Теория Длинных Волн или Циклы Кондратьева, Шумпетера и Даниэля Шмихулы
Оригинал взят у perfume007 в Мир проходит очередной этап экономического переустройства. На наших глазах, за относительно короткое время произошел кризис модели глобального неолиберального капитализма. Мы действительно находимся сейчас на изломе Длинной Волны. Но определяется он не только изменениями в технологиях, но и в не меньшей, а возможно, даже в большей степени состоянием общественных институтов - от доминирующих форм экономической организации и механизмов государственного управления до системы ценностей и идеологии. В экспертных дискуссиях все активнее звучат аргументы о необходимости и возможности технологического рывка при глобальном переходе к новому технологическому укладу, связанному с Цифровой Экономикой. Эти аргументы восходят к теории российского экономиста Николая Кондратьева, который в 20-е годы XX-столетия предположил, что наряду с конъюнктурными 10-летними Циклами существуют и более длинные 50-60-летние экономические Циклы, которые предопределяются фундаментальными Технологическими Изменениями. Позднее Йозеф Шумпетер назвал эти циклы Кондратьевскими Волнами. Кондратьев и Шумпетер выделяли три таких волны - первая, 1780-1840 годов, связана с использованием угля и паровых двигателей, вторая, 1840-1890 годов, опиралась на развитие железных дорог, а третью, 1890-1940 годов, определило электричество. В более поздних исследованиях выделялись четвертая волна (1940-1980 годы) - «век электроники и микроэлектроники» и пятая волна (после 1980 года) - внедрение информационных технологий и телекоммуникаций.
Многие эксперты, в частности, известный словацкий политолог Даниэль Шмихула, говорят, что мир проходит последние стадии этой волны и что в дальнейшем с ускорением внедрения инноваций временные рамки Кондратьевских Волн могут сжаться до 25-30 лет. Теория циклов технологических революций Даниэля Шхмиулы заключается в том, что главные технологические инновации происходят не постоянно, а посредством особых циклов. И временные интервалы этих циклов сокращаются из-за технического прогресса. Период времени с наиболее высокой концентрацией технологических новшеств назывваютя - Технологической Революцией. Период технологической революции или как этап инноваций соотносится с фазой начала экономического роста. Когда появляются новые технологии, доказавшие свою пригодность на практике, происходит временное сокращение новых технологических разработок. Так как в этот период делается упор на максимальное практическое применение уже существующих технологий. Этот период обозначается как Этап Применения. Этот этап связан с периодом экономического роста и, возможно, даже Экономическим Бумом. Однако в определенный момент прибыльность, т.е. соотношение прибыли и цены новых технологий снижается до уровня технологий предыдущего поколения. Рынки насыщены технологическими продуктами, а новые капиталовложения в этот изначально новый сектор не принесут прибыли выше средней. В этот момент начинается Кризис, который подталкивает к новым технологическим исследованиям. Таким образом, этап Стагнации и Кризис преодолеваются новой технологической революцией с новыми технологиями, которые оживят экономику. И эта новая Технологическая Революция - начало новой Длинной Волны. На мой взгляд, мы действительно находимся сейчас на изломе Длинной Волны, но определяется он не только изменениями в технологиях, но и в не меньшей, а возможно, даже в большей степени состоянием общественных институтов - от доминирующих форм экономической организации и механизмов государственного управления до системы ценностей и идеологии.
О «черных лебедях» и человеческих ошибках
Последние 30 лет мы жили в условиях глобального доминирования либеральной идеологии - что предопределялось поражением Советского Союза в холодной войне и исчезновением планового хозяйства как альтернативы рыночной экономике. С начала 1990-х годов рынок стал основой для ведения экономической деятельности в мире (за исключением Кубы и Северной Кореи). Большинство стран перешли к демократии - по крайней мере, по форме. Модель либеральной демократии, сложившаяся в Европе и США, воспринималась элитами развивающихся стран как очевидный образец для подражания. Известный американский философ и политолог Фрэнсис Фукуяма писал в этой связи о «конце истории» - имея в виду, что вместо борьбы идеологий движущими факторами развития станут экономический расчет, забота об экологии и удовлетворение изощренных запросов потребителя.
Радикальное устранение барьеров для торговли товарами и услугами, внедрение новых, распределенных в пространстве форм организации производства с помощью информационных технологий позволили включить в глобальный рынок новые страны - прежде всего Китай и государства бывшего СССР - и новые ресурсы в виде дешевой рабочей силы и запасов полезных ископаемых. Все это дало импульс устойчивому экономическому росту, который продолжался почти 20 лет. На базе МВФ, Всемирного банка, WTO, регулярных встреч стран «семерки» (а с присоединением России - «восьмерки») стала выстраиваться архитектура глобального управления, подкреплявшая ощущение всеобщей победы идей либеральной демократии.
Но у глобализации и либерализации были как выигравшие, так и проигравшие. Среди выигравших в первую очередь - политические и бизнес-элиты развитых стран, продвигавшие саму идею глобализации и получавшие значимые ренты от управления глобальными цепочками создания стоимости, а также их партнеры в развивающихся странах. К числу выигравших можно также отнести представителей возникающего среднего класса в Китае, Индии и других странах «третьего мира», куда в 1980-90-е годы переносились производственные мощности из развитых экономик. Их средние доходы выросли, но выросло или очень выросло и неравенство в этих странах.
Среди проигравших - те, кого глобальная конкуренция выкинула на обочину развития. В развивающемся мире сюда попали большие социальные группы (например, ремесленники и базарные торговцы в арабских и африканских странах) и даже целые страны (такие как Афганистан, Сомали или Судан). Cхожие процессы происходили и в развитых странах. Глобализация привела и там к усилению неравенства и к размыванию того среднего класса, который с 1950-х годов считался главной опорой демократии.
Как показывают исследования ведущего мирового специалиста в области бедности и неравенства Бранко Милановича, если за 20 лет (с 1988 по 2008 год) доходы среднего класса в Китае, Вьетнаме, Таиланде выросли в два раза и более, то прирост доходов нижнего среднего класса развитых стран за тот же период составил лишь несколько процентов. Если взять за 100% весь выигрыш в глобальном доходе в эти годы и оценить его распределение между богатыми и бедными социальными группами, то окажется, что 44% совокупного выигрыша получили 5% наиболее богатых людей, а 19% приходится на богатейший 1%, из которого больше половины, или 36 млн человек,- американцы.
