту, ведь он, Божья обезьяна, обманщик и душегубец... Коль хозяин глуп, черта в гости ему звать не стоит. Раз пошел на танцы, надо было помнить об этом больше, чем о парочке красных башмаков. Если б ты имел пред глазами Бога да довольствовался теми дарами, которые тебе даны, то не позволил бы втянуть себя в эти пляски, да не поддался бы так легко черту, и не поверил бы так легко в него; ведь тот, кто легко верит, бывает скоро обманут. А сейчас черт утрет пасть да и пойдет себе: ты поручился своей собственной кровью, а кто поручился, тот и платит сполна. Ты, должно быть, слыхал такое, да в одно ухо тебе влетело, а в другое вылетело (S. 137-138)».

Прямо-таки образцовый текст для тех, кто хочет поупражняться в циническом остроумии. Читая эти поговорки, так и представляешь себе, как довольно потирает руки консервативный человеческий рассудок. Ведь мы сразу же понимаем: это говорит не дьявол; ни один независимый дух не стал бы говорить такие речи; нет, это говорит пришедший в беспокойство человеческий ум, который завершил свою фаустовскую экскурсию и теперь с таким великолепным сарказмом пытается принизить себя самого, уговаривая себя вновь спуститься на уровень обывательской морали. Комичным образом черт принимает здесь позу моралиста, укоряя беднягу доктора и наставляя его, как он, собственно, должен был вести себя: быть честным, порядочным, быть конформистом, угодным Богу. В высшей степе­ни примечательно главное предостережение: Фауст призывается к большей недоверчивости.
Такова кульминация этой моральной проповеди, в которой «злой дух докучает опечаленному Фаусту насмешливыми, полными шуток речами и поговорками». Это обращение является циничным в самом что ни на есть современном смысле, потому что оно представляет собой лукавое восстановление моральных требований тем субъектом, о ком прекрасно известно, что он принципиально станет нарушать их. Этот монолог черта представляет собой, вероятно, вообще первый образчик господского цинизма в Новое время: именно те господа, с которыми не так-то хорошо кушать вишни, таким образом как раз и швыряют в лицо черенки от них. После нашего фаустовского эксперимента структура опровергающей самое себя императивистской морали предстает как на ладони: мораль - это мошенничество, но тем не менее должна же быть мораль, не так ли? Поэтому нужно позаботиться о том, чтобы все дело кончилось плохо.

В контексте «мораль - это мошенничество» и «но нужно чтобы всё кончилось плохо», мне вспоминаются дагестанские «блюстители нравов», долго уговаривающие девушек на секс, а потом снимающие это на видео чтобы со смаком унизить жертву.

В народной книге доктора разорвали на куски злобные духи, мозг его и кровь разбрызганы по стенам и потолку, а растерзанный труп брошен на помойке. (Неужели черт сотрудничает с психопатами, фашистами и извращенцами?) Создается впечатление, что Фауст наказан во сто крат ужаснее, чем нагрешил. Он заплатил столь пугающую цену за то, что на протяжении 24 лет - таков был срок договора - имел право жить по ту сторону добра и зла, в мире, в котором был преодолен дуализм и было разрешено все то, что свойственно живому. При распаде своем старый метафизический дуализм обнаруживает всю свою патогенную энергию.

Яблоко, которое вкушают Адам и Ева, зовётся яблоком «познания добра и зла». То есть в нём дуализм распадается, восстанавливая единство мира, его первоначальные смыслы и связи. Следуя концепции Слотердака именно в этом плане «грех» представляет угрозу порядку патриархального «Рая».

Видение дьявольского, которое обитает в людях, следовательно, тесно соприкасается с киническим феноменом. Не дуалистическое разделение добра и зла, света и тьмы само по себе создает то великое противоречие, благодаря которому силен дьявол; скорее, к этому должно присоединиться постижение того, что «злая сторона» полна интенсивной субъективности, то есть намерений, сознательного, планов. Собственно, Оно уже превратилось в Я. Этот диагноз имеет далеко идущие последствия. Ведь он позволяет объединять философское описание определенной метафизической формы сознания в состоянии кризиса с психологическим описанием паранойи.

