Для Вики norbertfoster о лете, планах, любви и цикличности.
Сто дней, сто ночей, плачет город - он ничей,
Знаешь, судьбы несчастливых сходятся до мелочей.
Здравствуй, дорогой мой друг. Я скучаю и это совсем не секрет. Я пишу, как и обещала, но гораздо позднее, прости, что поделать. Я напишу тебе о несчастливых, меня заботит это. И я жду от тебя письма, гораздо позднее, ничего, что поделать. Поехали? Поехали.
Двадцатые числа, конец первого летнего месяца, Москва. Тополя уже выдержали и первую лавину проклятий, и вторую, стенающие аллергики смирились и даже как-то в очередной раз приспособились к отчаянно слезящимся глазам, делающим их похожими на разнесчастную Сансу Старк, плененную властвующими Ланистерами. Столичные барышни оголили спины по самый привет, - все по последней журнальной моде, - а столичные юноши стали громче, смелее и опаснее без белых офисных рубашек и перекинутых через плечо отглаженных серых пиджаков.
Я сижу в неудобном кожаном кресле скверной забегаловки на Солянке. Рядом сидит Кристина, Катя, какие-то случайные барышни. Я прячу лицо в мягких руках Даши Кошкиной и жмурюсь, кусаю губы, силясь не плакать, не плакать, не плакать. Я без учебы, я без работы, я без жилья, я без мужчины и средств к существованию. Без всего того, что только-только у меня было и обеспечивало полный пакет привычных женских удобств и потребностей адаптированного Маслоу.
Где вы теперь, кто вам целует пальцы, куда ушёл ваш китачонок Ли.
Вы, кажется, любили португальца, а может быть, с малайцем вы ушли.
Даша протягивает мне привезенные в подарок блестящую желтую медаль и браслеты на руку, мы выходим на затопленную золотой расплавленной любовью улицу, я вытираю постоянно набегающую и скапливающуюся в уголках рта кровь, надсадно кашляю. Стараясь не смотреть в витрины, чтобы не видеть в них себя образца реального времени, обхожу усталые и недовольные морды машин и мрачно говорю, что нет ничего, не к чему возвращаться, все порушено и после лагеря надо будет все, все начинать сначала. Мысли то мечутся, как перепуганные рыбки в садке, то вязко и липко забивают клапаны и я тону, тону, тону в отчаянии и неопределенности.
Даша говорит что-то ободряющее, мы мерим шагами туристические маршруты, скомкано расстаемся в метро и разъезжаемся. В тот день я получаю ужасный солнечный ожог на ноги и всю ночь на работе меня бьет в лихорадке, еле спадающей к утру.
Это было ровно год назад.
Двадцатые числа, конец первого летнего месяца, Киев. Я сижу на кожаном кресле уютной маленькой кухни, заставленной цветами, коробками, шуршащими свертками с чаем, красивой разноцветной стеклянной посудой и забавными уютными сувенирами, навезенными, наверное, любимыми разных калибров. Плотные оанжевые жалюзи не пускают ко мне солнце и это как раз так, как я люблю - отсутствие и естественного света, и электрического, полумрак всегда ближе и дороже, спокойнее и прохладнее, своеобразное психологическое исключение возможной суеты и компании. В моей голове гулко шумят сосны, за окном разворачивается в красках Муром пятнадцатилетней давности, я извинительно и, тут же!, извиняющие улыбаюсь цикличности жизни и временным настроенческим локациям. Ну почему, почему ты всегда знаешь какую-то прописную истину и всегда эта истина ударяет тебя там, где ты ее не ждешь? Мы притягиваем к себе то, на чем фокусируемся, всегда, всегда абсолютно. Фокусировка на несчастливом - вот критерйй, по которому я всегда выхватывала своих, сканировала, делала выводы, градуировала, ранжировала и выстривала поведенческие концепции, переходя на определенный, совершенно особенный язык, который в полной мере понимали только свои, такие же несчастливые, созависимые, с геном отчаянья, работающие на контрасте.
Мы - городские сумрачные власти, любимые наместники зимы (с).
Почему я всегда, даже в периоды ремиссии, вдали от губительных депрессивных рецидивов, не мыслила плюсами? Ведь глобально я всегда определяла себя категориями "все вывезу", "все круто", "все сложится". Но получая результат, я забивала на процесс, и это была главная ошибка, главная прореха, главный просчет.
Но я его учла.