Поляризация до определенного момента не порождала острого социального напряжения. С одной стороны, различия в уровне потребления в развитых странах сглаживало бурное развитие потребительского кредитования: средний класс финансировал текущее потребление за счет будущих доходов. С другой стороны, доминирование в массовом сознании либеральных идей и устойчивый экономический рост создавали ощущение, что у каждого есть шанс, надо лишь приложить усилия.
Глобальный кризис 2008-2009 года стал поворотной точкой в восприятии модели либерального миропорядка. Реакция на кризис во всех странах свелась к вливанию денег в экономику. Общей целью было поддержание стабильности, благодаря чему мы пережили «глобальную рецессию» вместо «глобальной депрессии». Но не произошло реальных изменений в общей модели экономической жизни - хотя кризис выявил ее явные дефекты, обусловленные, в частности, уклонением транснациональных компаний от налогообложения и иного национального регулирования. Осознание этих дефектов и связанных с ними рисков привело к изменению ожиданий и настроений экономических агентов, многие из которых в условиях возросшей неопределенности стали воздерживаться от инвестиций в новые проекты, что, в свою очередь, выразилось в заметном замедлении роста после кризиса.
Замедление это имело политические последствия. Представители неэлитных групп, рассчитывавшие прежде на «свой шанс», начали сознавать, что их ожидания были иллюзией. Стало нарастать социальное напряжение, проявившееся в разных формах - от массовых политических протестов и свержения авторитарных режимов в арабских странах в 2011 году до Brexit и победы Трампа на выборах президента США в 2016 году. В развивающихся странах все большее влияние приобретают радикальные экстремистские движения. В развитых странах - всплеск популярности «новых лидеров», выступающих за «восстановление границ» в торговле и миграции и возврат к «традиционным ценностям». Таким образом, несмотря на рост благосостояния почти во всех странах мира в 1990-2000-е годы, абсолютное сокращение бедности, доступность новых технологий для миллиардов сегодняшний мир не кажется ни стабильным, ни спокойным, как еще десять лет назад.
Все это позволяет говорить о кризисе модели глобального неолиберального капитализма. Где выход из кризиса и что может прийти на смену прежней модели? Для ответа на этот вопрос стоит обратиться к истории. Конкуренция и экспансия капитала на новые рынки, бурное развитие технологий и экономический рост, рост неравенства, но и новые возможности, движение от авторитарных режимов к свободе и демократии - характеристики не только последних 30 лет, но и конца XIX - начала ХХ века.
На Переломе Длинной Волны
Либеральный капитализм тогда опирался на идеи свободной конкуренции в экономике и демократии в политике. Но рыночная конкуренция несла в себе свое отрицание - любая фирма стремилась к монопольным позициям. Инструментом достижения этой цели, с одной стороны, были новые технологии и инвестиции, а с другой - вытеснение конкурентов и обеспечение доступа к сырью и рабочей силе с помощью «административного ресурса». По мере концентрации собственности и капитала в пределах национальных государств происходило все большее подчинение политики интересам крупного бизнеса, что находило свое выражение в борьбе за колонии и жестком подавлении рабочего движения. Следствием этого было усиление социального неравенства и рост популярности социалистических идей.
Чтобы элиты развитых стран начали реагировать на эти вызовы, потребовались две катастрофы - Первая мировая война и Великая депрессия 1929-1933 годов. Они привели к появлению альтернативных моделей общества, которые прямо противостояли идеологии либеральной демократии - в лице «диктатуры пролетариата» и плановой экономики в СССР и фашизма в Италии и Германии. При очевидных идеологических различиях между СССР и нацистской Германией их экономическая политика имела общие черты: активное вмешательство государства в экономику, социальные гарантии широким массам. По тому же пути фактически пошел и Франклин Делано Рузвельт, ставший президентом США в разгар Великой депрессии в 1932 году. Его «новый курс» включал регулирование зарплат и занятости и рост госрасходов (в том числе на развитие инфраструктуры), что в соответствии с идеями знаменитого британского экономиста Джона Мейнарда Кейнса должно было привести к восстановлению спроса. Важными компонентами «нового курса» стало регулирование банков и ограничение деятельности монополий, введение прогрессивных налогов на доходы, развитие социальных программ. Схожая политика в этот период проводилась и в странах Западной Европы - от Швеции до Великобритании.
По сути все это означало реакцию лидеров развитых капиталистических стран на идущий от масс запрос на социальную справедливость - что в политике позволило им удержать общество от движения к авторитарному и тоталитарному правлению, а в экономике в дальнейшем создало предпосылки для перехода к модели «государства всеобщего благосостояния». Развитие антимонопольного регулирования в послевоенный период ограничило для крупных компаний возможности манипулирования ценами и продажами на национальных рынках - но национальные правительства поддерживали их активность на внешних рынках, где сохранялась конкуренция, дававшая стимулы к повышению эффективности и внедрению инноваций. Высокие налоги дали базу для государственных расходов на военные нужды, науку, образование, которые стимулировали научно-технический прогресс.
Стоит подчеркнуть: в СССР при другой идеологии и плановой экономике шли схожие процессы. Плановое хозяйство было не способно обеспечить должные стимулы к снижению издержек и инновациям на уровне предприятий, что в конечном счете предопределило проигрыш СССР в экономической конкуренции с Западом. Однако до 1960-х годов преимущества рынка над плановой экономикой были неочевидны.
Все эти сходства позволяют говорить об общемировом тренде «прихода государства в экономику» в 1930-1960-е годы в ответ на провалы рынка и политические катаклизмы при либеральном капитализме конца XIX - начала XX века. Результатом этих сдвигов к социализму в одних странах и разным формам госкапитализма в других стал бурный экономический рост и социальная динамика в 1950-1960-е годы во всем мире. Однако уже к середине 1960-х годов появились признаки исчерпания потенциала модели развития «с опорой на государство».
