Байконур 91.
Это Было плохое время в моей жизни. На столько плохое, что я даже почти не писала об этом.
Мне было 12 лет.
Мы жили на Байконуре.
И еще это был 91 год.
Я плохо училась (у меня появились тройки в четвертях, а на меня это было не похоже), и что странно, родителям было все равно. Ну, наверное, потому и училась плохо. Но вот то, что родителям было все равно подтверждает, что время было так себе.
Когда хотелось есть, а впрочем, даже если и не хотелось, мы шли в ближайший магазин. Видимо, чисто рефлектрно. Потому что очевидно было, что ничего нового там не появится.
Байконур расположен в пустыне. Это север Кызылкумов, а никакая не степь, как принято почему-то величать те края. Это глинистая солончаковая пустыня, хаотично поросшая верблюжей колючкой. Под напором ветров, дующих напрямую от Гималаев до Урала, Карпат, и не знаю куда еще, по пескам и грязи с дикой скоростью носится перекати поле. Иногда его заметает в подъезды типовых пяти и девятиэтажек.
Так вот, когда мы приходили в ближайший магазин в этой пустыне, глазам представало совершенно сюрреалистическое зрелище. Железные клетки с товаром были сдвинуты к стенам, чтобы без толку не загромождали пространство. Товара было мало, и товар был однотипен. Все клетки в Кызылкумах были загружены трехлитровыми банками с березовым соком.
Однажды папе выдали пистолет. Правда домой не отпустили. Случился бунт стройбатовцев. Тогда происходило много хрени на национальной почве. Стройбатовцы были таджиками, узбеками, казахами и киргизами. А офицеры были русскими и белорусами. В 91 году недопонимание между ними как-то даже напрашивалось.
Солдаты вязали на шеи вафельные полотенца. Это было все равно как вставить в петлицу красную розу или белую ленточку... Они жгли казармы и шлялись пьяными по городу, приставая к женщинам и детям.
Так как папу в такие дни домой не отпускали, мы с мамой оставались одни.
На девятом этаже блочного дома, на самом краю города, за нами голая пустыня и через два километра аул.
Чердак не заперт. Солдаты часто приходили ночевать на наш чердак. Было страшно. Вечером становилось видно красное зарево где-то слева от дома, где примерно находились казармы. Мама припирала входную дверь старой железной стиральной машинкой.
Идея была не в том, чтобы стиральная машинка задержала желающего вломиться, а в том, чтобы она загремела, и разбудила бы нас. Рядом с кроватью мама клала топор.
Ну, а я при свечах пыталась делать уроки.
В солдатских бунтах был неоспоримый плюс. Меня не пускали в музыкальную школу. А музыкальная школа была бичом моего детства. Обычно я прогуливала ее в парке Шубникова.
Три аллеи длиной в несколько километров пролегали от одного края города, где мы жили, в историческую часть, где на площади стоял Ленин и ракета. Три аллеи, и больше ничего. Когда-то, после полета Гагарина, байконурские пионеры озеленили любимый город. Появился парк Шубникова с кислым кизилом и ивами. Но солончаки сожрали парк через несколько лет. Гиблое место. Три аллеи в несколько километров и бесконечные пни. И еще белые разводы между пнями, там, где положено было быть траве.
На майские праздники все байконурское население высыпало В парк Шубникова на гуляния. Это было странное зрелище. Кусок пустыни, три параллельные дорожки и полчища людей на дорожках под лучами жестокого солнца.
В мае существовать на Байконуре становилось невозможно. Плюс 52 в тени - это значило, что у градусника закончились деления. Мама доставала с антресолей плотные шерстяные одеяла. Ими занавешивались окна. Света обычно не было. Мы сидели дома в чудовищной духоте, со свечами средь бела дня.
Пустой выжженный город и привязанные к подъездам верблюды.
Верблюдов держали казахи. Обычно они селились в первых этажах. Так удобнее содержать скотину. Ну, типа аул это. Они всегда держали распахнутыми двери своих квартир, чтобы удобнее было общаться и одалживать курдючный жир и конину, а вечерами, когда заходило солнце, высыпали в подъезд и на лесенку при подъезде. Курили и пили пиво. Тетки в огромных байковых трусах сидели на корточках, задрав юбки, и хлебали из желтых бидончиков.
Я шла домой, или из дома, и каждый раз мимоходом оказывалась в чьих-то гостях на лестничной клетке, заглядывая в тарелки с бич-бармаком.
Зимой - дикие морозы. В первую же неделю на Байконуре мама отморозила ухо и встречала новый, 91-й год с перпендикулярным голлове синим полукружием.
Был только один месяц, когда там можно было существовать. В апреле вместо музыкальной школы, а иногда и вместо просто школы, я уходила в пустыню. За несколько километров от дома, туда, где текла желтая Сыр-Дарья. На берегу ее валялись спаленные остовы автобусов, ковши экскаваторов и подметки солдатских сапог.
Я шла через пустыню, все время озираясь - не прется ли за мной какой-нибудь невменяемый воин, а вокруг цвели тюльпаны. С колючими пустынными листиками, и все желтые.
Я шлялась по пустыне и берегу реки, потом шла домой. С охапкой желтых тюльпанов для мамы. А надо мной стремительный огонь улетал в космос. В 15 километрах от дома, на площадке произошел очередной старт.