Вспомним апологетов мужского движения с их параноидальным желанием борьбы, вплоть до массовых расстрелов. Некоторые из стрелков объясняли решение убивать тем, что везде видят женщин, тогда как по их мнению женщины проникли в те сферы жизни, где их быть не должно. Так, для одного и убийц то, что женщины тоже проявляли мужество на войне становится вступлением в типично мужскую сферу и прямой угрозой слияния «Я» и «Я-Оно». Злое отражение, злой клон становится всё более активным и действует всё более открыто, он уже рвёт саму оболочку твоего тела! Пришествие Дьявола, не иначе, упадок времён.

В этом плане стрелки выражают свои ощущения от происходящего абсолютно точно - проявляясь как субъект женщины символически действительно «убивают мужчину». Они постепенно растворяют его оболочку, оболочку, без которой тщательно отобранные «мужские» качества станут всеобщими качествами, а образ «на100ящего мужика» как противоположность женского, перестанет существовать.
Понятно, что мужчины как пол при этом не умрут - они продолжат рождаться, пить, есть, ходить в парк и смотреть ТВ. Однако, поскольку символическое тело формирует тело социальное, то символическая смерть равна социальной, а порой и физической.

Кризис начался из-за того, что Зло постепенно стало мыслимо как собственное Я; различие начинает исчезать.

Известный нам как «Кризис маскулинности».

Возникает угроза разрушения под воздействием наружного давления. И только под влиянием этой угрозы отщепление Оно-Низа-Зла, которое в то же время обладает своим Я, приводит к мощнейшему взрыву, направленному вовне.

В фем сообществе это часто называют: «Пуканы порвало». Внезапная, всеобщая, немотивированная и надуманная агрессия по какому-то поводу, взять хотя бы даже получение Алексиевич нобелевской премии.

Начиная с этого момента понятие «черт» впервые может применяться к тем людям, которые живут среди нас, но все же являются «иными» (еретики, маги, гомосексуалисты, евреи, умные женщины...).

Кстати «стерва» тоже. Чем стерва не чёрт, в сознании патриархальных мужчин? Нечто злое, очаровывающее как суккуб, выдавливающее все соки и «опускающее», делающее из тебя «грешника-подкаблучника». Особенно верно если рассматривать концепцию «греха» как отступление от жёсткой концепции мужского. Потому некоторые патриархалы даже просто «мужчин-феминистов», мужчин дружащих с женщинами, не подчиняющих женщин склонны называть «подкаблучниками».

Ожесточенная оборона предполагает своим условием то, что обороняющийся терзаем смутным подозрением, что он мог бы быть таким же, «как те, которые там». На постижении этого механизма основано наблюдение Паскаля: люди, желающие разыгрывать из себя ангела, легко становятся чертом, точнее говоря, таким чертом, который объявляет чёртом своего противника, чтобы иметь наипрекраснейшее основание для его уничтожения.

Драма, следовательно, разыгрывается не только между добрым Я и злым Оно. Скорее, она вступает во взрывную фазу своего развития благодаря тому, что доброе и благое Я встречает такого противника, который сознательно и не испытывая ни малейшего раскаяния берет на себя труд быть именно тем, что дуализм подвергает дискриминации как злую половину человеческого Я, то есть «открытым и откровенным злом», киническим «злом» («на том стою, и это осознанно») - следовательно, злом, которое, если присмотреться, вовсе не является таковым. (Поэтому в фазе кинической полемики совершаются некоторые моральные перевороты, при которых «аморальные люди» открыто признаются в том, что для других является скандалом: Диоген онанирует на рыночной площади; женщины говорят: «Мы сделали аборт»; мужчины: «Gay is beautifl!; врачи: «Мы помогли больному умереть» и т. д.)