Представители неэлитных групп начали сознавать, что их ожидания были иллюзией. Стало нарастать социальное напряжение, проявившееся в разных формах - от массовых политических протестов и свержения авторитарных режимов в арабских странах до Brexit и победы Трампа на выборах президента США
Проявлением политического кризиса этой модели стали протесты против войны во Вьетнаме и движение за гражданские права в США и студенческие революции в Западной Европе. Те же устремления лежали в основе «оттепели» в СССР в 1956-1964 годах и «пражской весны» 1968 года. В известном смысле сказанное справедливо даже для Китая, где Мао Цзэдун в период «культурной революции» 1965-1966 годов использовал молодежное движение хунвейбинов для ослабления бюрократического аппарата.
Затем наступил экономический кризис этой модели - с распадом Бреттон-Вудской системы валютного регулирования в 1968-1973 годах и переходом к плавающим валютным курсам, нефтяным шоком 1973-1974 годов (когда страны ОРЕС прекратили поставки нефти в США и Англию за их поддержку Израиля в войне Судного дня - и цена на нефть выросла в четыре раза, что стало ударом для мировой экономики) и стагфляцией 1970-х годов в большинстве развитых стран. Осознание кризиса модели с опорой на государство стало отправной точкой для обратного движения маятника - к экономическому либерализму. Это движение возглавили Маргарет Тэтчер и Рональд Рейган.
К 1970-м годам стало очевидным поражение социалистического блока в глобальной конкуренции: СССР и другие соцстраны не смогли обеспечить широким массам уровень жизни, сравнимый с тем, что давали своим гражданам более эффективные рыночные экономики. Китай отстал от развитых стран в десятки раз - но китайская элита оказалась способна пойти на эксперименты и реформы; возможно, это предопределялось тем, что у лидеров КПК в конце 1970-х годов была власть, но не было ресурсов.
Парадоксально, но при радикальных различиях в уровне развития и организации общества характер китайских реформ, инициированных Дэн Сяопином в 1979 году, был близок к тому, что начали делать Тэтчер в Англии и Рейган в США. Во всех трех случаях речь шла о дерегулировании экономики и предоставлении большей свободы экономическим агентам. И именно эти три страны - США, Китай и Великобритания - получили, пожалуй, наибольшие выигрыши от новой эпохи. Те же, кто вошел в этот процесс позже (и Россия в их числе), приобрели гораздо меньше, но зато в полной мере ощутили на себе издержки либерализации и глобализации.
Итак, за сто лет мир прошел два цикла в трансформации моделей экономической организации общества - от господства свободного рынка к доминированию государства и обратно к либеральному устройству экономики. Для каждого из этих циклов было характерно преобладание определенной идеологии в интеллектуальной среде и в массовом сознании - с акцентом на социальную справедливость в первом случае и на свободу во втором. Запрос на социальную справедливость (и его обоснования в теории и политике) возник как ответ на крайне высокий уровень неравенства конца XIX - начала XX века. Запрос на свободу был порожден избыточным вмешательством государства в общественные и экономические отношения в период после Второй мировой войны.
Неопределенность в экономике, терроризм и политическая нестабильность, подъем национализма и все новые вооруженные конфликты свидетельствуют, что модель глобального неолиберального капитализма подошла к исчерпанию своих возможностей. Что удерживает ее от распада? Прежде всего, высокая степень экономической и финансовой взаимозависимости стран, результат глобализации. Если обособление национальных экономик и возможно, то лишь в средне- и долгосрочной перспективе. Другие сдерживающие факторы - обеспечение коллективной безопасности в противостоянии террористическим угрозам и контроль экологических рисков.
«Новые лидеры» (от Виктора Орбана в Венгрии до Дональда Трампа в США и от Реджепа Тайипа Эрдогана в Турции до Нарендры Моди в Индии), пришедшие к власти под националистическими и популистскими лозунгами и выступающие против неолиберальной модели, не предлагают реальных альтернатив. Более того, по оценкам экспертов, предложенные ими меры приведут лишь к усилению накопленных диспропорций и противоречий - и этим лидерам, не ответившим на запрос масс и не выполнившим обещаний, придется перекладывать ответственность на внутренних и внешних врагов, что вызовет внутренние конфликты и геополитическую напряженность.
Тем не менее есть две альтернативы современной модели глобального капитализма. Первая - идеологическая. Это государство по шариату: социальная справедливость на принципах ислама. Понимание этой альтернативы дает опыт развития Ирана после исламской революции 1979 года. Несмотря на экономические санкции США в течение почти 40 лет, несмотря на кровопролитную многолетнюю войну с Ираком (погибли от 400 до 800 тыс. человек из 40 млн населения страны) Иран смог сохранить независимость. Его политическая система, сформированная исламскими богословами, оказалась устойчива к внешним и внутренним шокам - в том числе благодаря перераспределению доходов и мерам социальной поддержки, которые адресованы широким народным массам. Однако эта модель оказалась не способна к экономическому воспроизводству - в Иране практически отсутствуют инвестиции: экономика до сих пор функционирует за счет инфраструктуры, построенной еще во времена шаха.
Поэтому более реальна другая альтернатива - технологическая, связанная с «цифровой экономикой» и четвертой промышленной революцией. Непрерывные инновации в ИТ дают все новых игроков, все новые формы организации бизнеса, новые «сетевые» формы коммуникации; размываются границы компаний и национальные. Одновременно растет роль городских агломераций как центров экономической активности. Эти сдвиги дают большие возможности, но они же порождают большие риски. Смена технологического уклада, представляющая угрозу для существующих игроков и для сложившихся организаций, скорее всего, будет вести к сопротивлению с их стороны - с использованием как экономических, так и политических, и «силовых» рычагов. Важная особенность этой альтернативы - объективно она дает больше возможностей для развитых стран с их емкими рынками и более сложной правовой, экономической и технической инфраструктурой. Готовность новых игроков как-либо делиться выигрышами вызывает большие сомнения, а это означает новое усиление поляризации между богатыми и бедными странами.
