Перепост - Сретение: "Священномученик Иларион (Троицкий)"...
Именно 22 марта 1922 года тогда еще епископ Верейский Иларион был уже в третий раз арестован. Его обвинили в том, что он исполнял поручения патриарха, принимал в патриаршем подворье посетителей, приходивших за советом по церковным делам, устраивал диспуты и, обладая большой эрудицией в богословских вопросах, дискредитировал выступавших против него оппонентов-безбожников. 22 июня он был выслан на один год в Архангельскую губернию.
Архиепископ Иларион (Троицкий): письма из провинции
22 апреля 1922 года, день ареста, в жизни владыки Илариона (Троицкого) стал началом его исповеднического пути. После тюремного заключения 4 июля 1922 года епископ Иларион вместе с этапом заключенных прибыл в Архангельск. В северной провинции - месте ссылки тысяч верующих людей - ему суждено было прожить год. Здесь он познакомился с архиепископом Архангельской епархии Антонием (Быстровым), одним из милосерднейших людей того времени, который призвал православных горожан оказывать всемерную помощь сосланным. Об отзывчивости архангелогородцев, о самой провинции, ее уникальной природе, своем понимании церковной ситуации, о себе епископ Иларион рассказывает в письмах родным и друзьям. Яркий, сочный язык, столь характерный для его публичных выступлений и даже научных статей, в полноте ощущается и в этой переписке.
Всё в Архангельске поражало его своей новизной, необычностью: сам город, растянувшийся вдоль реки на многие километры, поскольку «отовсюду наступали на жилье лес или болота, и почти совсем не было открытых пространств»; величественная Северная Двина, по набережной которой он совершал ежедневные прогулки. Здесь в первый раз увидел он, как клюква растёт: «Представьте сплошной ковер мха светло-коричневого, и по нему разбросаны, наполовину в нем утопая, красные ягоды величиной с небольшую вишню… Когда ее много, будто кто рассыпал по мху ягоды». Радовала его осенняя погода: «Осень у нас на редкость теплая и хорошая, до сих пор ниже четырех градусов не спустилась температура; деревья зеленые стоят... Я сижу против окна в холщовом старом подрясничке. Никак не ждал такой осени. Все Гольфстрим-батюшка старается. Да Новая Земля помогает, запирая входы в Карское море. Я ведь здесь географию Севера изучил по разным книгам, иногда очень серьезным». О хлебосольстве, щедром странноприимстве горожан сообщает он в одном из писем так: «Не красна наша изба углами, а пироги в ней бывают. Приносят люди добрые. Вообще никогда в жизни я столько пирогов не ел, сколько здесь. В праздники, например, до пяти разных сортов приходилось есть - с семгой, с треской, с омулем, с клюквой, с селедками свежими: их в нынешнем году небывалый улов в устье Двины. За последнее время что-то значительно увеличилось число мироносиц и приношений разных. Пост, должно быть, умягчает сердца».
После ежедневной и ежечасной загруженности, после следствия и этапа ссылка показалась неожиданным отпуском. Одно было прискорбно и заботило - невозможность, как ссыльному, постоянно служить в храме и известия о церковных событиях.
Этими размышлениями наполнены письма владыки к Елизавете Воронцовой, его знакомой по Сергиеву Посаду:
«Покров я провел в тоске и скорби. На всенощной, которую служил в одной приходской церкви, даже расплакался, когда запели: “О, великое заступление печальным еси, Богородице чистая»… Меня совершенно не интересует моя личная судьба, потому что внешнее положение для меня не составляет ничего важного… Но я не могу не страдать и не говорить горячо, видя и понимая страдания Русской Церкви».
