Война Восхождения проиграна, но это не значит, что нужно прекратить воевать
Мое детство проходило на окраине Детройта. Все думают, что там можно влачить только нищенское существование рабочих, это, в общем, так и есть, но мне оно запомнилось совершенно не этим. Я там прожила 7 лет.
Мой отец работал на заводе Ford, не знаю, чем он там занимался, на самом деле, но у него были ласковые глаза за толстыми очками, и каждый раз, возвращаясь с работы, он приносил нам с братом карамельки, прилипшие к бумажке, а по выходным он ходил с нами гулять или возил за город на нашем стареньком фордике. Этот фордик тоже очень важная деталь в моих детских воспоминаниях: он был когда-то, наверное, серый, благородного серого цвета, но потом его как будто облили разноцветной краской, или раскрасили, как красят свои тела жители африки: обмакнуть пальцы в краску и нарисовать полоску. Ее положение будет точно выверено, но совершенно бессмысленно, так и папина машина была раскарашена, но не понятно, что имели в виду. Обычно он стоял во дворе, накрытый брезентом, а ездил отец на работу на трамвае.
Моя мама была очень тонкой и молодой, мне кажется, что когда она меня родила, ей не было и 18, но я очень плохо ее помню, на самом деле. Она была в доме призраком: всегда где-то рядом, готовит еду, или заплетает мне косы, или поет песни под гитару (не помню ни слова из ее песен, но помню ее удивительно низкий и хриплый голос), но никогжа ее никто не замечал. Я помню ее тонкие черты лица, но отдельно друг от друга: нос, скулы, тонкие губы, помню серо-русые длинные волосы, которые она поддерживала на голове повязкой, но ни заплетала в косы, ни убирала в хвост. Вся ее одежда, мне кажется, делилась на 2 категории: та, в которой она ходила дома, и это были какие-то удивительные юбки и кофты, они были чем-то похожи на папин форд, наверное, цветом, и та, в которой она выходила из дома, и ни одна вещь из них на ней не сидела, а казалась угловатой и противоестественной. Это были пиджаки и брюки, блузки, туфли и другие неудобные вещи. Она, видимо, где-то работала, потому что 2 раза в неделю она оставляла нас с братом соседке, помню, ее звали миссис Клинт.
Наверное, дни у миссис Клинт были самым ужасным, что я помню из этого периода. Она была из тех женщин, которые боятся признаться даже себе в том, что они никому не нужны и постарели, хотя это было, без сомнения, так. Ее муж давно с ней не жил, но приходил раз в неделю и давал деньги, у нее никогда не было детей, в ее доме царил идеальный порядок и чистота, но она никогда не открывала окон. Мне кажется, что ее дом был идеальным домом, именно таким, какие описывают в журналах для домохозяем, если бы кому-то вздумалось его оценить. Там была детская для несуществующих детей, там была огромная спальня, в которой не спала даже она и запрещала туда входить, хотя,я и нанушала этот запрет, кухня, столовая, подвал, кладовка - идеальный дом, только мертвый.
Когда к ней приходили мы с братом, она брала с матери расписку, что та вернется не позже 17:00, что та доверила ей детей до этого срока (это, кстати, было не шуткой, и когда однажды мама опоздала, та нас выгнала из дома под дождь, говоря, что начинается ее любимый сериал, а мы мешаемся). Каждый раз она нам читала правила поведения в ее доме: не ходить в спальню, не бегать, не кричать, не просить еды больше той, что она нам даст на обед, не капризничать, не, не, не. Если мы их нарушали, она запирала нас в кладовке (она была пустой) до прихода мамы.
Это все могло быть довольно весело, если бы не абсолютная холодность этой женщины. Она была единственным человеком, которого я в этот период боялась.
И, наконец, мы с братом. Брат был младше меня на 2 года, а больше мы ничем не различались. Все веселые игры мы устраивали вдвоем, и у нас не было других друзей, кроме нас самих. Мне нечего больше о нем рассказать, мы с ним слишком были похожи, хотя мне и нравилась роль старшей сестры.
