ОБ "УМЕРЕННОМ ЛОЯЛИСТЕ". БЛЕСТЯЩИЙ АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ БЕЗ КОНСПИРОЛОГИЧЕСКОГО "ФЭНТЕЗИ"
Голубь с профилем ястреба
Феномен Примакова заключается в том, что он первым из отечественных политиков стал олицетворением фэнтезийного «вчера». Смысл последнего менялся по курсу политической конъюнктуры. Произойти могло всякое. Главное, чтобы прошлое по-прежнему оставалось прекрасным и удивительным. Идея такого прошлого уравнивала любые формы наследства
Андрей Ашкеров
Если выражать моё отношение к покойному Евгению Максимовичу Примакову в одном предложении, он был политиком, который, вписавшись за что-то, не оставлял от того, за что он вписывался, камня на камне.
Где Советский Союз Брежнева, чьё вторжение в Афганистан обосновывал востоковед Примаков? Где Югославия Милошевича, ради которой премьер Примаков развернул самолёт? Где Ирак Саддама и Ливия Муаммара, друзей Примакова? Вот именно - там же, где теперь и сам Примаков!
При этом Примаков мог бы стать каноническим героем романа, написанного в жанре альтернативной истории. Альтернативная история снимает запрет на то, чтобы описывать прошлое в сослагательном наклонении - каноническое «если бы, да кабы». Вот так и с Примаковым: невозможно доподлинно вспомнить, что именно у него получилось. Однако есть постоянное ощущение, что «при нём» могло бы быть лучше.
Феномен Примакова заключается в том, что он первым из отечественных политиков стал олицетворением фэнтезийного «вчера». Смысл последнего менялся по курсу политической конъюнктуры. Произойти могло всякое. Главное, чтобы прошлое по-прежнему оставалось прекрасным и удивительным. Идея такого прошлого уравнивала любые формы наследства. Естественное, неестественное и противоествественное образовывали гибрид так же легко, как советское соединялось с антисоветским.
До Примакова подобный комплекс уверенности во вчерашнем дне был связан с фигурой Брежнева. Но между Брежневым и Примаковым большая разница: второму эта роль досталась посмертно, первый же - удостоился её при жизни.
К слову, подобное отношение, всегда отличало Примакова от Путина. Только наиболее прозорливые догадываются о том, что, стоит Путину уйти, через какое-то время вокруг него возникнет ореол нового императора Юстиниана, собирателя обломков империи. Но, вероятнее всего, это будет и совсем не скоро. У Примакова совершенно другие доля и роль: что бы он ни делал, всё это воспринималось как завет некоего лучшего прошлого, как ожившее преданье, нашедшее выразителя, как дело предков, которое обязательно нужно довести до конца.
При этом сам Примаков мог быть совершенно не склонен довершать чьи-то дела и продолжать недосказанные речи. Скорее даже наоборот. Дело в том, что карьерный излом бывшего премьера предполагал радикальный переход из эксперта в политики и этот переход не состоялся бы, не рухни Советский Союз.
В системе госнравов как старой, так и новой России вырасти из учёного в государственные мужи редкое происшествие: политика не место для «слишком умных». При «дорогом Леониде Ильиче» Евгений Максимович был близок к когорте спичрайтеров-прогрессистов (Арбатову, Бовину, Иноземцеву). Прогрессисты вкладывали в уста дряхлеющего генсека то экологистские идеи Римского клуба, то созвучные рейганомике представления о том, что «экономика должна быть экономной».
Закат Советского Союза позволил будущему ельцинскому премьеру, выражаясь словами Бурлацкого, покинуть уровень «советников» и перейти на уровень «вождей».
Однако и это ещё не всё: ключевой в своей тогда ещё советской карьере пост директора Института мировой экономики и международных отношений Примаков получил благодаря будущему «архитектору перестройки» Александру Николаевичу Яковлеву. Конспирологи, вполне вероятно, усмотрели бы в этой поддержке следы присутствия некоего «комиссарского интернационала». Мне же больше кажется, что патронаж Яковлева, скорее, выдаёт его связи со спецслужбами, стремившимися подменить собой партийные органы в публичном пространстве.
Тот же самый «архитектор перестройки» уже с приходом к власти Горбачёва благословил назначение Примакова на пост председателя Совета Союза ВС СССР. Фактически, это был первый пост, на котором будущий премьер заявил о себе как о публичном политике и мгновенно стал известен всей стране. Однако классическое примаковское амплуа «умеренного лоялиста в рамках законности»
не позволило ему сыграть сколько-нибудь заметную роль в событиях перестройки.