Базой для сокращения разрыва между развитым Cевером и развивающимся Югом могло бы стать массовое производство - если оно начнет ориентироваться не на спрос из стран «золотого миллиарда», а на потребности среднего класса развивающихся стран. Как было показано еще в классической работе Piore & Sabel (1984), массовое производство, обеспечивающее существенное снижение издержек, но требующее очень больших единовременных капиталовложений, может устойчиво функционировать только при наличии стабильного массового платежеспособного спроса. В США в 1930-50-е годы такой спрос был сформирован путем регулирования заработной платы в частном секторе, роста расходов в бюджетной сфере, введения пособий по безработице и других социальных программ, которые финансировались за счет госдолга и повышения налогов.
Применительно к современным развивающимся странам такой подход к созданию широкого среднего класса, предъявляющего платежеспособный спрос на стандартные товары массового производства, реализовать существенно сложнее. Причина - иной механизм распределения рент, генерируемых массовым производством. В США и Европе в начале и середине ХХ века эти ренты аккумулировалась национальными компаниями, которые попадали под регулирование национальных правительств - а значит, могли быть изъяты и перераспределены через налоги на прибыль корпораций или прогрессивные ставки налогообложения личных доходов. В развивающихся странах сейчас эти ренты в значительной мере аккумулируются транснациональными компаниями (ТНК), которые размещают штаб-квартиры в развитых странах, а налоги платят в офшорах. Возможности воздействия на ТНК у большинства развивающихся стран весьма ограничены.
Такими возможностями по-прежнему обладают правительства развитых стран, особенно когда они координируют действия. Теоретически можно было бы говорить о том, чтобы ренты, аккумулируемые компаниями развитых стран, целенаправленно перераспределялись развивающимся странам. Исторический аналог такого перераспределения - «план Маршалла», запущенный правительством США в 1948 году и предусматривавший выделение из американского бюджета $13 млрд на восстановление в Европе. При очевидных политических мотивах (противостояние с СССР) в основе плана лежал здравый экономический расчет - они стали катализатором спроса и способствовали восстановлению рынков для американских компаний.
Результатом запуска и реализации «плана Маршалла-2.0» в сочетании с мерами по регулированию рынков труда и развитию социальных программ в развивающихся странах могло бы стать формирование глобального «государства всеобщего благосостояния» и сокращение социальной базы для радикальных и экстремистских движений. Подобные идеи давно звучат в работах Виктора Полтеровича, Владимира Попова и других экспертов, но пока они выглядят утопическими. Для их реализации нужен качественно иной уровень взаимодействия и готовность к международной кооперации со стороны элит в развитых и развивающихся странах. Переговоры и поиск компромиссов затруднены: мир стал многократно сложнее, и устойчивое равновесие сегодня невозможно без диалога с многочисленными новыми стейкхолдерами и учета их интересов.
Кризис 2008-2009 годов, казалось бы, подтолкнул к такому сотрудничеству - именно после него активизировалась деятельность «двадцатки» (куда, в отличие от « семерки», входят лидеры ведущих развивающихся стран). Однако ослабление эффектов кризиса вновь снизило стимулы к кооперации. Как показывает история, без сильнейших потрясений элиты не идут на изменение сложившегося порядка - похоже, такие потрясения еще предстоят.
Но сами по себе будущие катаклизмы не дадут отрезвляющего и оздоровляющего эффекта, если не придут новые лидеры, и их личности будут иметь огромное значение. А это значит, что компромиссы станут возможны, если в одно и то же время к власти в наиболее крупных странах мира придут люди, способные вести диалог друг с другом и при необходимости противостоять частным интересам своих национальных элит.
Каковы будут роль и место России в этих процессах? У меня нет ответа на этот вопрос. После неудавшихся экспериментов с построением «либеральной демократии» в 1990-е годы и «госкапитализма с корейским лицом» в 2000-е российская элита утратила внятное видение будущего и строит политику на апелляциях к великой истории России. Но без видения будущего и без новой модели развития, с которой согласны основные группы российского общества, попытки «технологического скачка», о которых говорилось в начале статьи, не дадут желаемого эффекта.
И последнее. В человеческой истории от многих великих цивилизаций, которые на определенной стадии не смогли разрешить внутренних конфликтов и противоречий, остались лишь руины. А история продолжалась - поскольку рядом существовали другие общества, оказавшиеся более конкурентоспособными. Радикальное отличие сегодняшнего мира в том, что глобализация сделала его взаимосвязанным и единым - и если при развитии катастрофических сценариев (в логике «черного лебедя» Нассима Талеба) лидеры ведущих стран не смогут договориться друг с другом, мы можем действительно прийти к концу истории, и от миропорядка останутся лишь глобальные руины.
Компромиссы станут возможны, если в одно и то же время к власти в наиболее крупных странах мира придут люди, способные вести диалог друг с другом и при необходимости противостоять частным интересам своих национальных элит
Ренты Глобализации и Рспределения
В начале и середине ХХ века все стадии массового производства были сконцентрированы в развитых странах. Здесь же происходил сбыт продукции, основным потребителем которой с середины ХХ века выступал массовый средний класс. Из колоний (которые после Второй мировой войны приобрели независимость) поступало лишь сырье. В последние 30 лет либерализация внешней торговли, развитие информационных технологий, снижение транспортных издержек и открытие рынков для иностранных инвесторов изменили эту привычную структуру.
Цепочки по-прежнему находятся под управлением компаний из развитых стран и главными рынками сбыта по-прежнему остаются страны «золотого миллиарда». Однако процесс создания стоимости, осуществлявшийся прежде в рамках одной компании, теперь распадается на самостоятельные функциональные стадии - от НИОКР и дизайна до собственно производства, логистики, маркетинга, рекламы и розничных продаж. Каждая из них может быть представлена независимыми фирмами, которые находятся в разных странах мира и работают на разных заказчиков (см. график Andreas Wieland, https://scmresearch.org/2015/07/04/the-smile-of-value-creation).
