В ЦАРСТВЕ ГОЛОДА. Из путевых впечатлений. Султан-Галиев. (1921)

[byltyr]

СЫЗРАНЬ. Яркий солнечный день. Жарко и душно.
- Дя-а-день-ка-а-а... дай-ка кусо­чек хлииибцаа...- жалобно и протяж­но тянут усталым голосом снующие, как тени, на платформе голодные де­ти...
Оборванные, грязные, с впалыми и потухшими глазами, с бледными и из­можденными лицами.
Переходят от одного вагона к дру­гому, монотонно повторяя перед каж­дым окном один и тот же тягучий и надрывающий душу напев.
Но поезд, как видно, привык уже к этому...
Лишь изредка высунется из откры­того окна сострадательная рука и про­тянет что-нибудь собравшимся у ва­гона или просто бросит наземь объед­ки... Начинается крик и шум. Все бегут к окну, стараясь первым вырвать бро­шенный кусок...
- Мне... Дяденька, мне... Мне, те­тенька...- галдят десятки голосов со всех сторон.
Дерутся... Кто-то визжит. Кто-то
кричит и ругается. Кто-то рыдает...
В стороне стоит маленький маль­чик в тюбетейке. Видно, татарин... Бледный и грустный... Молчит, но все глядит в окно...
Окликаю его по-татарски...
Удивился, услышав родную речь, как-то машинально раскрыл рот и весь превратился в слух. Но продол­жает стоять, не решаясь подойти ко мне...
- Ну что же стоишь... Подойди ко мне...
Подошел... Робко и боязливо...
- Как попал сюда?
- Из Сибири еду...
- А зачем туда ездил?..
- Подкармливаться...
- Ну что же, подкормился?..
- Да, подкормился... собирал ми­лостыню...
История мальчика коротка. Он из Татреспублики. Круглый сирота. В жи­вых осталась лишь бабушка одна... У них сильный голод. До нового урожая нет ничего. Бабушка послала его в Сибирь «подкормиться». Сейчас воз­вращается обратно к ней...
- А давно не ел?..
- Уж целую неделю...
- А чем же будешь питаться до­ма?..
- Еще не знаю...
Говорит спокойно, без смущения. Как будто все так и должно было слу­читься... Настоящий фаталист, твердо вручивший свою жизнь слепой судь­бе...
Подаем мальчику хлеб и немного денег. С волнением выхватывает он все протянутое, и, то и дело озираясь по сторонам, торопливо отходит от по­езда, жадно уписывая хлеб...
- Рахмет-доносится издали его дрожащий голос...
И чем ближе к Уфе, тем все боль­ше и больше встречается татар. В Абдулине начинают попадаться и баш­киры... С широкими, скуластыми, смуг­лыми, простодушными лицами и косы­ми глазами... Много взрослых... Неко­торые торгуют: в руках несколько ку­сочков масла и вареной баранины...
- Тауаришь... а тауаришь... Поку­пать масло за кусочек хлеба...- за­искивающе говорит один, вопрошаю­ще глядя в глаза...
- Покупать... Хоть одна гна* кусо­чек покупать...
* Гна выражает слово «только»