«Вести о московской смуте доходят, и удивляюсь я низости человеческой и трусости крайней, за свое благополучие готовы всё подписать, чему и не сочувствуют. Значит, никаких убеждений нет у людей. Я же надеюсь к грехам своим не прибавить еще отступничество, хотя бы и пришлось еще много «путешествовать…»
«Теперь можно положительно сказать, что изъятие ценностей было ненужным предприятием. Судя по отчетам, ценностей получено не более, как на двадцать миллионов золотых рублей. Теперь сосчитайте, чего стоит самоё изъятие, перевозка, переливка (с угаром и… утечкой). Ведь в иных местах ящики для упаковки стоили столько же, сколько самые ценности. Прибавьте еще расходы по содержанию в тюрьмах тысяч арестованных по этому делу. Расходы на следствия и суды… Боюсь, не пришлось бы переплатить… Ведь в газетах лгали, что в храмах такие миллиарды, что ценностей будет поездов семь верст длины (это так писали бессовестные люди)… Бесчестные диоклетианы, нероны, декии прямо говорили: нельзя быть христианами, иначе казнь».
«… Печальные мысли о церковных делах часто нарушают мой покой. Так что у меня за последнее время какой-то невроз, во сне все ругаюсь с самозванцами и отступниками, редкую ночь не вижу их во сне. Иногда даже за чтением внимание отвлекается от книги. Но благодарю Бога за всё».
Вечером 21 июня 1923 года владыку Илариона вызвали в Архангельское ГПУ и объявили, что ему разрешено уехать. Его первая северная ссылка окончилась. 5 июля он уже был в Москве…
Наш северный город не был забыт владыкой. Из Соловецкого лагеря он писал верующим женщинам, помогавшим ему во время его ссылки в Архангельске:
«Я был очень рад, когда получил от Вас столь обширное и интересное письмо. Приношу Вам за него и вообще за память Вашу обо мне глубокую Вам благодарность. Господь да сохранит Вас от всякого зла. Да сохранит и церковь архангельскую от таких искушений, какие она не в силах будет перенести… Архангельский год мне памятен, и я часто его вспоминаю. Вспоминаю с благодарным чувством и всех добрых архангельцев… Сердечно благодарю всех и за гостинцы. Все я получил, и все так мне напоминает любезный Архангельск… Обо мне знайте только то, что я живу очень хорошо, крепок здоровьем, бодр духом…»
Владыка Иларион, старавшийся видеть во всём промысел Божий, и архангельскую ссылку, и Соловецкий лагерь воспринимал как суровую школу нестяжания, кротости, смирения, терпения и трудолюбия.
Архиепископ Иларион (Троицкий): письма из провинции
22 апреля 1922 года, день ареста, в жизни владыки Илариона (Троицкого) стал началом его исповеднического пути. После тюремного заключения 4 июля 1922 года епископ Иларион вместе с этапом заключенных прибыл в Архангельск. В северной провинции - месте ссылки тысяч верующих людей - ему суждено было прожить год. Здесь он познакомился с архиепископом Архангельской епархии Антонием (Быстровым), одним из милосерднейших людей того времени, который призвал православных горожан оказывать всемерную помощь сосланным. Об отзывчивости архангелогородцев, о самой провинции, ее уникальной природе, своем понимании церковной ситуации, о себе епископ Иларион рассказывает в письмах родным и друзьям. Яркий, сочный язык, столь характерный для его публичных выступлений и даже научных статей, в полноте ощущается и в этой переписке.
Всё в Архангельске поражало его своей новизной, необычностью: сам город, растянувшийся вдоль реки на многие километры, поскольку «отовсюду наступали на жилье лес или болота, и почти совсем не было открытых пространств»; величественная Северная Двина, по набережной которой он совершал ежедневные прогулки. Здесь в первый раз увидел он, как клюква растёт: «Представьте сплошной ковер мха светло-коричневого, и по нему разбросаны, наполовину в нем утопая, красные ягоды величиной с небольшую вишню… Когда ее много, будто кто рассыпал по мху ягоды». Радовала его осенняя погода: «Осень у нас на редкость теплая и хорошая, до сих пор ниже четырех градусов не спустилась температура; деревья зеленые стоят... Я сижу против окна в холщовом старом подрясничке. Никак не ждал такой осени. Все Гольфстрим-батюшка старается. Да Новая Земля помогает, запирая входы в Карское море. Я ведь здесь географию Севера изучил по разным книгам, иногда очень серьезным». О хлебосольстве, щедром странноприимстве горожан сообщает он в одном из писем так: «Не красна наша изба углами, а пироги в ней бывают. Приносят люди добрые. Вообще никогда в жизни я столько пирогов не ел, сколько здесь. В праздники, например, до пяти разных сортов приходилось есть - с семгой, с треской, с омулем, с клюквой, с селедками свежими: их в нынешнем году небывалый улов в устье Двины. За последнее время что-то значительно увеличилось число мироносиц и приношений разных. Пост, должно быть, умягчает сердца».