В годы, когда к нему пришла первая массовая известность, он выглядел как мифологический близнец, брат Рафика Нишанова, бывшего руководителем другой палаты ВС - Совета национальностей. Рафика спасал акцент, придававший происходящему рахат-лукумный привкус восточной сказки. У Примакова акцента не было. Но и при нём на заседаниях вырастали декорации сказки. Казалось, что произошло невероятное: канцелярский советский новояз вырвался за пределы пыльных папок, ударился оземь и принял человеческий облик. На этом различия между Нишановым и Примаковым заканчивались: оба занимались заговариванием изменений, применяя в качестве заклинаний письменную казённую речь.
Чем более тягучими были речи, тем меньше было понимание того, что происходит в обществе. Партийно-правительственные речевые длинноты больше не работали как сакральный механизм остановки времени. То, что получалось у Брежнева, оказалось не дано его консультантам, по выслуге лет получившим право говорить от первого лица.
Потом Советский Союз сгинул, а вместе с ним исчезли из поля зрения «двое из ларца»: Примаков и Нишанов. Нишанов насовсем, а Примаков, как выяснилось, ненадолго. Имевший репутацию идейного горбачёвца, он внезапно обнаружил себя в качестве руководителя Служба внешней разведки, отделённой к тому времени от бывшего КГБ.
Это назначение свидетельствует, по крайней мере, о двух обстоятельствах. Во-первых, оно приоткрывает завесу над особой примаковской миссией: быть делегатом спецслужб в общественной жизни, а потом - когда её разрешили - и в публичной политике. Во-вторых, очевидно, что Примаков (не меньше, чем его старый патрон Яковлев) выступает передаточным звеном, не только позволившим осуществить хлопотную передачу власти от Горбачёва к Ельцину, но и аккуратно демонтировать все союзные институты, включая перестроечный Съезд народных депутатов.
У стороннего наблюдателя могло возникнуть впечатление, что структуры советского государства исчезли по движению руки - как будто закрыли зонтик. Этот эффект возник при активном участии Примакова. Само его присутствие в новой конструкции власти снабжало новодельные институты защитной тенью благословенной застойной надёжности.
То, что в демонтаже советской системы Примаков был наделён какими-то ключевыми функциями, было видно уже по тому, что в чехарде ельцинских рокировок он едва ли не единственная фигура, о которой можно сказать, что при дворе демократического самодержавия она занимала положение, а не существовала милостью властелина. Сам Примаков не без кокетства вспоминал, что дочь Ельцина Татьяна уговаривал его стать премьером ещё до Кириенко. Якобы до определённого момента отвечал на это: «А почему я?» и согласился только тогда, когда стало невмоготу от обиды за державу.
Это искреннее объяснение, но не потому, что Примаков был, как считается многими, тайным агентом советского проекта, а потому, что ему удалось придать ельцинской эпохе умеренный ореол эсесесеровского великодержавия.
Из эпохи примаковского премьерства в первую очередь вспоминается самолёт над Атлантикой. Когда-то решение развернуть его, отказавшись от встречи с американским президентом, выглядело чуть ли не как геройство. Сегодня это решение вспоминается, скорее, как поступок из одного ряда с ельцинским дирижированием оркестром.
В международных делах политика Примакова была политикой благих намерений. Эти намерения не спасли ни Югославию, ни Ливию, ни Ирак. Политический алгоритм Примакова-дипломата довольно прост. По аналогии с «умиротворением агрессора» его можно назвать «умиротворением жертвы». Примаков сначала делал дружеские жесты по отношению к их лидерам, потом упрекал их в радикализме, а потом констатировал: «Мы вас предупреждали».
Примаковское амплуа в международной политике скопировано с амплуа другого политического туза - Генри Киссинджера.
Киссинджер слывёт посланцем худого мира (который лучше доброй ссоры), голубем, выросшим на ястребином дворе. Кажется, он умеет находить управу на самых злокозненных ястребов. В действительности, Киссинджер - это ястреб, прикидывающийся голубем, который прикидывается ястребом. Киссинджеровская дипломатия состоит в том, чтобы подкупить жертву посулами относительно того, что она самостоятельна и участвует в определении правил игры. Жертва оказывается обнадёженной и позволяет себе лишние телодвижения. Эти телодвижения незамедлительно замечаются сидящим в засаде охотником.
Во внешней политике приём, который Киссинджер обращал к России, Примаков фактически переносил на тех, кто хотел бы попасть под её защиту. Не стоит торопиться с отрицательной оценкой подобной дипломатии - в истории ещё не было ни одного союзника, который бы нас не предал.
Во внутренней политике Примаков создал культ прошлого, которое не вернуть. Он же и создал это прошлое своими руками. Это прошлое заняло место будущего, похитив такие его атрибуты, как непредсказуемость и неисчерпаемые возможности. Возникла антисоветская иллюзия катакомбной советской России, существующей параллельно России реальной. Катакомбная Россия не могла и не должна была возвращаться. Она была неотделима от химеры Китеж-града, существующего лишь в той степени, в какой он не может всплыть.