Какие глупые смешные мысли, какой наивный ограниченный пошлый Маслоу.
У меня нет работы, Вика. Четырнадцатого числа я подписала обходной лист. Я забрала свою серую казенную трудовую из сытого чопорного офиса на Цветном, с прохладными коридорами, неживыми растениями в кадках, дьявольски красивыми хищными женщинами и извечной карьерной гонкой - по утрам в переговорных за кофе и отчетами, по вечерам в шантанах за полусухим и отчетами, по ночам в спальнях (за обязательной/произвольной и отчетами, отчетами, отчетами) и так по стальному, ни на миг не прекращающему своего вращения, кругу.
И я очень рада. Я сплю не в середине дня и у меня больше нет синяков под глазами. Я сплю в постели, а не в кабинете, на чистых простынях и будучи в дезабилье, не в офисной рубашке. И мне снова можно звонить круглыми сутками, и будить безбожно, и только рассмеюсь я в ответ, потому что можно проснуться от звонка, поговорить, положить трубку и снова блаженно заснуть. Я огорожена от ужасного бабского клекота стиля кто, с кем, куда, зачем, кому, кого, ко-ко-ко, ко-ко-ко, Господи, прости меня, я знаю, что сгорю в аду за непомерную гордость, но невыносима же, Вика, не-вы-но-си-ма человеческая глупость. А женская глупость невыносимей в разы.
У меня нет учебы. Третьего числа я защитила диплом и двадцать седьмого мне его вручат. О, пантеоны моих детских богов, героев и сказочных покровителей, шесть лет, моя златокудрая принцесса, ШЕСТЬ ЛЕТ на ветер, а сколько денег, а сколько нервов, а сколько сил? И ради чего, ради корочки и традиции, а отчего? От слабости и трусости, да еще, пожалуй, от лени. Я буду высока и светла, в шелках и локонах, а как иначе. На вручении не будет родителей, да для тебя это, пожалуй, не новость вовсе, не будет Кристины с Олей, первая с Мышью, вторая в океане, зато будет Андрей, и это важно и дорого, будет Ира, я писала тебе про Иру? Будет Мила, словом, будут друзья, а кто составляет много лет мою жизнь как не друзья, Вика. Для меня друзья ровно то, что для тебя, конкретно именно для тебя, семья. Примерно равнозначно. С поправкой на погрешность восприятия/воспитания/будущности.
У меня нет жилья. И я привыкла. Мои чемоданы и сумки пылятся на антресолях подруг. По адресу моей прописки сыпется потолок и проваливается пол, дома моей матери, моего отца, моей Оли и даже выпестовавшей мою юность бабушки давно отошли картонным фоном славных добрых воспоминаний. И я довольна. Я не знаю, когда мне надо будет искать новое условно постоянное пристанище. Может быть в августе. Может быть в сентябре. Может быть в декабре. А может быть в следующем апреле, с первой капелью или робкими желтыми подснежниками. У меня большие планы, моя грозная северная валькирия) У меня большие надежды.
Любовь. Любооооовь. Рассказать тебе про любовь, Вика? Любовь везде. И повсюду. Внутри и снаружи, в голове, груди, вдохе и выдохе. Бог есть любовь. Слово есть любовь. Поступок, действие есть любовь. А то, чем занималась я больше этого вот прошедшего года - это не любовь. Это чушь какая-то непонятная, честное слово) Мне так смешно сейчас думать об этом, так неловко, так стыдно за то, что я придавала этому всему ТАКОЕ значение, и что для меня все это было РЕАЛЬНО серьезно. И что я так умело, искуссно, так старательно сама себе освободила боль, тюрьму и зависимость от чего-то совсем чужого, ненужного. Нет, замечательного! Умного, интересного, хорошего, но совсем мне ненужного и чужого. И ведь насколько надо было потерять себя, что сосредоточить все, абсолютно все, всю сущность и смысл в ком-то извне. Сколько времени я по собственной дурости и прихоти потратила на это извне, вместо того, чтобы вложить в себя. Страшно представить. А сколько слез пролито-то было, как смеюсь сейчас в голос, как смеюсь)) Гусары, молчать, в общем, не слова о, ну ты понимаешь. Все, что позади - отработанный материал. Я получаю уроки, делаю выводы и иду дальше, как было прежде, как было всю жизнь, как было до начала этого непонятно откуда взявшегося журавлиного звона.