Но - покупателей нет... Масло со­всем растаяло от жары и покрылось пылью...
Остальные молчат. Лишь подойдут под окно и уставятся печальными гла­зами на пассажиров... И глядят, все глядят на них, не отрываясь....
Но как много говорят их глаза то­му, что умеет их читать...
Быстро мчится поезд. Мелькают телеграфные столбы, станционные будки, села и деревни. Кругом все выжженные солнцем поля. Лишь кое-где попадается чахлая, низкая и ред­кая рожь и только что показавшийся из-под земли такой же редкий овес или пшеница...
Параллельно с линией дороги тя­нуться караваны переселенцев. На волах, лошадях и пешком передвига­ется бесконечная вереница людей: стариков, молодых и детей.
Вон движется караван повозок. Потупя голову, тяжело тащат за собой их, нагруженные домашним скарбом,
сундуками и больными, изнуренные долгим переходом лошаденки.
На возах мелькают бледные лица сидящих на них женщин, стариков и детей. Невесело шагают за возами ус­талые мужики. Тут и русские, и тата­ры, и мордва. Все Поволжье: разно­язычное, разноплеменное... Кто-то от­стал. Еле волочит ноги, без надежды догнать ушедших вперед...
А вон какое-то одинокое татарское семейство расположилось на отдых... Отдыхает пыльная телега... Дымит костер. Над ним чернеет котел. На приподнятой оглобле телеги висит ко­лыбель. Вокруг костра уселись жен­щины и дети.
А вон какая-то оборванная и худая татарка тащит за собой ручную теле­жку. В тележке на тряпках сидит ма­ленькая девочка и держит на руках ребенка. За телегой тащится полуго­лый мальчик.
Остановились и смотрят, как убега­ет шумный поезд, поднимая пыль за собою... И когда только они дойдут...

Уфа... Трудно узнать город-так он изменился. Гражданская война ос­тавила на нем глубокие свои следы: ведь он несколько раз переходил из рук в руки, то к белым, то к нам... Побыли в нем и чехо-словаки, и учредиловцы, и Колчак...
Куда делись прекрасные сады и парки Уфы?.. Все разрушено, уничто­жено...
Весь центр города, базарная пло­щадь, улицы и тротуары полны голо­дающими беженцами из Поволжья... Тут же едят, пьют, родятся, живут и умирают...
В городе паника...
Голод... Холера... Идет мобилиза­ция врачей и фельдшеров... В толпе слышим разговоры:
- Знаете, отчего это мобилизуют врачей?.. Началась война, говорят, на­ступают японцы... Уже половина Сиби­ри в их руках... А с Запада, говорят, наступают поляки и немцы... Во главе с самим Михаилом Павловичем...
- Говорят, большевики пошли на уступки и соглашаются на реставра­цию монархии...
Из темных углов выступает отвра­тительная, наглая и зловонная ложь... Сначала робко и незаметно, но затем все смелей и смелей!
Потирает руки от удовольствия за­таившийся на время буржуа... Радует­ся старый чиновник-бюрократ...

От Уфы до Стерлитамака едем на лошадях...
По дороге встречаются голодные аулы... Все мертво, нет жизни. У всех чувствуется какая-то усталость и без­надежность...
- С весны уже нет дождей.. Поги­бли все посевы...
- Ржи давно поспеть пора, а она только что колосится... Да и рожь-то какая... Глядеть не хочется...- жалу­ется ямщик...
И действительно. На всем протяжении дороги не видно ни одной десятины настоящей ржи: что-то низ­корослое, редкое и чахлое. Виднеют­ся маленькие колосья с пуговку вели­чиной... пустые...
- Что-то уж будет нынче с на­ми,- говорит тягучим голосом ямщик, окидывая взором пустующие поля...- Перемрем, наверное, все...
И странно. Почему-то в его голосе не слышно отчаяния и печали. Тон его совсем равнодушен. Видно, люди при­выкли уже к мысли о голодной смер­ти...
- Перемрем... ну, так что же... Все равно когда-нибудь да надо же помирать,- заключает он, закуривая цигарку.
- А леворвер-то есть у тебя? - спрашивает он немного погодя.
- Есть... А что?
- Да так... Опасно сейчас разъез­жать без оружия. Нападают. Вот на­медни лишь на большой дороге напа­ли на чувашина. Отняли деньги, завя­зали руки и ноги, бросили в канаву, сами сели да уехали на его лошади.
И дальше начинается длинный рас­сказ о том, где на кого напали, кого ограбили и кого убили и при каких обстоятельствах все это происходило.
Ночуем в поле, близ большого та­тарского аула. Ночь холодная и тем­ная. Полная противоположность тому, что творится днем.. Лишь кое-где на горизонте освещается небо каким-то зловещим заревом, то усиливающим­ся, то потухающим...
- Это все пожары,- объясняет нам ямщик...
И он начинает рассказывать о по­жарах...
- В Кармаскалах было три пожа­ра... Сгорело более трехсот дворов. Это самое большое татарское селение в Башкирии... А вот в Бекетове лишь позавчера выгорело до семидесяти дворов...
Идет длинный перечень, где и сколько сгорело... Там сотни, тут десятки...
- Знойно и сухо,- продолжает ямщик,- да притом и ветрено... Заго­рится избенка-всю деревню и спа­лит. Да и поджоги, кажется, есть...
- Кому же это нужно?
- А кто их знает...

