27 января
По православному - это день святой Нины. По общему календарю - день снятия блокады Ленинграда.
Нынче на планерке мне поставили в план статью на эту тему. А здесь нашла и положу свою старую, за 2006 год.
«Как вам, деточки, рассказать…»
Наш разговор доставил Вере Владимировне Дворниковой немало горьких минут.
- Накануне вашего прихода ночь не спала, - сказала она. - Последний раз об этом рассказываю. Столько боли! Сил уже нет вспоминать…
С чего начать? У нас хранится старинная фотография, которой, наверное, лет сто пятьдесят. На ней родные моего отца - их семья всегда проживала в Петербурге. Мама моя родом из села Михайловского, это пушкинские места. Семья была бедная, многодетная, раскулаченная. Оставаться там значило медленно умирать. И мама уехала в Питер, который к тому времени стал Ленинградом - помогать родственнице нянчить детей. Когда маме было 16 лет, вышла она замуж. Через год я родилась, потом Валя, Витя…
В июне 1941-го мы отдыхали в пионерском лагере. Настроение у ребят оказалось приподнятое: по радио же говорили - враг будет разбит, победа будет за нами.
Потом начались бомбежки, и мама решила забрать нас. Когда она приехала, то узнала, что поселок разбомбили, а все, кто остался жив, спрятались в лесу. Я этого не помню, а для мамы было большое потрясение. Но худшее ждало семью впереди.
В первые же месяцы войны разгромили все склады, продукты стали давать по карточкам. Сперва 175, а потом по 125 граммов хлеба на человека. Кусок был маленький, немного побольше спичечной коробочки. У нас в семье были только иждивенцы, и хлеба мы получали совсем мало.
Запомнилось, что раз в месяц нам давали по 100 граммов сушеной рыбы - это значит полкило на нас пятерых, на семью. А продавщица, когда я дала ей карточки, ошиблась, взвесила килограмм. Как у меня в душе все боролось: сказать - не сказать. И все-таки я выдавила из себя: «Тетя, нам надо только полкило рыбы». Потом я об этом своим ученикам рассказывала. Малыши, известно, народ простой. То ручку друг у друга возьмут, то тетрадку. Я им про эту рыбу говорила, что даже в таких условиях мы росли честными, и дети мои тоже были честными.
С началом войны отца сразу мобилизовали. В лесах, под землей был построен военный завод, где ремонтировали танки, самолеты. Там он и работал.
В феврале 42-го папу рабочий привез на санках, сказал:
- Ксения, Володя все равно не жилец, так пусть умрет среди своих.
Когда папа скончался и лежал дома - мы не плакали, не страшно было, все чувства притупились. Не сразу его смогли похоронить, только через некоторое время.
Мне двенадцать лет тогда было, сестре Вале - десять, а Витеньке - три годика. Он вскоре после папы умер. Сидел на стуле, укутанный, - и просил: «Мама, дай корочку хлеба…» Так с этими словами и умер.
Вера Владимировна заплакала навзрыд.
- Первое время, как только радио предупреждало о бомбежке, мы бежали в убежище, - продолжила она. - А потом, когда папа и братик умерли, мы уже никуда не ходили - убьет так убьет.
Ни тепла не было, ни воды, ни света. Мама ходила с ведром и саночками на Неву. Съели мы и собаку нашу, и кошку. Когда еще папа был жив, он принес буржуйку, и мы в ней всю мебель стопили, какая была.
Папу и братика мы хоть знаем, где похоронили, а дедушка с бабушкой ушли и не вернулись. Наверное, умерли где-то по дороге, их потом подобрали.
Больше всего запомнилось, как я сама умирала. Темно, но мама засветила лампадку, я лежу и вижу этот маленький огонек сквозь туман полубезпамятства. Чувствую, как по всем жилкам, по всем суставам разливается холод, останавливается сердце.
- Мама, - говорю, - я умираю…
Чем в таких условиях могла мать помочь своему ребенку? И мама слезно меня попросила: «Молись, доченька. Читай «Отче наш».
Прежде бабушка нас водила в церковь. Я знала немного, но «Отче наш» помнила.
Начала читать совсем беззвучно, сил не было - одними губами. И произошло чудо. Я физически ощутила, как по жилочкам пошло тепло, вся я будто ожила, проснулось сознание.
С той поры я верила, что Бог нас не оставит. И он нас берег, а семье предстояло пережить еще много-много.
В апреле 42-го нас вывезли по Ладоге. Тетя велела:
- Ксения, увози детей, они здесь умрут.
Мама мне дала чайник в руки - и все. Никаких вещей брать было нельзя, да и не было у нас ничего. Посадили нас на открытые грузовики, тесно-тесно друг к другу прижали, даже дышать трудно было. Машины ехали, слева, справа, каждая выбирала свою дорогу. Был апрель, лед уже таял, стояла вода. Смотрю, одна машина под лед ушла, другая. А мне не страшно.
Привезли нас на Финляндский вокзал, дали кулеша, он жирный, кто-то умер, кто-то стал мучиться животом.
Потом посадили в телячьи вагоны и тоже тесно-тесно всех напихали. Помню, девочка сползла и упала. Она не могла подняться, ее ручонка все скребла по моей ноге. Ее затоптали. На каждой станции двери открывали с вопросом: «Мертвецы есть?» И выгружали тех, кто умер.
Приехали мы к знакомым в поселок. Местная больница забита, нас не приняли. Мама попыталась устроиться в деревню на работу, пошла, а там нужно было перебираться по разрушенному мосту через речку - по одной доске. Она поняла, что мы с сестренкой ни за что не перейдем. Вернулась.
Потом все-таки нашла себе работу - свинаркой. Нас она оденет, посадит на солнышко, на завалинку. А сил нет сидеть, мы падаем, встать не можем. Местные ребятишки кричат: «Скелеты! Скелеты!»
Тогда маме посоветовали привести нас в больницу и посадить на крыльцо как подкидышей - мол, не откажут, примут. Действительно, нас положили, стали лечить. Капельницы ставили, питание дали хорошее, даже белые булочки, а мы уже не могли есть. Практикантов водили на нас смотреть. Врач велела забрать нас - все равно умрем. Так уж лучше дома.
Мама меня и Валю домой привезла, а в это время она купила черную козу. Молоко этой козы и зелень весенняя оказались спасением для чуть живых детей. Потом, спустя время, увидели нашего лечащего врача, подбежали к ней. А она нас не узнает.
- Да это же я, - говорю, - Вера Стафьярова!
Она заплакала и начала нас обнимать.
Когда мама вышла замуж, мы стали переезжать туда, куда направляли ее мужа - он работал в управлении шоссейных дорог. Я поступила в педучилище. Девочки вокруг были деревенские, они говорили: «Идуть, поють». А у меня сформировалась правильная ленинградская речь. Я стала лучшей ученицей, еще и девчатам помогала - они в конце концов чисто заговорили.
В Жигулевск приехали опять-таки благодаря отчиму. Я работала учительницей младших классов в школе №7, потом заведующей садиком «Дружные ребята», потом в экскурсионном бюро на ГЭС и оттуда уже ушла на пенсию. Трое детей, шестеро внуков, пятеро правнуков. Все они заботятся обо мне. Так что я счастливый человек. Только про Ленинград вспоминать не могу. Это - в последний раз.
Записала Татьяна Свичкарь, г. Жигулевск Самарской области.