Такая структура повышает гибкость всей цепочки и ее эффективность - так как каждую функцию теперь можно отдать наиболее конкурентоспособному исполнителю. В результате потребитель получает товар по более низкой цене, а фирмы, включенные в цепочку,- большую прибыль или ренту. Однако в силу разной интенсивности конкуренции эта рента неравномерно распределяется по стадиям внутри цепочки. Ее доля выше на начальных и конечных стадиях, которые, как правило, представлены фирмами из развитых стран. Наиболее существенную долю ренты обеспечивает функция по координации взаимодействия отдельных звеньев цепочки. Ее тоже обычно выполняют транснациональные компании из США, Европы или Японии. Напротив, фирмы из развивающихся стран в основном задействованы на стадии производства и оказания стандартных услуг, где высок уровень конкуренции и ниже доля добавленной стоимости. В итоге большая часть выигрышей или рент от новой, распределенной в пространстве организации производственных процессов на глобальных рынках достается компаниям из развитых стран. Источник
Добавиться в друзья можно вот тут
Понравился пост? Расскажите о нём друзьям, нажав на кнопочку ниже:
Многие эксперты, в частности, известный словацкий политолог Даниэль Шмихула, говорят, что мир проходит последние стадии этой волны и что в дальнейшем с ускорением внедрения инноваций временные рамки Кондратьевских Волн могут сжаться до 25-30 лет. Теория циклов технологических революций Даниэля Шхмиулы заключается в том, что главные технологические инновации происходят не постоянно, а посредством особых циклов. И временные интервалы этих циклов сокращаются из-за технического прогресса. Период времени с наиболее высокой концентрацией технологических новшеств назывваютя - Технологической Революцией. Период технологической революции или как этап инноваций соотносится с фазой начала экономического роста. Когда появляются новые технологии, доказавшие свою пригодность на практике, происходит временное сокращение новых технологических разработок. Так как в этот период делается упор на максимальное практическое применение уже существующих технологий. Этот период обозначается как Этап Применения. Этот этап связан с периодом экономического роста и, возможно, даже Экономическим Бумом. Однако в определенный момент прибыльность, т.е. соотношение прибыли и цены новых технологий снижается до уровня технологий предыдущего поколения. Рынки насыщены технологическими продуктами, а новые капиталовложения в этот изначально новый сектор не принесут прибыли выше средней. В этот момент начинается Кризис, который подталкивает к новым технологическим исследованиям. Таким образом, этап Стагнации и Кризис преодолеваются новой технологической революцией с новыми технологиями, которые оживят экономику. И эта новая Технологическая Революция - начало новой Длинной Волны. На мой взгляд, мы действительно находимся сейчас на изломе Длинной Волны, но определяется он не только изменениями в технологиях, но и в не меньшей, а возможно, даже в большей степени состоянием общественных институтов - от доминирующих форм экономической организации и механизмов государственного управления до системы ценностей и идеологии.
О «черных лебедях» и человеческих ошибках
Последние 30 лет мы жили в условиях глобального доминирования либеральной идеологии - что предопределялось поражением Советского Союза в холодной войне и исчезновением планового хозяйства как альтернативы рыночной экономике. С начала 1990-х годов рынок стал основой для ведения экономической деятельности в мире (за исключением Кубы и Северной Кореи). Большинство стран перешли к демократии - по крайней мере, по форме. Модель либеральной демократии, сложившаяся в Европе и США, воспринималась элитами развивающихся стран как очевидный образец для подражания. Известный американский философ и политолог Фрэнсис Фукуяма писал в этой связи о «конце истории» - имея в виду, что вместо борьбы идеологий движущими факторами развития станут экономический расчет, забота об экологии и удовлетворение изощренных запросов потребителя.
Радикальное устранение барьеров для торговли товарами и услугами, внедрение новых, распределенных в пространстве форм организации производства с помощью информационных технологий позволили включить в глобальный рынок новые страны - прежде всего Китай и государства бывшего СССР - и новые ресурсы в виде дешевой рабочей силы и запасов полезных ископаемых. Все это дало импульс устойчивому экономическому росту, который продолжался почти 20 лет. На базе МВФ, Всемирного банка, WTO, регулярных встреч стран «семерки» (а с присоединением России - «восьмерки») стала выстраиваться архитектура глобального управления, подкреплявшая ощущение всеобщей победы идей либеральной демократии.
Но у глобализации и либерализации были как выигравшие, так и проигравшие. Среди выигравших в первую очередь - политические и бизнес-элиты развитых стран, продвигавшие саму идею глобализации и получавшие значимые ренты от управления глобальными цепочками создания стоимости, а также их партнеры в развивающихся странах. К числу выигравших можно также отнести представителей возникающего среднего класса в Китае, Индии и других странах «третьего мира», куда в 1980-90-е годы переносились производственные мощности из развитых экономик. Их средние доходы выросли, но выросло или очень выросло и неравенство в этих странах.
Среди проигравших - те, кого глобальная конкуренция выкинула на обочину развития. В развивающемся мире сюда попали большие социальные группы (например, ремесленники и базарные торговцы в арабских и африканских странах) и даже целые страны (такие как Афганистан, Сомали или Судан). Cхожие процессы происходили и в развитых странах. Глобализация привела и там к усилению неравенства и к размыванию того среднего класса, который с 1950-х годов считался главной опорой демократии.
Как показывают исследования ведущего мирового специалиста в области бедности и неравенства Бранко Милановича, если за 20 лет (с 1988 по 2008 год) доходы среднего класса в Китае, Вьетнаме, Таиланде выросли в два раза и более, то прирост доходов нижнего среднего класса развитых стран за тот же период составил лишь несколько процентов. Если взять за 100% весь выигрыш в глобальном доходе в эти годы и оценить его распределение между богатыми и бедными социальными группами, то окажется, что 44% совокупного выигрыша получили 5% наиболее богатых людей, а 19% приходится на богатейший 1%, из которого больше половины, или 36 млн человек,- американцы.
Поляризация до определенного момента не порождала острого социального напряжения. С одной стороны, различия в уровне потребления в развитых странах сглаживало бурное развитие потребительского кредитования: средний класс финансировал текущее потребление за счет будущих доходов. С другой стороны, доминирование в массовом сознании либеральных идей и устойчивый экономический рост создавали ощущение, что у каждого есть шанс, надо лишь приложить усилия.