Таково было мое существование первые 7 лет жизни. Очень многое я могу понять только сейчас, вспоминая родителей: например, что они курили травку по ночам, что над отцом каждый день висела угроза увольнения, что мы жили очень, очень бедно, но это всемне очень важно.
Этот мир закончился в одну ночь. В нашем доме начался пожар. Я не знаю, что случилост, но начался он в самый глухой час, когда все спят беспробудным сном, на кухне. Я проснулась довольно скоро, но ничего не поняла: это было очень, очень красиво. Языки оранжевого цвета пожирали обои, шторы, шкафчики, но слышалось еще только потрескивание. Я поняла, что происходит, только когда упал первый шкаф, но тогда я моментально запаниковала. Я стала кричать и бегать, я разбудила брата, и он выбежал на улицу, потом побежала к родителям, но они не просыпались, их тела были будто резиновые, я продолжала их трясти, но огонь подошел слишком близко, и я уже не знала, что делать дальше, потому что не могла разбудить маму и папу и не могла дойти до выхода, потому что коридор уже горел. Только когда огонь дошел до их кровати и оттеснил меня к окну, я поняла, что это выход, раскрыла его и выпрыгнула.
Снаружи стоял страховой агент, пожарная машина с пожарниками, которые следили, чтоб огонь не перекинулся на другие дома, соседи, 2 журналиста и фотограф. Брата я не увидела. Когда я стала кричать, что пожар, что мама и папа, что они погибнут, ближайший ко мне пожарник сплюнул и сказал что-то вроде "лезть туда еще.. обвалится, тогда и дотушим". Страховой агент, похожий на циркуль, подошел ко мне и начал рассказывать про неуплату страхового взноса за последние 2 года, про то, что без денег ничего не работает, что никто не должен спасать моих родетелей за просто так. То есть это было сказано гладкими формулировками, так что вроде все в порядке, но дети все понимают. Потом перекрытия обвалились, пожарники пошли тушить, журналисты узнали у меня имена всех нас ("а, старина Джон... Мир его праху. Не буду переписывать долг на эту кроху, хотя и стоило бы"), сфотографировали и уехали. Из дома вынесли трупы и накрыли клеенками. Приехала полиция. Еще раз спросили имнна всех из моей семьи. На вопрос про меня и братца поморщились. Приехала скорая и увезла трупы в морг. Приехала 2 машина, спрсила номер страховки, не услышала ответа и уехала. Меня посадили в полицнйскую машину и увезли в участок.
Там меня поджидал форменный допрос. Спрашивали, как зовут меня и сколько мне лет, какого я пола, где я работаю, какой номер моей страховки, где работают родители, как их зовут, кто их друзья, какой номер банковского счета отца, как начался пожар, кто поджег, зачем, почему я не смогла разбудить родителей и другие вопросы. Потом сказали: все понятно, Джон с женой обкурились и сами все подожгли, я так и думал. Позвонили кому-то и оставили сидеть одну в комнате.
За все это время никого не обеспокоило, что у меня обожжены волосы, что я могу хотеть пить, что я в одной ночной рубашке и что у меня только что умерли родители и пропал брат.
Но тут в комнату вошла женщина в белом костюме и с нежными руками. Она села ряжом со мной и начала спрашивать, совсем не так, как сррашивали полицейские, а нежно и участливо. Она говорила о том, что это ужасное происшествие, но нельзя дать ему сломать мою жизнь. Она говорила, что есть дома, где живут такие, как я - у кого нет мамы и папы, пока им ищут новых маму и папу. Брат? Да-да, конечно, вы будете вместе. Вместе, кому в голову придет разлучать несчастных сирот? Она рассказывала, что мои родители были плохими, нехорошими людьми, но наконец это в моей жизни закончится и я буду жить с хорошими, правильными людьми. Не в Детройте, конечно, но может быть в Сиэтле, куда ты завтра же и отправишься. А потом брат, да. Похороны? Помолись лучше Господу Богу, это принесет больше пользы их заблудшим душам и моей юной, не вставшей еще на истинный путь душе.
Она принесла мне одежду, пожалела сожженые косы, обработала ожоги, потом накормила какой-то едой, посадила на автобус до Сиэтла и пропала из моей жизни на всегда.
