Прощание
Таня позвонила через неделю после того, как все закончилось. А начиналось в то время, когда она расставалась с Геной, но тогда я ничего не знал о Гене; намного чаще она говорила своем первом - Яше, да, да я бы был как Яша, только меньше курил, и не бил бы ее за измены, за свои подозрения в изменах.
Мы увидели друг друга у общих знакомых: у моих знакомых чуть больше шапки-ушанки, ее знакомых, не выросших еще до больших. Тогда мы с ней познакомились так молча, что на весточку, посланную ей на Новый год, она не ответила. Но через несколько месяцев, в апреле шел снег, а я за картошкой, и мы встретились; так бывает. И с этого времени весна, лето и осень прочно с ней переплетены, только зимы у нас не было. Теперь никак не могу представить с ней зиму, зимы не случилось ни с ней, ни сама зима с зимой.
«Снег растаял, сколько же надо человеческого добра, чтобы он растаял?» Это что-то из ее прошлой жизни, из ее прогулок по площади. Снег растаял, но в это время он падал; апрельский запоздавший снег.
- Здравствуйте, - сказал я. У нее было два пакета и все остальное как в апреле: пальто, шарф и даже перчатки, - Давайте, я вам морковки дам. И дал килограмм - всего пять морковок в черном пакете. - Да не нужна мне ваша морковка, - ответила Таня, и отступила на шаг назад. - Здравствуй.
И вот мы идем, и я уже воображаю прощание, дарю ей нечто игрушечно - елочное, кладу под елку и оставляю ее, оставляю…
Она ушла со свеклой и кочаном цветной капусты.
Проходит неделя, и еще несколько дней и что-то случилось. Нет, теперь дело было не во мне (майонез, кефир, молоко, обеды и послеобеденная горбушка); нечто невидимое сработало в Шатуре или где-то на казанском направлении.
Я вижу ее гуашь и золу - красно-голубую «Границу». В выборе цветов я могу уже ошибаться, где небо, где земля, материя и форма, но теперь я понимаю, что именно тогда я перешел эту границу. А Таня, как оказалось, уже давно занималась контрабандой: «Недели три я думала над замыслом, а теперь нарисовала». «Молодец, - повалил я. - Все закрашено и нет свободного от краски места», и она была рада моему младенчеству. Проводить линию горизонта всегда сложно.
Чем она тогда занималась? Работала в музее; а детей называла гномами. Она часто спрашивала: где взять деньги? Макароны с лососем. «Я старалась, - она сказала. Она действительно старалась. Чуть-чуть что-то испортилось в лососи, но это было так бережно сохранено и так трогательно испорчено, что я съел, не задумываясь о последствиях.
Я.
я.
Во мне что-то увидели, распознавали, а я смотрел на таблицы расписаний, по которым электрички уносили из Выхино и приносили к Шатуре, лампочки, рыжие ресницы. Конечно, эти ресницы не были рыжими, я не ел орехов стаканами, направление было не казанское, а какое-то другое. Путь на Марс.
«У меня какое-то чувство под кожей», - сказала она однажды. «Если бы не ты», - она говорила; «ради тебя», - повторяла или просто «ты» тогда, когда ожидаешь, что вместо меня будет Яша или тот невидимый Гена. Ты, ты, это незаурядное ты... "Посмотри, это ты, это как ты". А я отвечал: «Нет, нет, совершенно непохоже. Я ведь совершенно другой». А она: «Никогда этого не замечала».
Кажется, тебя это веселило.
Петя, переводчик с английского, привязал Таню к наследству американской поэзии, к нью-йоркской школе. Она не понимала Д. Ашберри, жалящие вертикальные острые линии башни и карлика. Ведь кто-то сказал ей об этих вертикальных линиях, о их заостренности, горе нераскрытого чувства? "Несколько лет уже думаю об этом" Петр - замечательный переводчик с английского…
Яша не любил Петра, но после того как они рассталась, Таня смогла ближе познакомиться с лысоватой головой Пети; он хорошо одевался, хорошо переводил. Яша и Петр написали стихотворения с одинаковыми названиями "Ежи" (но еще задолго до того, как они узнали, что по этому поводу писал Ж. Деррида). Яша вспоминал какого-то ежа в городе возле библиотеки; был ли еж? или не было ежа? Был ли это сон или это явь? Но в городе нет ежей. А у Петра еж выходил из укрытия. "Под листом продолжается война. Писать и есть. Есть и писать".
"Сам не пойму почему, но я верю, что я - разновидность странного зверя, не то свино-бык, не то кото-пес, вообще не из здешних мест".
«Я подумала, что - это сон, но когда проснулась, оказалось, что все на самом деле». Это какая-то болезнь парализовала ее во сне, не отпускала наяву. Видеть себя больным - это всегда вещий сон. Помнишь, ты заболела, и я был рядом. Ты, кажется, не могла ходить, болели мышцы, а я говорил, что ты просто неудобно заснула.