Мне было 12 лет.
Мы жили на Байконуре.
И еще это был 91 год.
Я плохо училась (у меня появились тройки в четвертях, а на меня это было не похоже), и что странно, родителям было все равно. Ну, наверное, потому и училась плохо. Но вот то, что родителям было все равно подтверждает, что время было так себе.
Когда хотелось есть, а впрочем, даже если и не хотелось, мы шли в ближайший магазин. Видимо, чисто рефлектрно. Потому что очевидно было, что ничего нового там не появится.
Байконур расположен в пустыне. Это север Кызылкумов, а никакая не степь, как принято почему-то величать те края. Это глинистая солончаковая пустыня, хаотично поросшая верблюжей колючкой. Под напором ветров, дующих напрямую от Гималаев до Урала, Карпат, и не знаю куда еще, по пескам и грязи с дикой скоростью носится перекати поле. Иногда его заметает в подъезды типовых пяти и девятиэтажек.
Так вот, когда мы приходили в ближайший магазин в этой пустыне, глазам представало совершенно сюрреалистическое зрелище. Железные клетки с товаром были сдвинуты к стенам, чтобы без толку не загромождали пространство. Товара было мало, и товар был однотипен. Все клетки в Кызылкумах были загружены трехлитровыми банками с березовым соком.
Однажды папе выдали пистолет. Правда домой не отпустили. Случился бунт стройбатовцев. Тогда происходило много хрени на национальной почве. Стройбатовцы были таджиками, узбеками, казахами и киргизами. А офицеры были русскими и белорусами. В 91 году недопонимание между ними как-то даже напрашивалось.
Солдаты вязали на шеи вафельные полотенца. Это было все равно как вставить в петлицу красную розу или белую ленточку... Они жгли казармы и шлялись пьяными по городу, приставая к женщинам и детям.
Так как папу в такие дни домой не отпускали, мы с мамой оставались одни.
На девятом этаже блочного дома, на самом краю города, за нами голая пустыня и через два километра аул.
Чердак не заперт. Солдаты часто приходили ночевать на наш чердак. Было страшно. Вечером становилось видно красное зарево где-то слева от дома, где примерно находились казармы. Мама припирала входную дверь старой железной стиральной машинкой.
Идея была не в том, чтобы стиральная машинка задержала желающего вломиться, а в том, чтобы она загремела, и разбудила бы нас. Рядом с кроватью мама клала топор.
Ну, а я при свечах пыталась делать уроки.
В солдатских бунтах был неоспоримый плюс. Меня не пускали в музыкальную школу. А музыкальная школа была бичом моего детства. Обычно я прогуливала ее в парке Шубникова.
Три аллеи длиной в несколько километров пролегали от одного края города, где мы жили, в историческую часть, где на площади стоял Ленин и ракета. Три аллеи, и больше ничего. Когда-то, после полета Гагарина, байконурские пионеры озеленили любимый город. Появился парк Шубникова с кислым кизилом и ивами. Но солончаки сожрали парк через несколько лет. Гиблое место. Три аллеи в несколько километров и бесконечные пни. И еще белые разводы между пнями, там, где положено было быть траве.
На майские праздники все байконурское население высыпало В парк Шубникова на гуляния. Это было странное зрелище. Кусок пустыни, три параллельные дорожки и полчища людей на дорожках под лучами жестокого солнца.
В мае существовать на Байконуре становилось невозможно. Плюс 52 в тени - это значило, что у градусника закончились деления. Мама доставала с антресолей плотные шерстяные одеяла. Ими занавешивались окна. Света обычно не было. Мы сидели дома в чудовищной духоте, со свечами средь бела дня.
Пустой выжженный город и привязанные к подъездам верблюды.
Верблюдов держали казахи. Обычно они селились в первых этажах. Так удобнее содержать скотину. Ну, типа аул это. Они всегда держали распахнутыми двери своих квартир, чтобы удобнее было общаться и одалживать курдючный жир и конину, а вечерами, когда заходило солнце, высыпали в подъезд и на лесенку при подъезде. Курили и пили пиво. Тетки в огромных байковых трусах сидели на корточках, задрав юбки, и хлебали из желтых бидончиков.
Я шла домой, или из дома, и каждый раз мимоходом оказывалась в чьих-то гостях на лестничной клетке, заглядывая в тарелки с бич-бармаком.
Зимой - дикие морозы. В первую же неделю на Байконуре мама отморозила ухо и встречала новый, 91-й год с перпендикулярным голлове синим полукружием.
Был только один месяц, когда там можно было существовать. В апреле вместо музыкальной школы, а иногда и вместо просто школы, я уходила в пустыню. За несколько километров от дома, туда, где текла желтая Сыр-Дарья. На берегу ее валялись спаленные остовы автобусов, ковши экскаваторов и подметки солдатских сапог.
Я шла через пустыню, все время озираясь - не прется ли за мной какой-нибудь невменяемый воин, а вокруг цвели тюльпаны. С колючими пустынными листиками, и все желтые.
Я шлялась по пустыне и берегу реки, потом шла домой. С охапкой желтых тюльпанов для мамы. А надо мной стремительный огонь улетал в космос. В 15 километрах от дома, на площадке произошел очередной старт.