После ежедневной и ежечасной загруженности, после следствия и этапа ссылка показалась неожиданным отпуском. Одно было прискорбно и заботило - невозможность, как ссыльному, постоянно служить в храме и известия о церковных событиях.
Этими размышлениями наполнены письма владыки к Елизавете Воронцовой, его знакомой по Сергиеву Посаду:
«Покров я провел в тоске и скорби. На всенощной, которую служил в одной приходской церкви, даже расплакался, когда запели: “О, великое заступление печальным еси, Богородице чистая»… Меня совершенно не интересует моя личная судьба, потому что внешнее положение для меня не составляет ничего важного… Но я не могу не страдать и не говорить горячо, видя и понимая страдания Русской Церкви».
«Вести о московской смуте доходят, и удивляюсь я низости человеческой и трусости крайней, за свое благополучие готовы всё подписать, чему и не сочувствуют. Значит, никаких убеждений нет у людей. Я же надеюсь к грехам своим не прибавить еще отступничество, хотя бы и пришлось еще много «путешествовать…»
«Теперь можно положительно сказать, что изъятие ценностей было ненужным предприятием. Судя по отчетам, ценностей получено не более, как на двадцать миллионов золотых рублей. Теперь сосчитайте, чего стоит самоё изъятие, перевозка, переливка (с угаром и… утечкой). Ведь в иных местах ящики для упаковки стоили столько же, сколько самые ценности. Прибавьте еще расходы по содержанию в тюрьмах тысяч арестованных по этому делу. Расходы на следствия и суды… Боюсь, не пришлось бы переплатить… Ведь в газетах лгали, что в храмах такие миллиарды, что ценностей будет поездов семь верст длины (это так писали бессовестные люди)… Бесчестные диоклетианы, нероны, декии прямо говорили: нельзя быть христианами, иначе казнь».
«… Печальные мысли о церковных делах часто нарушают мой покой. Так что у меня за последнее время какой-то невроз, во сне все ругаюсь с самозванцами и отступниками, редкую ночь не вижу их во сне. Иногда даже за чтением внимание отвлекается от книги. Но благодарю Бога за всё».
Вечером 21 июня 1923 года владыку Илариона вызвали в Архангельское ГПУ и объявили, что ему разрешено уехать. Его первая северная ссылка окончилась. 5 июля он уже был в Москве…
Наш северный город не был забыт владыкой. Из Соловецкого лагеря он писал верующим женщинам, помогавшим ему во время его ссылки в Архангельске:
«Я был очень рад, когда получил от Вас столь обширное и интересное письмо. Приношу Вам за него и вообще за память Вашу обо мне глубокую Вам благодарность. Господь да сохранит Вас от всякого зла. Да сохранит и церковь архангельскую от таких искушений, какие она не в силах будет перенести… Архангельский год мне памятен, и я часто его вспоминаю. Вспоминаю с благодарным чувством и всех добрых архангельцев… Сердечно благодарю всех и за гостинцы. Все я получил, и все так мне напоминает любезный Архангельск… Обо мне знайте только то, что я живу очень хорошо, крепок здоровьем, бодр духом…»
Владыка Иларион, старавшийся видеть во всём промысел Божий, и архангельскую ссылку, и Соловецкий лагерь воспринимал как суровую школу нестяжания, кротости, смирения, терпения и трудолюбия.