Чайлдфри тоже сюда, или женщины, не хотящие замуж

Итак, тогда - и только тогда! - когда оказывается, что Зло может иметь собственное Я, подозрение начинает охватывать собственное моральное сознание. Ведь это Я, в котором кроется злое Оно, может - раз уж оно есть Я - оказаться и моим собственным Я; подавление этой возможности только и дает энергию для параноидной проекции. С ней подозрение разрастается до немыслимых масштабов.

О масштабах, из недавнего: «Россия вымирает» - Виноваты женщины! Они не хотят рожать из-за своего эгоизма! Или «В мире перенаселение» - Виноваты женщины! Они зациклены на детях! Другие варианты - мир деградирует из-за женщин; мужчины стали слабыми - виноваты женщины; спад морали в стране - из-за того, что школьницы как шлюхи (вариант для мусульманских стран - не носят платки, говорят по телефону, переписываются в чате); мужские самоубийства и низкая продолжительность жизни - довели женщины; убийство животных - это женщины хотят шубы; все войны из-за баб! и тп. Чем не Дьявол, правда?

Оно желает непременно изгнать Зло снова в Не-Я. Оно хочет взорвать отношение Я - Ты,

Именно потому самые патриархальные особи полагают что «настоящему мужику» предписано водить дружбу только с другими мужиками. Женщина нужна в его понимании только для секса и быта, дружба с ней уже подозрительна, обличающа, разлагающа. Настоящему мужику такое общение не может нравиться просто из архитепической идеи противоположности.
Именно потому пытаться познать или понять женщину для традиционного мужчины не только очень опасно, но и просто невозможно. Как там говорили Стругацкие - «Я отказываюсь понимать» и «женщины знают что-то, чего не знаем мы, люди». Аналогичный пример, расхожая фраза про то, что самая большая загадка мира это женщины.

которое неизбежно дано всегда, когда так называемое Зло выступает как другое Я. Итак, дьявольское проявляется тогда, когда Я хотело бы любой ценой защитить ставший шатким дуализм.

Черт - это рефлексивный эффект; он возникает, когда нечто, которое уже стало Я, нужно снова превратить в Оно. Для каждого Я любое другое Я может выступить в качестве зеркала; тот, кто не желает видеть себя, заботится о том, чтобы другое не поднялось в действительности до ранга Я. Но чем более ясно и определенно другое Я показывает себя жизненным фактом, тем более яростным в отрицающем это Я становится желание разбить зеркало; паранойя и политика антирефлексии обладают, хотя и в разных плоскостях, одной и той же структурой. То, что эта последняя в ходе европейской истории неоднократно поднималась до статуса доминирующей идеологической реальности - в эпоху крестовых походов, во времена инквизиции, преследовавшей язычников и ведьм, в годы «ужаса» в период Французской революции, в различного вида фашизмах, в антисемитизме, сталинизме, - доказывает мощь потенциала этой структуры, в которой сплавились воедино воинствующие антагонизмы, метафизические дуализмы и параноидные механизмы.

Поэтому, как я полагаю, понимание кинизма - как сознательного воплощения отрицаемого, исключаемого, унижаемого и объявляемого Злом (Оно) - есть ключ к пониманию того цинического неистовства и зверства, которые с незапамятных времен так отличают фанатичных защитников так называемого Добра. И вероятно, что с помощью учения, которое менее чем какая-либо из философских доктрин представляло собой «теорию», удастся также обрести большее понимание противоположной ему философской традиции, которая началась с учения Платона и которая подавала себя как наивысшая из всех возможных форм теории - как диалектика. Ведь она, как хотелось бы полагать, должна была остаться невосприимчивой к искушению впасть в дуалистическую паранойю. Разве она не исходит из того, чего не может воспринять описанное выше сознание: из противоречия позиций и принципов? Разве не состоит ее основная идея в том, что против любого тезиса должен выдвигаться антитезис и что все, представляющееся другим отвратительным, на самом деле хорошо и правильно - ради достижения синтеза и «более высокой» истины, которая родится из борьбы?
Прежде чем мы последуем этим указаниям, остается обсудить ту перемену, которая происходит с Оно под знаком психоанализа. Благодаря обеим своим так называемым топографиям, то есть описаниям границ и областей на «карте души», Зигмунд Фрейд отважился вторгнуться в ту сферу, которая долгое время находилась в исключительной компетенции философии. Однако относительно антиметафизической основной установки фрейдовского анализа не может быть никаких сомнений. Что же, спрашивается, произошло с философией субъекта, если психолог типа Фрейда может говорить о человеческой личности? Фрейдовское Я не есть Я философии субъективности. Если свести все к краткой формуле, фрейдовский анализ имеет своей предпосылкой то, что метафизическая догма о единстве личности в его Я взорвана - как именно, не входит в задачи нашего рассмотрения; ясно одно - то, что Фрейд обнаруживает эту взорванность уже в готовом виде, а не вызывает сам взрыв. Такова духовно-историческая ситуация, в которой он оказался.