В Сиэтле меня встретила с автобуса другая женщина, похожая на предыдущую как 2 капли воды. Был вечер. Она меня везла в Дом через весь город: автобус, потом наземка, потом еще один автобус, меня ослепили все эти огни и вот, мы на месте, этот казенный страшный старый дом теперь станет моим Домом.
У меня забрали все, что у меня было, и больше ни одна вещь не связывала меня с родительским домом. Мои обожженные волосы сбрили, оправдываясь угрозой вшей, одели в ужасающий серый костюм и начали рассказывать правила. В этом месте нет личных вещей. Ни про одну вещь я не должна говорить: она моя, даже если это мой обед. К взрослым надо обращаться миссис или мисс, к ровесницам мисс. Мальчиков здесь нет, а если и появятся, то разговаривать с ними запрещено. Нет, никакой брат здесь жить не будет. По воскресениям мы ходим в церковь. Каждый день подъем в 7, отбой в 21. Наказание за ослушание... Уроки... Еда...
Первое время я вела себя как хорошая девочка. Не удивительно: когда большую часть ночи ты плачешь в подушку, очень легко соблюдать правила поведения вареных девочек. Через где-то месяц я начала разбираться, что здесь происходит. Все девочки делились га 2 группы: Хорошие девочки и Правильные девочки. Хорошие отличались тем, что выполняли формальные предписания на глазах у Миссис. Они ели свою еду, пели в церковном хоре, всегда были в первых рядах работать. Такими они были только снаружи: на самом желе это были вовсе не Хорошие девочки, а малолетние сучки, отбирающие десерт у слабых, портящие кровати им, мешающие спать, и осознающие свою безнаказанность. Правильные девочки же были вареными. Они не имели воли и не умели думать и не хотели, они молились каждый вечер Господу и не жаловались ни на что. Им было не больше лет, чем мне, но они умерли, не достигнув 8 лет.
По итогам 2 месяцев я заслужила ненависть Хороших девочек и неодобрение Правильных. Я была не той, кто будет молчать, когда у нее отбирают десерт, не той, кто будет солисткой в цеиковном хоре и не той, кто даст хаять ее родителей. Начались драки. Я была сильнее и яростнее - драки с братом меня закалили. Моя жизнь в этом, простите, Доме превратилась в ад.
Когда мне исполнилось 8, меня оттуда забрали в семью. Наверное, я настолько надоела Миссис и Мисс, что они отдали меня первым обратившимся. Очень важным чувством в этот момент было прямо физическое осознание зависти всех этих девочек. Неожиданно стало понятно, что это вовсе не безвольные девочки и бессердечные эгоистки, а они, в обще, одинаковые сироты, которые практически всю свою жизнь прожили здесь, в этой коробке с дряхлыми стенами, где они никому не нужны. В этот момент я в первый раз прониклась к ним сочувствием и пониманием. Это чувство очень долго преследовало меня потом.
Семья, в которой я оказалась, носила фамилию Смит. Она состояла из миссис Смит, тучной ныне бесплодной женщины, мистера Смит, высокого мужчины с седыми усиками, банковского работника, и мальчика Сэма, который был меня старше на 5 лет, учился в средней школе и увлекался игрой на гитаре и боксом. Да, еще у них была собака, ее звали Джерри, это был боксер, и мне разрешали с ним гулять.
Как уже повелось, началась моя жизнь с обозначения правил поведения в этом доме. Во-первых, я должна помнить, что Смиты - главные благодетели в моей жизни. Именно они выведут меня в люди. Во-вторых, им рассказывали про мои детдомовские манеры, и я должна от них отучиться. В-третьих, если я не буду самой-милой-и-аккуратной-девочкой-на-свете, то я так и останусь сиротой из Детройта.
Но не смотря на суровое начало, жизнь здесь не была отвратительна. Я училась в школе с обычными детьми, и мне это очень нравилось. Я научилась читать, писать, меня учили говорить по-немецки. Из-за стрижки и имени меня все принимали за мальчика, но это нембыло плохо: меня приняли в мальчиковую компанию, и мы играли по вечерам в мяч и лазили в чужие сады за яблоками, а потом я гуляла с Джерри. Потом я приходила домой, миссис кормила меня едой и ворчала, что я пацан, а ей нужна девочка, но с нежностью и заботой.