Вот и Стерлитамак... Столица Баш­кирской Республики. Захолустный уездный городишко.
Но он производит лучшее впечат­ление, чем грязная Уфа: много зеле­ни, чище и меньше разрушений...
Мы попали на съезд Советов. На­строение у всех возбужденное. Все бегают как угорелые...
- Голод.
Шутка ли сказать. В день открытия съезда в Стерлитамак нахлынуло до двенадцати тысяч голодных башкир из окружных валов. Оборванные, худые и полуголодные... с детьми, со всем домашним скарбом...
- Девайте куда хотите!
- В распоряжении Башнаркомпрода всего лишь триста пудов муки,- нервничает Башнаркомпрод, не зная, как выйти из создавшегося положе­ния...
Тут же заработала холера... Коси­ла всех без разбору: русских и баш­кир, взрослых и детей, комиссаров и обыкновенных граждан...
Всюду и везде слышишь только од­но:
- Вчера умер такой-то... Сегодня скончался такой-то...
- Белая и Ашкадар заражены, нельзя ни пить, ни купаться...
Наркомздрав Башкирии в отчая­нии. Не хватает противохолерной сы­воротки, не достает медицинского персонала.
Умирают не десятками, а сотня­ми... Умирает и половина всех выздо­равливающих: нет диетической пищи, нужен рис, а его-то как раз и нет...
Стоит тяжелая, душная атмосфе­ра. Весь город пахнет карболовой кис­лотой...