Глобальный кризис 2008-2009 года стал поворотной точкой в восприятии модели либерального миропорядка. Реакция на кризис во всех странах свелась к вливанию денег в экономику. Общей целью было поддержание стабильности, благодаря чему мы пережили «глобальную рецессию» вместо «глобальной депрессии». Но не произошло реальных изменений в общей модели экономической жизни - хотя кризис выявил ее явные дефекты, обусловленные, в частности, уклонением транснациональных компаний от налогообложения и иного национального регулирования. Осознание этих дефектов и связанных с ними рисков привело к изменению ожиданий и настроений экономических агентов, многие из которых в условиях возросшей неопределенности стали воздерживаться от инвестиций в новые проекты, что, в свою очередь, выразилось в заметном замедлении роста после кризиса.
Замедление это имело политические последствия. Представители неэлитных групп, рассчитывавшие прежде на «свой шанс», начали сознавать, что их ожидания были иллюзией. Стало нарастать социальное напряжение, проявившееся в разных формах - от массовых политических протестов и свержения авторитарных режимов в арабских странах в 2011 году до Brexit и победы Трампа на выборах президента США в 2016 году. В развивающихся странах все большее влияние приобретают радикальные экстремистские движения. В развитых странах - всплеск популярности «новых лидеров», выступающих за «восстановление границ» в торговле и миграции и возврат к «традиционным ценностям». Таким образом, несмотря на рост благосостояния почти во всех странах мира в 1990-2000-е годы, абсолютное сокращение бедности, доступность новых технологий для миллиардов сегодняшний мир не кажется ни стабильным, ни спокойным, как еще десять лет назад.
Все это позволяет говорить о кризисе модели глобального неолиберального капитализма. Где выход из кризиса и что может прийти на смену прежней модели? Для ответа на этот вопрос стоит обратиться к истории. Конкуренция и экспансия капитала на новые рынки, бурное развитие технологий и экономический рост, рост неравенства, но и новые возможности, движение от авторитарных режимов к свободе и демократии - характеристики не только последних 30 лет, но и конца XIX - начала ХХ века.
На Переломе Длинной Волны
Либеральный капитализм тогда опирался на идеи свободной конкуренции в экономике и демократии в политике. Но рыночная конкуренция несла в себе свое отрицание - любая фирма стремилась к монопольным позициям. Инструментом достижения этой цели, с одной стороны, были новые технологии и инвестиции, а с другой - вытеснение конкурентов и обеспечение доступа к сырью и рабочей силе с помощью «административного ресурса». По мере концентрации собственности и капитала в пределах национальных государств происходило все большее подчинение политики интересам крупного бизнеса, что находило свое выражение в борьбе за колонии и жестком подавлении рабочего движения. Следствием этого было усиление социального неравенства и рост популярности социалистических идей.
Чтобы элиты развитых стран начали реагировать на эти вызовы, потребовались две катастрофы - Первая мировая война и Великая депрессия 1929-1933 годов. Они привели к появлению альтернативных моделей общества, которые прямо противостояли идеологии либеральной демократии - в лице «диктатуры пролетариата» и плановой экономики в СССР и фашизма в Италии и Германии. При очевидных идеологических различиях между СССР и нацистской Германией их экономическая политика имела общие черты: активное вмешательство государства в экономику, социальные гарантии широким массам. По тому же пути фактически пошел и Франклин Делано Рузвельт, ставший президентом США в разгар Великой депрессии в 1932 году. Его «новый курс» включал регулирование зарплат и занятости и рост госрасходов (в том числе на развитие инфраструктуры), что в соответствии с идеями знаменитого британского экономиста Джона Мейнарда Кейнса должно было привести к восстановлению спроса. Важными компонентами «нового курса» стало регулирование банков и ограничение деятельности монополий, введение прогрессивных налогов на доходы, развитие социальных программ. Схожая политика в этот период проводилась и в странах Западной Европы - от Швеции до Великобритании.
По сути все это означало реакцию лидеров развитых капиталистических стран на идущий от масс запрос на социальную справедливость - что в политике позволило им удержать общество от движения к авторитарному и тоталитарному правлению, а в экономике в дальнейшем создало предпосылки для перехода к модели «государства всеобщего благосостояния». Развитие антимонопольного регулирования в послевоенный период ограничило для крупных компаний возможности манипулирования ценами и продажами на национальных рынках - но национальные правительства поддерживали их активность на внешних рынках, где сохранялась конкуренция, дававшая стимулы к повышению эффективности и внедрению инноваций. Высокие налоги дали базу для государственных расходов на военные нужды, науку, образование, которые стимулировали научно-технический прогресс.
Стоит подчеркнуть: в СССР при другой идеологии и плановой экономике шли схожие процессы. Плановое хозяйство было не способно обеспечить должные стимулы к снижению издержек и инновациям на уровне предприятий, что в конечном счете предопределило проигрыш СССР в экономической конкуренции с Западом. Однако до 1960-х годов преимущества рынка над плановой экономикой были неочевидны.
Все эти сходства позволяют говорить об общемировом тренде «прихода государства в экономику» в 1930-1960-е годы в ответ на провалы рынка и политические катаклизмы при либеральном капитализме конца XIX - начала XX века. Результатом этих сдвигов к социализму в одних странах и разным формам госкапитализма в других стал бурный экономический рост и социальная динамика в 1950-1960-е годы во всем мире. Однако уже к середине 1960-х годов появились признаки исчерпания потенциала модели развития «с опорой на государство».
Представители неэлитных групп начали сознавать, что их ожидания были иллюзией. Стало нарастать социальное напряжение, проявившееся в разных формах - от массовых политических протестов и свержения авторитарных режимов в арабских странах до Brexit и победы Трампа на выборах президента США
Проявлением политического кризиса этой модели стали протесты против войны во Вьетнаме и движение за гражданские права в США и студенческие революции в Западной Европе. Те же устремления лежали в основе «оттепели» в СССР в 1956-1964 годах и «пражской весны» 1968 года. В известном смысле сказанное справедливо даже для Китая, где Мао Цзэдун в период «культурной революции» 1965-1966 годов использовал молодежное движение хунвейбинов для ослабления бюрократического аппарата.