Такое счастье продолжалось около полугода. А потом мистер Смит потерял работу, и семья начала жить на пособие по безработице и на мое содержание. Я моментально стала причиной всех бед и крайней, все чаще мне напоминали, что я никто и мои родители, наверное, даже не похоронены как следует, что я неблагодарная свинья.
Все закончилось опять в 1 день: когда я подралась с пришедшим пьяным Сэмом, поставила ему фингал и ушла из дома.
Первый раз в жизни я оказалась совсем на улице, беспризорником. Я знала, что я не вернусь к Смитам, и не вернусь в школу. Все время меня преследовсло странное чувство, что все это предназначено не мне: я, дочь своих родителей, не предназначена петь в церковном хоре или быть секретаршей. Меня должно ждать что-то совсем, совсем иное, навстречу чему я и отправилась.
Жить на улице оказалось намного сложнее, чем я ожидала. Для начала мне пришлось притворяться, что я мальчик. В банде беспризорников мне не были рады: они не рады никому, кто хочет есть и не умеет работать. Но я оказалась способной учиться работать. За месяц я научилась этому нехитрому ремеслу: обчищать карманы, ловко дурить прохожих, играя с ними в карты и наперстки, жалостливо заглядывать в глаза, бегать от полицейских и использовать благотворительность для проживания.
Жить на улице было страшно и сложно. Моего приятеля, Джонни, укусила бешенная собака, и он умер через неделю, а нам пришлось его тело выкинуть, чтоб его нашли и похоронили, пара ребят погибли в ножевой стычке с домашними, говорят, что среди нападавших был Сэм. Но все это не могло сравниваться с моим гниением в семье и детдоме - здесь я была свободна.
Чем дальше, тем больше я жила бандитизмом. В какой-то момент я подсела на иглу, и стало жить тяжелее: кроме ежедневной заботы о пропитании, сне и безопасности, нужна была доза. Дела стали опаснее.
Так я бы и умерла, если бы не Учитель. Слишком большая доза. Вместо обычных светлых грез у меня словно открылись новые глаза, и я увидела все: могилы родителей, брата - обритого мальчика с пусиым взгядом в детдоме, ржавый фургон все там же, во дворе дома, так и не снесенный, но совсем разрушеный наш сгоревший дом и себя - будто глядя на себя сверху вниз - грязного уличного парнишку 10 лет. Потом я открыла первые глаза (веки словно свинцовые), и увидела мать. Больше я ничего не видела.
Как потом выяснилось, что это вовсе не мать. Ее звали Вэнди. Она мне рассказала про магию и технократов, научила кое-каким штукам, а потом рассказала, в чем мое предназначенре.
Она меня не обманывала: ей не нужна просто грязная уличная девчонка. Ей нужна именно я, поэтому я не умерла тогда там от передоза.
Она стала меня учить, и научила очень важным вещам:
что мы, скорее всего, - самое последнее поколение магов в этом мире, потому что консенсус устанавливается все прочнее, а парадокс бьет все сильнее
что технократы колдуют точно так же, как все остальные, а лицемерно называют это наукой для того, чтобы скрыть даже от себя, что они просто стремятся к могуществу за чужой счет
что социальная обработка со временем запекает мозг, а потому человечеством управляет горстка свихнувшихся колдунов
что Старые Мастера, в теории возглавляющие технократию, погибли истинной и окончательной смертью, когда была уничтожена Башня из Слоновой Кости - но приказы ордену не перестали приходить, а кто отдает их, неизвестно
что любая тайная власть отвратительна, что люди - не массы и не скот и заслуживают знать правду о своей жизни и мире, в котором живут
что именно по вине любителей манипулировать и направлять первыми гибнут такие вот слабые, как я
а самое главное - что война Восхождения проиграна , но это не значит, что нужно прекратить воевать.
После того, как я научилась всему, что я должна была знать, я вернулась на улицу. Через некоторое время я сыграла по запланированному сценарию и попалась при ограблении аптеки с искажением реальности: я вскрыла дверь и сейф в аптеке и прямо не отходя далеко обдолбалась найденным морфием. Там меня застали технократы, и, решив, что 13 летнюю девочку еще можно переделать, взяли к себе.