"Мне сегодня Петр написал письмо. Он так редко мне пишет. Мое сердце - это камень, - он написал. Мне кажется, я никогда никого не любил".
А эти камни!? Оказалось, что они совершенно разные, эти камни. «Символ творчества, письма и авторучки», - я хотел бы ей сказать. А она: - это знак страдания, неумения любить и скованности чувств. «Мы не можем признаться себе, боимся своих чувств», - ты говорила. "В день твоего камня", - это ты о моем дне рождении.
"Я не такая старая", - сказала Таня. "Вообщем, в дело пошел очередной переезд. Я себе сказала: значит, я еще не такая старая". И действительно, в этом возрасте Христос еще даже не был известен.
Вот мы подошли к этим камням. Ты ходила по берегу моря и собирала для меня ракушки: слушать звук моря, моря, которого по колено.
Ты тогда сказала: "Давай, я сделаю тебе подарок", и вот в свертке - книжечка поэзии; а между нами - долгие бутылочные рукопожатия.
Пасьянсы поэзий на диване, письменном столе, кровати, в голове, за зрачкой и лобовой костью.
"Иду под вечер с Артуром,
как вдруг: луна ползет на верхотуру,
Артур (он мне вроде друга)
кричит: - Не смотри! - А я как белуга:
лирика, лирика,
чувства динамика,
ангелология,
даль".
Вначале ты постукивала кончиками пальцев по глубинам Г. Тракля: мессия вроде еще не пришел («нашли пастухи сладчайшую плоть, истлевшую в терновых кустах»). Оо, эта проклятая лексика проклятых поэтов… этот турпизм, этот ониризм, можно покрыться краской, продолжая след. И этот путь в никуда. Настроение, привезенное из Гонконга, сделано в Китае.
А потом ты свои камни нашла и в Целане. Кажется нигде не сыщешь больше камней, чем в этом Целане… А ведь надо было догадаться, чем все это закончилось, тем, что он утонул. Можно было догадаться, что ты за человек, мама которого назвала собаку в честь Сталлоне, а отец бил тебя, и кажется, совершенно, оправданно. Офицер, не полюбивший Гену потому, что он - то ли эрзя, то ли черемис.
Снова вечер, лампа-апельсин, уютная дыра под крышей; птицы будят, но засыпают прежде. Я должен быть рядом. «Только не уходи», - ты говорила. - Я уже подумала, что ты уже ушел и уже больше никогда не вернешься. И мне стало так неимоверно грустно».
"Давай, я подарю тебе еще один подарок", - ты сказала. И вот теперь у меня книжка, какая-то открытка, твой почерк. Снова какая-то книжка, и «я не хочу потерять то, что между нами», - ты там написала, и снова две открытки, твой почерк, наверно, я это сохраню...
Любимая моя, няня моя, Арина Родионовна.
И я тебе тоже дарил: и новый кочан капусты, и несколько килограмм картошки, всего не перечислить…
Ты ведь не знаешь, как я тебя ненавижу, ты - ведь ничтожество, мелкий бес. Теперь я взбиваю подушку знаками восклицаний и в бидоне пытаюсь расслышать эхо. Если ли там кто? В этом чувстве ненависти и презрения? Нет отклика, нет отзвука, и, наверно, нет и соответствия между мной и только что приписанным мне чувством. Какая же это банальная история, просто комедия! И теперь уже все можно говорить, и все будет таким неестественным, искусственным, выдуманным, преувеличенным. Это недо-ненависть, недо-презрение. Все растрачено, обанкрочено, кончено... но так, что нельзя пройти и забыть.
-- Хватит, - ты сказала. - Достаточно. Ты уже неделю меня в чем-то обвиняешь, ругаешь, достаточно!
Ты даже не сказала, закричала.
-- Я не знала, что ты такой жестокий, - чуть понизив голос, ты сказала. - Если ты хотел мне сделать больно, ты этого добился.
А я: -
Прости меня. Прости. Действительно, это как-то некрасиво...
- Прощения приняты..
И теперь ты снова звонишь.
Нет, но я все-таки тебя ненавижу! "Это слово не говорят вот так, просто так. Я это слово сама использовала лишь несколько раз". Ты смеешь мне говорить о моих чувствах!? Я добивался гармонии, все должно быть гармонично: слово соответствовать слову. Это шаманство, когда все всему соответствует.
Ты звонишь. Яша разводится, такой он человек, - зачем ты это говоришь?
Я мог бы назвать Таню Александрой Яковлевной, но ее Яша - слабый, невыдержанный, неуверенный, завистливый, ревнивый. А ревность для тебя - признак слабости, таких людей ты обходишь стороной... Но что-что «я многое, что могу сказать о Яше, но он всегда был талантлив».