После смерти Примакова всем нам придётся понять: никакой России из альтернативной истории у нас с вами нет.
Феномен Примакова заключается в том, что он первым из отечественных политиков стал олицетворением фэнтезийного «вчера». Смысл последнего менялся по курсу политической конъюнктуры. Произойти могло всякое. Главное, чтобы прошлое по-прежнему оставалось прекрасным и удивительным. Идея такого прошлого уравнивала любые формы наследства
Андрей Ашкеров
Если выражать моё отношение к покойному Евгению Максимовичу Примакову в одном предложении, он был политиком, который, вписавшись за что-то, не оставлял от того, за что он вписывался, камня на камне.
Где Советский Союз Брежнева, чьё вторжение в Афганистан обосновывал востоковед Примаков? Где Югославия Милошевича, ради которой премьер Примаков развернул самолёт? Где Ирак Саддама и Ливия Муаммара, друзей Примакова? Вот именно - там же, где теперь и сам Примаков!
При этом Примаков мог бы стать каноническим героем романа, написанного в жанре альтернативной истории. Альтернативная история снимает запрет на то, чтобы описывать прошлое в сослагательном наклонении - каноническое «если бы, да кабы». Вот так и с Примаковым: невозможно доподлинно вспомнить, что именно у него получилось. Однако есть постоянное ощущение, что «при нём» могло бы быть лучше.
Феномен Примакова заключается в том, что он первым из отечественных политиков стал олицетворением фэнтезийного «вчера». Смысл последнего менялся по курсу политической конъюнктуры. Произойти могло всякое. Главное, чтобы прошлое по-прежнему оставалось прекрасным и удивительным. Идея такого прошлого уравнивала любые формы наследства. Естественное, неестественное и противоествественное образовывали гибрид так же легко, как советское соединялось с антисоветским.
До Примакова подобный комплекс уверенности во вчерашнем дне был связан с фигурой Брежнева. Но между Брежневым и Примаковым большая разница: второму эта роль досталась посмертно, первый же - удостоился её при жизни.
К слову, подобное отношение, всегда отличало Примакова от Путина. Только наиболее прозорливые догадываются о том, что, стоит Путину уйти, через какое-то время вокруг него возникнет ореол нового императора Юстиниана, собирателя обломков империи. Но, вероятнее всего, это будет и совсем не скоро. У Примакова совершенно другие доля и роль: что бы он ни делал, всё это воспринималось как завет некоего лучшего прошлого, как ожившее преданье, нашедшее выразителя, как дело предков, которое обязательно нужно довести до конца.
При этом сам Примаков мог быть совершенно не склонен довершать чьи-то дела и продолжать недосказанные речи. Скорее даже наоборот. Дело в том, что карьерный излом бывшего премьера предполагал радикальный переход из эксперта в политики и этот переход не состоялся бы, не рухни Советский Союз.
В системе госнравов как старой, так и новой России вырасти из учёного в государственные мужи редкое происшествие: политика не место для «слишком умных». При «дорогом Леониде Ильиче» Евгений Максимович был близок к когорте спичрайтеров-прогрессистов (Арбатову, Бовину, Иноземцеву). Прогрессисты вкладывали в уста дряхлеющего генсека то экологистские идеи Римского клуба, то созвучные рейганомике представления о том, что «экономика должна быть экономной».
Закат Советского Союза позволил будущему ельцинскому премьеру, выражаясь словами Бурлацкого, покинуть уровень «советников» и перейти на уровень «вождей».
Однако и это ещё не всё: ключевой в своей тогда ещё советской карьере пост директора Института мировой экономики и международных отношений Примаков получил благодаря будущему «архитектору перестройки» Александру Николаевичу Яковлеву. Конспирологи, вполне вероятно, усмотрели бы в этой поддержке следы присутствия некоего «комиссарского интернационала». Мне же больше кажется, что патронаж Яковлева, скорее, выдаёт его связи со спецслужбами, стремившимися подменить собой партийные органы в публичном пространстве.
Тот же самый «архитектор перестройки» уже с приходом к власти Горбачёва благословил назначение Примакова на пост председателя Совета Союза ВС СССР. Фактически, это был первый пост, на котором будущий премьер заявил о себе как о публичном политике и мгновенно стал известен всей стране. Однако классическое примаковское амплуа «умеренного лоялиста в рамках законности»
не позволило ему сыграть сколько-нибудь заметную роль в событиях перестройки.
В годы, когда к нему пришла первая массовая известность, он выглядел как мифологический близнец, брат Рафика Нишанова, бывшего руководителем другой палаты ВС - Совета национальностей. Рафика спасал акцент, придававший происходящему рахат-лукумный привкус восточной сказки. У Примакова акцента не было. Но и при нём на заседаниях вырастали декорации сказки. Казалось, что произошло невероятное: канцелярский советский новояз вырвался за пределы пыльных папок, ударился оземь и принял человеческий облик. На этом различия между Нишановым и Примаковым заканчивались: оба занимались заговариванием изменений, применяя в качестве заклинаний письменную казённую речь.