Мой отец работал на заводе Ford, не знаю, чем он там занимался, на самом деле, но у него были ласковые глаза за толстыми очками, и каждый раз, возвращаясь с работы, он приносил нам с братом карамельки, прилипшие к бумажке, а по выходным он ходил с нами гулять или возил за город на нашем стареньком фордике. Этот фордик тоже очень важная деталь в моих детских воспоминаниях: он был когда-то, наверное, серый, благородного серого цвета, но потом его как будто облили разноцветной краской, или раскрасили, как красят свои тела жители африки: обмакнуть пальцы в краску и нарисовать полоску. Ее положение будет точно выверено, но совершенно бессмысленно, так и папина машина была раскарашена, но не понятно, что имели в виду. Обычно он стоял во дворе, накрытый брезентом, а ездил отец на работу на трамвае.
Моя мама была очень тонкой и молодой, мне кажется, что когда она меня родила, ей не было и 18, но я очень плохо ее помню, на самом деле. Она была в доме призраком: всегда где-то рядом, готовит еду, или заплетает мне косы, или поет песни под гитару (не помню ни слова из ее песен, но помню ее удивительно низкий и хриплый голос), но никогжа ее никто не замечал. Я помню ее тонкие черты лица, но отдельно друг от друга: нос, скулы, тонкие губы, помню серо-русые длинные волосы, которые она поддерживала на голове повязкой, но ни заплетала в косы, ни убирала в хвост. Вся ее одежда, мне кажется, делилась на 2 категории: та, в которой она ходила дома, и это были какие-то удивительные юбки и кофты, они были чем-то похожи на папин форд, наверное, цветом, и та, в которой она выходила из дома, и ни одна вещь из них на ней не сидела, а казалась угловатой и противоестественной. Это были пиджаки и брюки, блузки, туфли и другие неудобные вещи. Она, видимо, где-то работала, потому что 2 раза в неделю она оставляла нас с братом соседке, помню, ее звали миссис Клинт.
Наверное, дни у миссис Клинт были самым ужасным, что я помню из этого периода. Она была из тех женщин, которые боятся признаться даже себе в том, что они никому не нужны и постарели, хотя это было, без сомнения, так. Ее муж давно с ней не жил, но приходил раз в неделю и давал деньги, у нее никогда не было детей, в ее доме царил идеальный порядок и чистота, но она никогда не открывала окон. Мне кажется, что ее дом был идеальным домом, именно таким, какие описывают в журналах для домохозяем, если бы кому-то вздумалось его оценить. Там была детская для несуществующих детей, там была огромная спальня, в которой не спала даже она и запрещала туда входить, хотя,я и нанушала этот запрет, кухня, столовая, подвал, кладовка - идеальный дом, только мертвый.
Когда к ней приходили мы с братом, она брала с матери расписку, что та вернется не позже 17:00, что та доверила ей детей до этого срока (это, кстати, было не шуткой, и когда однажды мама опоздала, та нас выгнала из дома под дождь, говоря, что начинается ее любимый сериал, а мы мешаемся). Каждый раз она нам читала правила поведения в ее доме: не ходить в спальню, не бегать, не кричать, не просить еды больше той, что она нам даст на обед, не капризничать, не, не, не. Если мы их нарушали, она запирала нас в кладовке (она была пустой) до прихода мамы.
Это все могло быть довольно весело, если бы не абсолютная холодность этой женщины. Она была единственным человеком, которого я в этот период боялась.
И, наконец, мы с братом. Брат был младше меня на 2 года, а больше мы ничем не различались. Все веселые игры мы устраивали вдвоем, и у нас не было других друзей, кроме нас самих. Мне нечего больше о нем рассказать, мы с ним слишком были похожи, хотя мне и нравилась роль старшей сестры.
Таково было мое существование первые 7 лет жизни. Очень многое я могу понять только сейчас, вспоминая родителей: например, что они курили травку по ночам, что над отцом каждый день висела угроза увольнения, что мы жили очень, очень бедно, но это всемне очень важно.