Яша. Поэт и около тридцати все еще поэт. Где-то за ним и жена, и ребенок, и какие-то обязанности. На фотографии несколько надменный, смотрит с чувством самоуважения. Мы оба могли бы обойти его стороной… Напрасно я искал в его стихах «невероятного», «хладного» и «прекрасного». А в рецензии на его стихи Яшу поместили между Джойсом и Кафкой. Яша это не Джойс. Для Яши художник - это не Бог, находящийся вовне своего творения, невидимый, очищенный от всего, что связывает с реальностью; Яша не будет равнодушно стричь ногти, но, наоборот, будет вмешиваться как миксер, проявлять себя на каждом уровне своего текста. Яша - это Кафка, для них люди - "неправильные, неуклюжие, наказанные самим фактом существования, они духовно размыты, но экспрессивно вычерчены яркой линией контура".
Какое лестное сопоставление! Его поза на фотографии тогда совершенно оправдана.
А стихи Яши - стихи об одном и том же. Яша сочиняет, и бумага наполняется, разбухая до уровня жизни, а жизнь все так же остается жизнью, и вот эти две жизни играют в прятки, ни одна из них не будет скучать. «В голове соединяю стихотворение из осколков разбитого стекла». «Я шел за женщиной, протянул руку, но все так коротко, не знаю, как на бумаге все отобразить, как все собрать воедино, ведь от всего осталось лишь желание контакта». «На месте - она, ее лицо, благословенна, ее тело, но не буду много говорить, это требует более серьезного стихотворения».
Стихотворения Яши всегда кому-то обращены. Он ведет диалог, и этот диалог, наверно, давно уже не с тобой, но для меня - это всегда будешь ты. «Я шел босиком через стишок, чувствуя, как в нем плывет и гаснет наш общий час». «Топчусь в комнате и пишу стихотворение. Наконец, я говорю: смотри, чтобы оно не разбилось, ведь оно может быть тем, отчего зависит наша жизнь».
Этот диалог мужчины и женщины, о нежности, о попытках понимания. Эта игра в Бога, и конец этой игры - не всегда поцелуй. Ведь это на самом деле было бы кичем. «Давай споем. Ты купила нам ложечки, помнишь? Я подумала, что их никогда не бывает много, а я отвечаю из-за клавиатуры с утаенной злобой: ты должна давать мне новые вещи до стихотворения, у которого и так проблема с местом, ты смеялась, помнишь? Ты пошла в кухню и сказала: их нельзя никуда положить».
"Автотематизм" написано в рецензии. Ты говорила: да, он всегда был склонен к публичному эксгибиоционизму. Помнишь, этот "Сплав"? Кажется, он так назывался? Ты во сне часто изменяла Яше. Что за глупость... А он писал: "Я ходил по берегу моря, в моем маленьком мире, мы вдвоем. А утром ты сказала: я изменила тебе. Почему же тогда у меня песок под ногтями?" Не говори, я ясно понимаю, после чего ты мне это рассказала.
Ведь все это такой бред. Разве можно так писать? Яша - один и тот же во всех своих стихах. "У него безусловный талант, ведь ему было тогда 19 лет". И теперь, эта странная молодость, бьющая наотмашь; разве можно так законсервироваться, не развиваться, повторять каждый год одно и тоже. Нет ни развития, ни провала, ничего нет.
Невидимый Гена оказался более значительным. Его знает полгорода, а он знает английский, французский, немецкий, итальянский и испанский. У него душа и всем он делает лишь доброе, готов отдать себя каждому. Ты же была очарована его открытостью, искренностью, общительностью и умением. Жизнь с Яшей - сигареты, разговоры до утра, а с Геной - у нас много друзей, мы выходим отдельно.
Я должен был понять, что твоя квартира - это пространство Гены. «Я приехала к нему, а теперь я хочу сделать что-то для себя». А помнишь, ты сказала: «Если бы не ты, я бы не уехала от Гены». И спросила: «Любила ли я Гену?» Я должен был что-то отвечать. Взаимностью на взаимность.
Ах, этот Гена. Этакий улучшенный Мефистофель после всегда сомневающегося Яши… Хотя, наверно, я неправ. Его обнимает твоя мать, а ты рядом? фотографируешь. Твой отец никогда бы с ним не сфотографировался; и мама его обнимает через силу, по родственному долгу.
А были ли мы любовниками? Какое странное для меня это слово «любовники» и необычный статус, не записанный в анкету. «Любовница»: красивое слово. Но я - скорее эмульгатор, постепенно превращающийся в тряпку. и было ли что? Одни лисички в голове. Я мог бы быть рядом, могу где-нибудь на кухне, в раковине, рядом с мочалкой, только не выкидывай, не бросай…
-- Я ведь не должна с тобой разговаривать, - сказала Таня.
Я смог бы смолчать. Я готов на молчание.
-- Зачем мне врать чужому человеку? - ты сказала. - Ты ведь думаешь, что я обманываю тебя?
Ее знакомый с новой работы блондин Фомич носил большие солнечные очки. "Если бы не он, то я бы не смогла", - сказала ты о нем. А Фомич сказал: "Такое случается, Витя. Пора просто попрощаться.