Чем более тягучими были речи, тем меньше было понимание того, что происходит в обществе. Партийно-правительственные речевые длинноты больше не работали как сакральный механизм остановки времени. То, что получалось у Брежнева, оказалось не дано его консультантам, по выслуге лет получившим право говорить от первого лица.
Потом Советский Союз сгинул, а вместе с ним исчезли из поля зрения «двое из ларца»: Примаков и Нишанов. Нишанов насовсем, а Примаков, как выяснилось, ненадолго. Имевший репутацию идейного горбачёвца, он внезапно обнаружил себя в качестве руководителя Служба внешней разведки, отделённой к тому времени от бывшего КГБ.
Это назначение свидетельствует, по крайней мере, о двух обстоятельствах. Во-первых, оно приоткрывает завесу над особой примаковской миссией: быть делегатом спецслужб в общественной жизни, а потом - когда её разрешили - и в публичной политике. Во-вторых, очевидно, что Примаков (не меньше, чем его старый патрон Яковлев) выступает передаточным звеном, не только позволившим осуществить хлопотную передачу власти от Горбачёва к Ельцину, но и аккуратно демонтировать все союзные институты, включая перестроечный Съезд народных депутатов.
У стороннего наблюдателя могло возникнуть впечатление, что структуры советского государства исчезли по движению руки - как будто закрыли зонтик. Этот эффект возник при активном участии Примакова. Само его присутствие в новой конструкции власти снабжало новодельные институты защитной тенью благословенной застойной надёжности.
То, что в демонтаже советской системы Примаков был наделён какими-то ключевыми функциями, было видно уже по тому, что в чехарде ельцинских рокировок он едва ли не единственная фигура, о которой можно сказать, что при дворе демократического самодержавия она занимала положение, а не существовала милостью властелина. Сам Примаков не без кокетства вспоминал, что дочь Ельцина Татьяна уговаривал его стать премьером ещё до Кириенко. Якобы до определённого момента отвечал на это: «А почему я?» и согласился только тогда, когда стало невмоготу от обиды за державу.
Это искреннее объяснение, но не потому, что Примаков был, как считается многими, тайным агентом советского проекта, а потому, что ему удалось придать ельцинской эпохе умеренный ореол эсесесеровского великодержавия.
Из эпохи примаковского премьерства в первую очередь вспоминается самолёт над Атлантикой. Когда-то решение развернуть его, отказавшись от встречи с американским президентом, выглядело чуть ли не как геройство. Сегодня это решение вспоминается, скорее, как поступок из одного ряда с ельцинским дирижированием оркестром.
В международных делах политика Примакова была политикой благих намерений. Эти намерения не спасли ни Югославию, ни Ливию, ни Ирак. Политический алгоритм Примакова-дипломата довольно прост. По аналогии с «умиротворением агрессора» его можно назвать «умиротворением жертвы». Примаков сначала делал дружеские жесты по отношению к их лидерам, потом упрекал их в радикализме, а потом констатировал: «Мы вас предупреждали».
Примаковское амплуа в международной политике скопировано с амплуа другого политического туза - Генри Киссинджера.
Киссинджер слывёт посланцем худого мира (который лучше доброй ссоры), голубем, выросшим на ястребином дворе. Кажется, он умеет находить управу на самых злокозненных ястребов. В действительности, Киссинджер - это ястреб, прикидывающийся голубем, который прикидывается ястребом. Киссинджеровская дипломатия состоит в том, чтобы подкупить жертву посулами относительно того, что она самостоятельна и участвует в определении правил игры. Жертва оказывается обнадёженной и позволяет себе лишние телодвижения. Эти телодвижения незамедлительно замечаются сидящим в засаде охотником.
Во внешней политике приём, который Киссинджер обращал к России, Примаков фактически переносил на тех, кто хотел бы попасть под её защиту. Не стоит торопиться с отрицательной оценкой подобной дипломатии - в истории ещё не было ни одного союзника, который бы нас не предал.
Во внутренней политике Примаков создал культ прошлого, которое не вернуть. Он же и создал это прошлое своими руками. Это прошлое заняло место будущего, похитив такие его атрибуты, как непредсказуемость и неисчерпаемые возможности. Возникла антисоветская иллюзия катакомбной советской России, существующей параллельно России реальной. Катакомбная Россия не могла и не должна была возвращаться. Она была неотделима от химеры Китеж-града, существующего лишь в той степени, в какой он не может всплыть.
После смерти Примакова всем нам придётся понять: никакой России из альтернативной истории у нас с вами нет.