Этот мир закончился в одну ночь. В нашем доме начался пожар. Я не знаю, что случилост, но начался он в самый глухой час, когда все спят беспробудным сном, на кухне. Я проснулась довольно скоро, но ничего не поняла: это было очень, очень красиво. Языки оранжевого цвета пожирали обои, шторы, шкафчики, но слышалось еще только потрескивание. Я поняла, что происходит, только когда упал первый шкаф, но тогда я моментально запаниковала. Я стала кричать и бегать, я разбудила брата, и он выбежал на улицу, потом побежала к родителям, но они не просыпались, их тела были будто резиновые, я продолжала их трясти, но огонь подошел слишком близко, и я уже не знала, что делать дальше, потому что не могла разбудить маму и папу и не могла дойти до выхода, потому что коридор уже горел. Только когда огонь дошел до их кровати и оттеснил меня к окну, я поняла, что это выход, раскрыла его и выпрыгнула.
Снаружи стоял страховой агент, пожарная машина с пожарниками, которые следили, чтоб огонь не перекинулся на другие дома, соседи, 2 журналиста и фотограф. Брата я не увидела. Когда я стала кричать, что пожар, что мама и папа, что они погибнут, ближайший ко мне пожарник сплюнул и сказал что-то вроде "лезть туда еще.. обвалится, тогда и дотушим". Страховой агент, похожий на циркуль, подошел ко мне и начал рассказывать про неуплату страхового взноса за последние 2 года, про то, что без денег ничего не работает, что никто не должен спасать моих родетелей за просто так. То есть это было сказано гладкими формулировками, так что вроде все в порядке, но дети все понимают. Потом перекрытия обвалились, пожарники пошли тушить, журналисты узнали у меня имена всех нас ("а, старина Джон... Мир его праху. Не буду переписывать долг на эту кроху, хотя и стоило бы"), сфотографировали и уехали. Из дома вынесли трупы и накрыли клеенками. Приехала полиция. Еще раз спросили имнна всех из моей семьи. На вопрос про меня и братца поморщились. Приехала скорая и увезла трупы в морг. Приехала 2 машина, спрсила номер страховки, не услышала ответа и уехала. Меня посадили в полицнйскую машину и увезли в участок.
Там меня поджидал форменный допрос. Спрашивали, как зовут меня и сколько мне лет, какого я пола, где я работаю, какой номер моей страховки, где работают родители, как их зовут, кто их друзья, какой номер банковского счета отца, как начался пожар, кто поджег, зачем, почему я не смогла разбудить родителей и другие вопросы. Потом сказали: все понятно, Джон с женой обкурились и сами все подожгли, я так и думал. Позвонили кому-то и оставили сидеть одну в комнате.
За все это время никого не обеспокоило, что у меня обожжены волосы, что я могу хотеть пить, что я в одной ночной рубашке и что у меня только что умерли родители и пропал брат.
Но тут в комнату вошла женщина в белом костюме и с нежными руками. Она села ряжом со мной и начала спрашивать, совсем не так, как сррашивали полицейские, а нежно и участливо. Она говорила о том, что это ужасное происшествие, но нельзя дать ему сломать мою жизнь. Она говорила, что есть дома, где живут такие, как я - у кого нет мамы и папы, пока им ищут новых маму и папу. Брат? Да-да, конечно, вы будете вместе. Вместе, кому в голову придет разлучать несчастных сирот? Она рассказывала, что мои родители были плохими, нехорошими людьми, но наконец это в моей жизни закончится и я буду жить с хорошими, правильными людьми. Не в Детройте, конечно, но может быть в Сиэтле, куда ты завтра же и отправишься. А потом брат, да. Похороны? Помолись лучше Господу Богу, это принесет больше пользы их заблудшим душам и моей юной, не вставшей еще на истинный путь душе.
Она принесла мне одежду, пожалела сожженые косы, обработала ожоги, потом накормила какой-то едой, посадила на автобус до Сиэтла и пропала из моей жизни на всегда.
В Сиэтле меня встретила с автобуса другая женщина, похожая на предыдущую как 2 капли воды. Был вечер. Она меня везла в Дом через весь город: автобус, потом наземка, потом еще один автобус, меня ослепили все эти огни и вот, мы на месте, этот казенный страшный старый дом теперь станет моим Домом.