Выезжаем из Стерлитамака. Едем в Табынский кантон, один из самых сильно пораженных голодом мест Ба­шкирии.
Чем дальше от Стерлитамака, тем картина все мрачнее и мрачнее. Вмес­то ржи растет лебеда, а вместо яро­вых-одна лишь редкая и жесткая сорная трава. Луга выжжены. Скота совсем не видно. Иногда лишь попада­ется в глаза одинокая лошаденка или две-три коровы. Худые, еле держатся на ногах...
Вот приехали в большой аул. Во­круг мечети сидят башкиры. Все оде­ты в белое: белые штаны, белая ру­брика и белая войлочная шляпа на голове. Уселись полукругом на доро­ге. Молчат, чего-то ждут...
Посередине круга стоит деревенная телега, а на телеге лежит окро­вавленный большой и безобразный труп какого-то животного: не то лоша­ди, не то коровы - не разберешь...
Неподалеку от телеги в разных на­правлениях лежат четыре человечес­ких трупа. Окровавленные и обезоб­раженные. У одного вывалились нару­жу кишки.
Встречная женщина объяснила нам, в чем дело: это поймали воров на месте их преступления, когда они ре­зали, корову, и до смерти избили их. Сейчас ждут еще двоих. Их тоже убьют...
- Это всюду сейчас делается,- объясняет нам равнодушным тоном ямщик... Как будто дело шло о ловле мышей или кроликов.
Едем дальше... Переезжая какой-то овраг, ямщик почему-то остановил лошадей и стал слезать с козел.
- Куда?
- Да вот тут неподалеку труп ле­жал. Хочу посмотреть, там ли еще...
Он позвал и нас. Мы пошли.
Действительно, в глубине оврага лежал человеческий труп, почернев­ший и слизисто-мокрый. Шел смрад. Возле трупа копошились черви, дое­дая последние остатки сгнившего мя­са. Одной ноги и руки по локоть не было, очевидно, стащили собаки или волки...
Большой череп все еще был по­крыт почерневшей и разложившейся кожей, и на ней кое-где виднелись рыжеватые волосы.
Неподалеку от трупа чернела не­глубокая яма: видно было, что труп извлечен оттуда. Но кем и как - овраг об этом ничего не говорил.
Когда приехали в деревню, пошли на базар.
Вот «мучной» ряд. И тут была це­лая коллекция всяких суррогатов: «мука» из ольховой коры, из липовых листьев, из рябины, из бузины и из каких-то корней. А вот-мука из кос­тей...
Сама природа шла против людей...
Весной и летом был зной. Не было ни капли дождей. Лишь к концу лета выпало немного. Вся надежда голод­ных была на лебеду. Ее берегли, как зеницу ока. Но откуда-то принес ветер целую кучу белых мотыльков: появи­лись гусеницы, в два-три дня уничто­жившие всю лебеду, а потом напали на другие растения...
С тяжелым чувством покидаем Ба­шкирию.
Вот последняя станция, где можно еще увидеть башкир. Дальше их нет. Стараемся сильнее вглядеться в их измученные голодом и болезнями ли­ца, чтобы унести с собою в Москву образ их страданий...
Яркий солнечный день...
Слышится жалобный, протяжный, надрывающий насквозь всю душу дет­ский голос:
- Миленький дяденька, дай-ка, пужаласта, маленький гна кусочек хлебца...
Перед окном стоит маленький под­слеповатый башкирский мальчик, весь опухший, с большим выпяченным вперед животом и тоненькими-тоненькими руками и ногами. Одет в какие-то грязные лохмотья, обнажающие го­лые части смуглого детского тела... Громко плачет. Неимоверные страда­нья слышатся в его голосе... Кто-то сунул ему в руку деньги. Но он не взял, бросил.
- Хлеба... хлеба...
Кто-то поднял брошенные деньги и сунул их в руки мальчика.
Некрасивое лицо мальчика по­бледнело, и он отчетливо и резко вы­ругался по-башкирски:
- Не мешай мне, шайтан! Отрезали кусок хлеба и протянули мальчику. Он перестал плакать...
Поезд тронулся. Кто-то бросил в окно белую лепешку. Раздался крик и шум. Все бросились к ней... Вот спле­лись в кучу... Дерутся... Лепешка уже была схвачена какой-то маленькой, худенькой девочкой, когда к ней под­летел лысый старик и силой вырвал у нее из рук. Но борьба продолжалась. Было видно, как на старика саранчой налетели дети и стали бить его... Ста­рик не выдержал и, сконфуженный, отдал лепешку...
Голодные дети защищали свое право на жизнь...
А кругом над горизонтом величаво и гордо высились красивые горы. По­чему-то улыбалось чистое небо... И воздух был прозрачен и спокоен...

Москва... Магазин, рестораны... Бе­лые булки, печенья и фрукты... На стенах воззвания:
- Помогите голодным! Равнодушно проходит мимо них
сытая, нарядная и вечно суетливая и бегущая куда-то толпа... Трамвай, автомобили...
Москва живет...
Только вчера получили письмо из Башкирии.
Последняя надежда на просо и гречиху пропала,- пишут в письме,- заморозки погубили все...
Дали по два пуда ржи на семена, но только поздно... Не взошли...
Едим лебеду. Но и ее становится мало. Дорожает с каждым днем. Сей­час пуд лебеды шестьдесят тысяч... В нашем ауле уже стали умирать с голоду...

М. СУЛТАН-ГАЛИЕВ
«Жизнь национальностей», 1921, 17 октября, № 22 (120)

Материал подготовлен к печати И. Гиззатуллиным Ж. Идель 90-х годов

взял отсюда: https://irek-tattarich.livejournal.com/92721.html