Затем наступил экономический кризис этой модели - с распадом Бреттон-Вудской системы валютного регулирования в 1968-1973 годах и переходом к плавающим валютным курсам, нефтяным шоком 1973-1974 годов (когда страны ОРЕС прекратили поставки нефти в США и Англию за их поддержку Израиля в войне Судного дня - и цена на нефть выросла в четыре раза, что стало ударом для мировой экономики) и стагфляцией 1970-х годов в большинстве развитых стран. Осознание кризиса модели с опорой на государство стало отправной точкой для обратного движения маятника - к экономическому либерализму. Это движение возглавили Маргарет Тэтчер и Рональд Рейган.
К 1970-м годам стало очевидным поражение социалистического блока в глобальной конкуренции: СССР и другие соцстраны не смогли обеспечить широким массам уровень жизни, сравнимый с тем, что давали своим гражданам более эффективные рыночные экономики. Китай отстал от развитых стран в десятки раз - но китайская элита оказалась способна пойти на эксперименты и реформы; возможно, это предопределялось тем, что у лидеров КПК в конце 1970-х годов была власть, но не было ресурсов.
Парадоксально, но при радикальных различиях в уровне развития и организации общества характер китайских реформ, инициированных Дэн Сяопином в 1979 году, был близок к тому, что начали делать Тэтчер в Англии и Рейган в США. Во всех трех случаях речь шла о дерегулировании экономики и предоставлении большей свободы экономическим агентам. И именно эти три страны - США, Китай и Великобритания - получили, пожалуй, наибольшие выигрыши от новой эпохи. Те же, кто вошел в этот процесс позже (и Россия в их числе), приобрели гораздо меньше, но зато в полной мере ощутили на себе издержки либерализации и глобализации.
Итак, за сто лет мир прошел два цикла в трансформации моделей экономической организации общества - от господства свободного рынка к доминированию государства и обратно к либеральному устройству экономики. Для каждого из этих циклов было характерно преобладание определенной идеологии в интеллектуальной среде и в массовом сознании - с акцентом на социальную справедливость в первом случае и на свободу во втором. Запрос на социальную справедливость (и его обоснования в теории и политике) возник как ответ на крайне высокий уровень неравенства конца XIX - начала XX века. Запрос на свободу был порожден избыточным вмешательством государства в общественные и экономические отношения в период после Второй мировой войны.
Неопределенность в экономике, терроризм и политическая нестабильность, подъем национализма и все новые вооруженные конфликты свидетельствуют, что модель глобального неолиберального капитализма подошла к исчерпанию своих возможностей. Что удерживает ее от распада? Прежде всего, высокая степень экономической и финансовой взаимозависимости стран, результат глобализации. Если обособление национальных экономик и возможно, то лишь в средне- и долгосрочной перспективе. Другие сдерживающие факторы - обеспечение коллективной безопасности в противостоянии террористическим угрозам и контроль экологических рисков.
«Новые лидеры» (от Виктора Орбана в Венгрии до Дональда Трампа в США и от Реджепа Тайипа Эрдогана в Турции до Нарендры Моди в Индии), пришедшие к власти под националистическими и популистскими лозунгами и выступающие против неолиберальной модели, не предлагают реальных альтернатив. Более того, по оценкам экспертов, предложенные ими меры приведут лишь к усилению накопленных диспропорций и противоречий - и этим лидерам, не ответившим на запрос масс и не выполнившим обещаний, придется перекладывать ответственность на внутренних и внешних врагов, что вызовет внутренние конфликты и геополитическую напряженность.
Тем не менее есть две альтернативы современной модели глобального капитализма. Первая - идеологическая. Это государство по шариату: социальная справедливость на принципах ислама. Понимание этой альтернативы дает опыт развития Ирана после исламской революции 1979 года. Несмотря на экономические санкции США в течение почти 40 лет, несмотря на кровопролитную многолетнюю войну с Ираком (погибли от 400 до 800 тыс. человек из 40 млн населения страны) Иран смог сохранить независимость. Его политическая система, сформированная исламскими богословами, оказалась устойчива к внешним и внутренним шокам - в том числе благодаря перераспределению доходов и мерам социальной поддержки, которые адресованы широким народным массам. Однако эта модель оказалась не способна к экономическому воспроизводству - в Иране практически отсутствуют инвестиции: экономика до сих пор функционирует за счет инфраструктуры, построенной еще во времена шаха.
Поэтому более реальна другая альтернатива - технологическая, связанная с «цифровой экономикой» и четвертой промышленной революцией. Непрерывные инновации в ИТ дают все новых игроков, все новые формы организации бизнеса, новые «сетевые» формы коммуникации; размываются границы компаний и национальные. Одновременно растет роль городских агломераций как центров экономической активности. Эти сдвиги дают большие возможности, но они же порождают большие риски. Смена технологического уклада, представляющая угрозу для существующих игроков и для сложившихся организаций, скорее всего, будет вести к сопротивлению с их стороны - с использованием как экономических, так и политических, и «силовых» рычагов. Важная особенность этой альтернативы - объективно она дает больше возможностей для развитых стран с их емкими рынками и более сложной правовой, экономической и технической инфраструктурой. Готовность новых игроков как-либо делиться выигрышами вызывает большие сомнения, а это означает новое усиление поляризации между богатыми и бедными странами.
Базой для сокращения разрыва между развитым Cевером и развивающимся Югом могло бы стать массовое производство - если оно начнет ориентироваться не на спрос из стран «золотого миллиарда», а на потребности среднего класса развивающихся стран. Как было показано еще в классической работе Piore & Sabel (1984), массовое производство, обеспечивающее существенное снижение издержек, но требующее очень больших единовременных капиталовложений, может устойчиво функционировать только при наличии стабильного массового платежеспособного спроса. В США в 1930-50-е годы такой спрос был сформирован путем регулирования заработной платы в частном секторе, роста расходов в бюджетной сфере, введения пособий по безработице и других социальных программ, которые финансировались за счет госдолга и повышения налогов.