У меня забрали все, что у меня было, и больше ни одна вещь не связывала меня с родительским домом. Мои обожженные волосы сбрили, оправдываясь угрозой вшей, одели в ужасающий серый костюм и начали рассказывать правила. В этом месте нет личных вещей. Ни про одну вещь я не должна говорить: она моя, даже если это мой обед. К взрослым надо обращаться миссис или мисс, к ровесницам мисс. Мальчиков здесь нет, а если и появятся, то разговаривать с ними запрещено. Нет, никакой брат здесь жить не будет. По воскресениям мы ходим в церковь. Каждый день подъем в 7, отбой в 21. Наказание за ослушание... Уроки... Еда...
Первое время я вела себя как хорошая девочка. Не удивительно: когда большую часть ночи ты плачешь в подушку, очень легко соблюдать правила поведения вареных девочек. Через где-то месяц я начала разбираться, что здесь происходит. Все девочки делились га 2 группы: Хорошие девочки и Правильные девочки. Хорошие отличались тем, что выполняли формальные предписания на глазах у Миссис. Они ели свою еду, пели в церковном хоре, всегда были в первых рядах работать. Такими они были только снаружи: на самом желе это были вовсе не Хорошие девочки, а малолетние сучки, отбирающие десерт у слабых, портящие кровати им, мешающие спать, и осознающие свою безнаказанность. Правильные девочки же были вареными. Они не имели воли и не умели думать и не хотели, они молились каждый вечер Господу и не жаловались ни на что. Им было не больше лет, чем мне, но они умерли, не достигнув 8 лет.
По итогам 2 месяцев я заслужила ненависть Хороших девочек и неодобрение Правильных. Я была не той, кто будет молчать, когда у нее отбирают десерт, не той, кто будет солисткой в цеиковном хоре и не той, кто даст хаять ее родителей. Начались драки. Я была сильнее и яростнее - драки с братом меня закалили. Моя жизнь в этом, простите, Доме превратилась в ад.
Когда мне исполнилось 8, меня оттуда забрали в семью. Наверное, я настолько надоела Миссис и Мисс, что они отдали меня первым обратившимся. Очень важным чувством в этот момент было прямо физическое осознание зависти всех этих девочек. Неожиданно стало понятно, что это вовсе не безвольные девочки и бессердечные эгоистки, а они, в обще, одинаковые сироты, которые практически всю свою жизнь прожили здесь, в этой коробке с дряхлыми стенами, где они никому не нужны. В этот момент я в первый раз прониклась к ним сочувствием и пониманием. Это чувство очень долго преследовало меня потом.
Семья, в которой я оказалась, носила фамилию Смит. Она состояла из миссис Смит, тучной ныне бесплодной женщины, мистера Смит, высокого мужчины с седыми усиками, банковского работника, и мальчика Сэма, который был меня старше на 5 лет, учился в средней школе и увлекался игрой на гитаре и боксом. Да, еще у них была собака, ее звали Джерри, это был боксер, и мне разрешали с ним гулять.
Как уже повелось, началась моя жизнь с обозначения правил поведения в этом доме. Во-первых, я должна помнить, что Смиты - главные благодетели в моей жизни. Именно они выведут меня в люди. Во-вторых, им рассказывали про мои детдомовские манеры, и я должна от них отучиться. В-третьих, если я не буду самой-милой-и-аккуратной-девочкой-на-свете, то я так и останусь сиротой из Детройта.
Но не смотря на суровое начало, жизнь здесь не была отвратительна. Я училась в школе с обычными детьми, и мне это очень нравилось. Я научилась читать, писать, меня учили говорить по-немецки. Из-за стрижки и имени меня все принимали за мальчика, но это нембыло плохо: меня приняли в мальчиковую компанию, и мы играли по вечерам в мяч и лазили в чужие сады за яблоками, а потом я гуляла с Джерри. Потом я приходила домой, миссис кормила меня едой и ворчала, что я пацан, а ей нужна девочка, но с нежностью и заботой.