Начиная с этого момента на том пространстве развалин, которое оставил после себя взрыв, можно наметить несколько секторов: с одной стороны, сферу сознательного и сферу бессознательного; с другой стороны, как бы поверх них, области Cвepx-Я, где помещаются законы, нормы, мерила совести и идеалы, Я, где обретается повседневное знание, квалификации, сознательные компетенции, воспоминания и планы и, наконец, Оно, из которого поднимаются витальные энергии, побуждения, фантазии и сновидения. Пожалуй, только благодаря тому, что установленное метафизиком единство личности разрушено, психолог обретает свободу, чтобы на свой лад говорить о другом единстве личности; это единство он видит не как нечто данное, а как заданное, не как данность, а как задачу: то, что представляет собой данность, - это ландшафт из развалин, черты которого определяют огромные сброшенные взрывом в бессознательное глыбы, ландшафт, изборожденный глубокими расселинами, в которых кипят ранее перенесенные насилия и страдания. Поэтому Фрейд может сказать: «Где было Оно, должно стать Я»; он замышляет осушение моря бессознательного, установление контроля со стороны Я над доныне существовавшим внутренним Не-Я (Оно).

При этом не стоит столь сильно подчеркивать функцию господства Я или контроля со стороны Я; ведь на самом деле «снятие», «преодоление» Оно в Я прежде всего предполагает в качестве своей предпосылки прямую противоположность господству Я, а именно радикальное и безусловное признание Оно. При психоаналитических лечебных сеансах, которые оказываются плодотворными (есть, как известно, и иные), дело неизбежно доходит до «выныривания» Оно, вплоть до того, что Я может быть просто смыто волной ранее отделенных от него сил.

Для меня здесь наиболее интересно, что каждая проблема общества имеет свой внутренний эквивалент в психике человека. Если во вне есть конфликт между чем-то и чем-то, то это неизбежный конфликт в душе каждой социализированной личности.

Следовательно, нельзя и далее не видеть того, что Оно принадлежит моему Я, пусть даже и не тому моему старому Я, которое отличает контроль и вытеснение; при этом вызывается к жизни новое Я, которое становится более продвинутым, более живым, более динамичным благодаря воздействию на него со стороны открытого и исследованного теперь пространства Оно; новое Я, которое учится искусству жить со всей своей историей, с тяжким грузом всех своих травм и со всеми своими безумными вывертами.

Исцеление предполагает своим условием признание Оно в качестве заданных условий и жизненной основы для выросшего, взрослого Я. Там, где это произойдет, параноидная структура, воинственная полемика против Оно, закончится сама собой. Таким образом, во фрейдовской терминологии можно найти сущее благодеяние для философии: Оно с самого начала мыслится как собственное и как еще-бессознательное, еще-не-осознанное, a priori спроектированное в расчете на способность моего Я в один прекрасный день пролить свет во тьму. Не будем спорить, что это такое - переряженный рационализм или тайное гегельянство. Суть дела не в том, чтобы теперь Я стало безраздельным «хозяином в собственном доме»; скорее, речь идет о шансе научить «духов дома» жить в мире с нами под одной крышей.