А я легка и светла. Я ворчу для вида и твитера, моя главная проблема, по-прежнему, снобство и неумение принимать и мириться с людской глупостью, ограниченностью, зашоренностью и непорядочностью, но я легка и светла и абсолютно, совершенно свободна внутренне от боли и оков. И я одинаково люблю людей, и так глуп людской выбор между дружбой и любовью, ведь нет никакой разницы, нет никакой дружбы, есть одно единственное чувство, и оно ко всем одно, просто разными сторонами. Какие-то прекрасные люди встречаются и подбираются, мой телефон жужжит и принимает какую-то запредельную трогательную нежность, я слышу на расстоянии сотен километров красивые улыбки специально для меня и внутри начинает закипать предвкушение праздника, а в груди мелко дрожат на ветру облетающие кусты жасмина. Я звеню тяжелыми браслетами на загоревшем запястье в такт присланному прилипчивому мотиву, и мое лето безостановочно и жарко, и я словно в последний раз, всем телом, от макушки до пяток, чувствую его, себя, небо, солнце, воздух, любимых, таких сильных, храбрых, живых и юных. Самых лучших. Самых нежных. Самых родных. И я очень довольна, Вика. И я очень сыта.
Есть аспект взаимодействия с людьми и это единственное, что вносит резкость в мои черты, потому что я больше не могу впускать людей, Вика, не могу, не могу, как ни стараюсь. И не хочу. Мне надоело пуще неволи ускоромняться, подчиняться, принимать наставления, следовать правилам, жить по чужому режиму и делать вид, что все в порядке. Я не хочу на своей территории не близких себе людей, не хочу с ними единства и коммуны, меня трясет от их контроля и я с тоской вою о своей прежней сладкой поющей автономности, пытаясь не позволять себе мыслить категориями "о, Боже, ну что за чушь, что за бред, замолчи, замолчи, замолчи, ЗАМОЛЧИ". Это накатывает с каждым из них внезапно, но очень остро, вот ты разговариваешь по телефону, и через прижатую трубку к уху чувствуешь, как человек начинает вдруг от тебя стремительно удаляться и вот-вот совсем исчезнет, так вдруг он становится тебе так не близок, так далек, так непоправимо и так фатально. И он/она, этого не понимает, и все говорит, говорит, говорит, и ты вдруг с удивлением и смехом перебиваешь. - Тю, - говоришь ты. - Родная. А спич, он, в общем-то, к чему?
И не видят люди за громкостью, за доброжелательностью, за хохотом и плясками, за готовностью и поддержкой, моей извечной сдержанной, недоверчивой внимательности. И именно эту сдержанную недоверчивую внимательность, игнорированиее ее, не могу я отпустить им, Вика, не могу. И наступает тот самый момент расставания и анализа, кем был этот краткосрочный человек в твоей жизни, потому что, знаешь, как деревья умирают по-разному, так и люди из тебя уходят по-разному. Кто-то красиво, гордо и разноцветно, оставляя в душе невероятный праздник и право спустя годы, высоко вскинув голову, с широкой улыбкой говорить: - О, да! Я его знаю. Мы были рядом какое-то время и это невероятной силы и яркости человек.
А кто-то глупо, изломанно и торопливо, и непонятно, какие магниты вас удерживали раньше рядом, с взаимоисключающими зарядами, полярностями и плевать вот сейчас на физику совершенно.
Наверное, пытаться вновь стать социоактивной чикулей из мрачной фрау, привыкшей и вросшей в саму идею обособленности все же не стоит. И идея выпестанного любимого одиночества суть единственно возможная и комфортная стезя.
И я по-прежнему очень много читаю, любимого Достоевского - со страниц, любимого Есенина - по памяти, пишу сценарии в Лидер и жду нашей встречи, отрада далекая. Жду разговоров в бумажных декорациях английского брогама, испанской асьенды и немецкого Графа Цеппелина, и глаз твоих напротив, смотрящих внимательно и строго, и ясных фраз, и такого знакомого и уютного наклона головы. Скучаю, свет мой. Свидимся, даст Бог. Потому что самое главное - не знать, что что-то трудно и заранее не получится. Потому что, когда не знаешь, что это невозможно, возможно, как ты понимаешь, абсолютно все.
Мы молоды. У нас чулки со штопками.
Нам трудно. Это молодость виной.
Но плещет за дешевенькими шторками
бесплатный воздух, пахнущий весной.