Такое счастье продолжалось около полугода. А потом мистер Смит потерял работу, и семья начала жить на пособие по безработице и на мое содержание. Я моментально стала причиной всех бед и крайней, все чаще мне напоминали, что я никто и мои родители, наверное, даже не похоронены как следует, что я неблагодарная свинья.
Все закончилось опять в 1 день: когда я подралась с пришедшим пьяным Сэмом, поставила ему фингал и ушла из дома.
Первый раз в жизни я оказалась совсем на улице, беспризорником. Я знала, что я не вернусь к Смитам, и не вернусь в школу. Все время меня преследовсло странное чувство, что все это предназначено не мне: я, дочь своих родителей, не предназначена петь в церковном хоре или быть секретаршей. Меня должно ждать что-то совсем, совсем иное, навстречу чему я и отправилась.
Жить на улице оказалось намного сложнее, чем я ожидала. Для начала мне пришлось притворяться, что я мальчик. В банде беспризорников мне не были рады: они не рады никому, кто хочет есть и не умеет работать. Но я оказалась способной учиться работать. За месяц я научилась этому нехитрому ремеслу: обчищать карманы, ловко дурить прохожих, играя с ними в карты и наперстки, жалостливо заглядывать в глаза, бегать от полицейских и использовать благотворительность для проживания.
Жить на улице было страшно и сложно. Моего приятеля, Джонни, укусила бешенная собака, и он умер через неделю, а нам пришлось его тело выкинуть, чтоб его нашли и похоронили, пара ребят погибли в ножевой стычке с домашними, говорят, что среди нападавших был Сэм. Но все это не могло сравниваться с моим гниением в семье и детдоме - здесь я была свободна.
Чем дальше, тем больше я жила бандитизмом. В какой-то момент я подсела на иглу, и стало жить тяжелее: кроме ежедневной заботы о пропитании, сне и безопасности, нужна была доза. Дела стали опаснее.
Так я бы и умерла, если бы не Учитель. Слишком большая доза. Вместо обычных светлых грез у меня словно открылись новые глаза, и я увидела все: могилы родителей, брата - обритого мальчика с пусиым взгядом в детдоме, ржавый фургон все там же, во дворе дома, так и не снесенный, но совсем разрушеный наш сгоревший дом и себя - будто глядя на себя сверху вниз - грязного уличного парнишку 10 лет. Потом я открыла первые глаза (веки словно свинцовые), и увидела мать. Больше я ничего не видела.
Как потом выяснилось, что это вовсе не мать. Ее звали Вэнди. Она мне рассказала про магию и технократов, научила кое-каким штукам, а потом рассказала, в чем мое предназначенре.
Она меня не обманывала: ей не нужна просто грязная уличная девчонка. Ей нужна именно я, поэтому я не умерла тогда там от передоза.
Она стала меня учить, и научила очень важным вещам:
что мы, скорее всего, - самое последнее поколение магов в этом мире, потому что консенсус устанавливается все прочнее, а парадокс бьет все сильнее
что технократы колдуют точно так же, как все остальные, а лицемерно называют это наукой для того, чтобы скрыть даже от себя, что они просто стремятся к могуществу за чужой счет
что социальная обработка со временем запекает мозг, а потому человечеством управляет горстка свихнувшихся колдунов
что Старые Мастера, в теории возглавляющие технократию, погибли истинной и окончательной смертью, когда была уничтожена Башня из Слоновой Кости - но приказы ордену не перестали приходить, а кто отдает их, неизвестно
что любая тайная власть отвратительна, что люди - не массы и не скот и заслуживают знать правду о своей жизни и мире, в котором живут
что именно по вине любителей манипулировать и направлять первыми гибнут такие вот слабые, как я
а самое главное - что война Восхождения проиграна , но это не значит, что нужно прекратить воевать.
После того, как я научилась всему, что я должна была знать, я вернулась на улицу. Через некоторое время я сыграла по запланированному сценарию и попалась при ограблении аптеки с искажением реальности: я вскрыла дверь и сейф в аптеке и прямо не отходя далеко обдолбалась найденным морфием. Там меня застали технократы, и, решив, что 13 летнюю девочку еще можно переделать, взяли к себе.