Применительно к современным развивающимся странам такой подход к созданию широкого среднего класса, предъявляющего платежеспособный спрос на стандартные товары массового производства, реализовать существенно сложнее. Причина - иной механизм распределения рент, генерируемых массовым производством. В США и Европе в начале и середине ХХ века эти ренты аккумулировалась национальными компаниями, которые попадали под регулирование национальных правительств - а значит, могли быть изъяты и перераспределены через налоги на прибыль корпораций или прогрессивные ставки налогообложения личных доходов. В развивающихся странах сейчас эти ренты в значительной мере аккумулируются транснациональными компаниями (ТНК), которые размещают штаб-квартиры в развитых странах, а налоги платят в офшорах. Возможности воздействия на ТНК у большинства развивающихся стран весьма ограничены.
Такими возможностями по-прежнему обладают правительства развитых стран, особенно когда они координируют действия. Теоретически можно было бы говорить о том, чтобы ренты, аккумулируемые компаниями развитых стран, целенаправленно перераспределялись развивающимся странам. Исторический аналог такого перераспределения - «план Маршалла», запущенный правительством США в 1948 году и предусматривавший выделение из американского бюджета $13 млрд на восстановление в Европе. При очевидных политических мотивах (противостояние с СССР) в основе плана лежал здравый экономический расчет - они стали катализатором спроса и способствовали восстановлению рынков для американских компаний.
Результатом запуска и реализации «плана Маршалла-2.0» в сочетании с мерами по регулированию рынков труда и развитию социальных программ в развивающихся странах могло бы стать формирование глобального «государства всеобщего благосостояния» и сокращение социальной базы для радикальных и экстремистских движений. Подобные идеи давно звучат в работах Виктора Полтеровича, Владимира Попова и других экспертов, но пока они выглядят утопическими. Для их реализации нужен качественно иной уровень взаимодействия и готовность к международной кооперации со стороны элит в развитых и развивающихся странах. Переговоры и поиск компромиссов затруднены: мир стал многократно сложнее, и устойчивое равновесие сегодня невозможно без диалога с многочисленными новыми стейкхолдерами и учета их интересов.
Кризис 2008-2009 годов, казалось бы, подтолкнул к такому сотрудничеству - именно после него активизировалась деятельность «двадцатки» (куда, в отличие от « семерки», входят лидеры ведущих развивающихся стран). Однако ослабление эффектов кризиса вновь снизило стимулы к кооперации. Как показывает история, без сильнейших потрясений элиты не идут на изменение сложившегося порядка - похоже, такие потрясения еще предстоят.
Но сами по себе будущие катаклизмы не дадут отрезвляющего и оздоровляющего эффекта, если не придут новые лидеры, и их личности будут иметь огромное значение. А это значит, что компромиссы станут возможны, если в одно и то же время к власти в наиболее крупных странах мира придут люди, способные вести диалог друг с другом и при необходимости противостоять частным интересам своих национальных элит.
Каковы будут роль и место России в этих процессах? У меня нет ответа на этот вопрос. После неудавшихся экспериментов с построением «либеральной демократии» в 1990-е годы и «госкапитализма с корейским лицом» в 2000-е российская элита утратила внятное видение будущего и строит политику на апелляциях к великой истории России. Но без видения будущего и без новой модели развития, с которой согласны основные группы российского общества, попытки «технологического скачка», о которых говорилось в начале статьи, не дадут желаемого эффекта.
И последнее. В человеческой истории от многих великих цивилизаций, которые на определенной стадии не смогли разрешить внутренних конфликтов и противоречий, остались лишь руины. А история продолжалась - поскольку рядом существовали другие общества, оказавшиеся более конкурентоспособными. Радикальное отличие сегодняшнего мира в том, что глобализация сделала его взаимосвязанным и единым - и если при развитии катастрофических сценариев (в логике «черного лебедя» Нассима Талеба) лидеры ведущих стран не смогут договориться друг с другом, мы можем действительно прийти к концу истории, и от миропорядка останутся лишь глобальные руины.
Компромиссы станут возможны, если в одно и то же время к власти в наиболее крупных странах мира придут люди, способные вести диалог друг с другом и при необходимости противостоять частным интересам своих национальных элит
Ренты Глобализации и Рспределения
В начале и середине ХХ века все стадии массового производства были сконцентрированы в развитых странах. Здесь же происходил сбыт продукции, основным потребителем которой с середины ХХ века выступал массовый средний класс. Из колоний (которые после Второй мировой войны приобрели независимость) поступало лишь сырье. В последние 30 лет либерализация внешней торговли, развитие информационных технологий, снижение транспортных издержек и открытие рынков для иностранных инвесторов изменили эту привычную структуру.
Цепочки по-прежнему находятся под управлением компаний из развитых стран и главными рынками сбыта по-прежнему остаются страны «золотого миллиарда». Однако процесс создания стоимости, осуществлявшийся прежде в рамках одной компании, теперь распадается на самостоятельные функциональные стадии - от НИОКР и дизайна до собственно производства, логистики, маркетинга, рекламы и розничных продаж. Каждая из них может быть представлена независимыми фирмами, которые находятся в разных странах мира и работают на разных заказчиков (см. график Andreas Wieland, https://scmresearch.org/2015/07/04/the-smile-of-value-creation).
Такая структура повышает гибкость всей цепочки и ее эффективность - так как каждую функцию теперь можно отдать наиболее конкурентоспособному исполнителю. В результате потребитель получает товар по более низкой цене, а фирмы, включенные в цепочку,- большую прибыль или ренту. Однако в силу разной интенсивности конкуренции эта рента неравномерно распределяется по стадиям внутри цепочки. Ее доля выше на начальных и конечных стадиях, которые, как правило, представлены фирмами из развитых стран. Наиболее существенную долю ренты обеспечивает функция по координации взаимодействия отдельных звеньев цепочки. Ее тоже обычно выполняют транснациональные компании из США, Европы или Японии. Напротив, фирмы из развивающихся стран в основном задействованы на стадии производства и оказания стандартных услуг, где высок уровень конкуренции и ниже доля добавленной стоимости. В итоге большая часть выигрышей или рент от новой, распределенной в пространстве организации производственных процессов на глобальных рынках достается компаниям из развитых стран. Источник
Добавиться в друзья можно вот тут
Понравился пост? Расскажите о нём друзьям, нажав на кнопочку ниже: