Зачем нужны химеры старых одежд
Взято у 7slov в Конец очарования рынком Взято у ss69100
1917 год стал историческим вызовом для всего старого мира, старый мир, в лице его наиболее выдающихся представителей, принял перчатку вызова и ответил. Этот вызов и ответ составили всё содержание ХХ-го века.
Тысячелетия существования рыночных свобод доказали, что ничего хорошего из рыночных свобод вырасти не может. Если бы из рыночных свобод могло бы выйти что-то путное, то попросту Маркса бы не было - как не было бы и ужасов XIX века, со школьных времен каждому известных. Возникло бы «общество всеобщего благосостояния», без Маркса, Ленина и травм революционных переломов.
А в реальной жизни приходится признать, что все освободительные лозунги до октября 1917 года были поверхностны, и по сути своей - тавтологичны. «Дайте права тем, кто захватил права!» - кратко говоря, суть английской или французской «великих» революций. Ну и зачем, скажите, давать права тем, кто их уже взял? Буржуазные свободы носят притворно-косметический характер. Зачем свободы богатым? Они и так (раз обогатились) - по определению, имеют свободу. Свобода нужна бедняку - но именно ему-то никакая буржуазно-освободительная революция свобод давать и не собиралась.
Всякий раз, будь она английской, французской или русской - буржуазная революция лишь подтверждала и переиздавала старый как мир «закон джунглей»: о праве сильного делать, что угодно, со слабым. Аристократии буржуазия платила её же монетой террора, перехватив в джунглях «рыночных свобод» право силы у одряхлевших и потерявших нюх старых элит. Экономика стала центральным бастионом закона джунглей.
Что же заставляет нас говорить об историческом величии Октябрьской революции? Постановка вопроса об отмене «закона джунглей» в экономике - впервые с начала мира! Суть социализма в том, что сильный обязан гарантировать слабому определённый паёк. Этим гарантированным пайком социализм противопоставил себя закону джунглей, в котором сильный, вообще, никому ничего не обязан и делает с остальными всё, что хочет. Взамен первобытной саванны пришло общество пайков, талонов и карточек (в разные времена они назывались по-разному) - общество, в котором у сильных отобрана неравномерность распределения.
Это была, если кратко говорить, гарантия сытости, взамен постоянной угрозы массовых голодоморов. Капиталистическое общество до Ф.Д.Рузвельта и Кейнса ничего такой системе противопоставить не могло, потому что где сыскать миллионы дураков, променявших бы гарантии сытости на непредсказуемые «приключения» регулярных «великих депрессий»?
Однако, при всей исторической обреченности капитализма, он сумел вывернуться, уцепившись, кстати, во многом, за предельно «замороченный» характер идеологической оболочки большевистской революции. Помимо основного освободительного фактора, в Октябре были десятки разных вкраплений и сплавов разного рода, а также маргинальные попутчики. При извержении вулкана такой всемирной мощности, который сделал невероятное очевидным, а очевидное немыслимым, конечно, на поверхности исторического процесса оказалось очень много неизбежного сора...
Ф.Д.Рузвельту в форме «Нового Курса» выпала судьба подготовить ответ на вызов Октября. Старый мир сконцентрировал весь свой инстинкт выживания и придумал формы отпора новому миру. Чего такого, в сущности, могли дать нового рынку все эти Кейнсы и Рузвельты, европейские социал-демократы и скандинавские короли? Рынок до них существовал столетиями и породил немыслимые зверства, вкупе с чудовищной нищетой подавляющего большинства населения. Именно этот итог нормален для рынка, именно он и возникает гарантированно всякий раз, когда рынку «не мешают работать».
Почему? Рынок - это инструмент оптимизации расходов. Это инструмент отсечения издержек, без которых можно обойтись, в чём и заключается его «хозяйственность» и «хозрасчет». Сокращая (оптимизируя) расходы - рынок автоматически сокращает и доходы (ибо доходы - обратная сторона расходов, всякий доход - чей-то расход и наоборот. Если бы сокращение доходов и расходов шло у всех одинаково, то ничего страшного бы не вышло: меньше зарабатываешь, меньше и тратишь.
Но жизнь так устроена, что сокращение доходов и расходов просто не может быть равномерным: у одних оно идёт быстрее, у других медленнее. Главный выигравший от процесса сокращения расходов (и доходов) - это тот, кто распределяет дары природы и жизненно-необходимые ресурсы. Они ведь дармовые, лично ему ничего не стоили, они узурпированы им, а выдаёт он их за деньги.
Чем меньше у людей денег, тем сильнее его власть над ними. Они становятся заложниками, а он - шантажистом (понятие зарплатного рабства входит сюда же). В итоге, расходы сокращаются до предельного минимума, доходы ресурсовладельцев поднимаются до предельного максимума, а жизнь ресурсопользователей, зависимых от ресурсов, становится адом.
В теории, рыночные свободы предоставляются как бы двум зайцам - мол, конкурируйте друг с другом. Но, на практике, они предоставляются всегда льву и зайцу, волку и барашку, потому что нет (да и не может быть ) в человеческом обществе полного тождества атомарных гражданских личностей. Поэтому в «демократических» США, безо всякой революции и гражданской войны, люди до Рузвельта умирали от голода бойчее, чем у товарища Сталина, и даже в Нью-Йорке замучились истощенные трупы с мостовых выносить. В таком обществе, каким был Запад до Рузвельта - удержать массы от симпатий к сталинизму мог разве что безудержный и безграничный фашистский террор (один из вариантов ответа буржуазных элит на Октябрь). Но тупое подавление воли и ума людей - может ли длиться вечно?
Так появляется на исторической сцене «Новый курс» (в широком смысле слова) - план построения «общества всеобщего благосостояния», которое до Октября 1917 года нигде не построили, потому что никому из элит это не нужно было. В его основу легла социал-демократическая программа. Её отличие от программы твердолобых рыночников (консерваторов) в том, что она привязывает расходы к доходам. Ведь, с точки зрения рыночников, рост расходов бизнеса приводит к снижению его рентабельности, и ни к чему больше. Рыночники исходят из той плоской «очевидности», что сумма дохода, от которой отняли рубль - меньше на рубль и т.п.
Социал-демократы мыслят шире, они понимают, что в живой реальности рубль, отнятый от суммы дохода, может (в определенных случаях) повысить сумму дохода и на два, и на десять рублей. Конечно, этого бы не произошло, если бы люди только трудом производили из «ничего» всё, чем пользуются. Тогда, как и думают рыночники, всякий отнятый рубль есть расход, и только расход. Но в реальной жизни экономика труда базируется на дарах природы, на дармовых ресурсах, без которых она не могла бы быть рентабельной, ни в каком смысле.
Есть ресурсы, которые полезны без всякого приложения труда, но нет труда, который был бы полезен без всякого приложения ресурсов. Следовательно, рассуждали социал-демократы (вся их логика основана именно на этом), тупая линейная экономность есть, на самом деле, транжирство в стиле Плюшкина, ибо очень многое, не будучи обработанным и потреблённым, попросту пропадает, сгнивая без употребления. Нельзя, например, из года в год копить урожаи ягод - их нужно обязательно съесть, чтобы не пропали.
Отсюда главный экономический вывод социал-демократии: надавить на экономический механизм повышенным спросом, чтобы в разработку поступили прежде втуне пропадавшие ресурсные потенциалы. Примитивная социал-демократия просит богачей только «поделиться» с рабочими. Но это тупиковый путь, ибо даже очень большой обед обжоры, если его поделить на 100 или 1000 персон - превращается в ничто.
Вопрос не в том, чтобы поделиться (этот путь филантропического налогообложения ничего никогда не давал), а в том, чтобы запустить простаивающий и прежде пропадавший потенциал окружающей среды. Так и возник тупик рузвельтианства. Суть его в том, что сильный (власть, правительство) даёт слабому не просто гарантированный паёк по талонам-карточкам (как при социализме), а постоянный рост благосостояния. При социализме распределение нормированное. Это лучше, чем нищенское потребление чистого рынка, но, как казалось, хуже ненормированного растущего потребления.
В основе «нового курса» и «шведского социализма» - более чем двухвековые наработки социал-демократической мысли. Они и сформировали систему, на поверку оказавшуюся тупиковой. Оказывается, если государство нагнетает спрос (а делается это двуединым процессом: доходы граждан наращиваются, а цены силой власти сдерживаются), то рынок откликается резким всплеском предложения. Вещей становится всё больше, и они становятся всё дешевле. Взамен ручной работы средневековых «шедевров» приходит экономическое понятие «ширпотреба», который, чем шире,тем дешевле, а чем дешевле, тем шире распространяется.
Возникает иллюзия неисчерпаемых возможностей особым образом сжатого рынка. Кажется (в ХХ веке казалось), что в такой нагнетающей спрос масс "барокамере" рынок способен развиваться бесконечно. И если есть спрос (т.е., он уже организован государством) - рынок весьма успешно решит вопросы максимально удобного, комфортного обеспечения этого спроса при минимализации затрат.
Так и пошло: социал-демократическое государство нагнетает спрос масс, а бизнес, рыночные механизмы - отрабатывают наилучшие и наименее затратные способы обслуживания этого спроса. Общества «шведских социализмов» стали стремительно и баснословно богатеть. Это было странно для всех, кто знаком с законами сохранения вещества и энергии. Если этих богатств раньше не было - откуда они взялись? А если они и раньше были в потенции - почему ими раньше не пользовались?
К концу ХХ века всякие «римские клубы» и прочие интеллектуалы обнаружили «утечку» в обществе всеобщего благосостояния и всенародного изобилия. Никакого нарушения законов вещества и энергии не было и нет, а есть нарастание экологической нагрузки. Нагнетая спрос, «шведский социализм» стимулировал труд, качал его мышцы. Труд навалился на дары природы, прежде лежавшие без употребления, и со всей рыночной алчной бодростью стал их вырабатывать, и уже в 70-е годы ХХ века стало ясно, что долго такой гонки природа Земли не выдержит.
Космические исследования показали, что надежды на колонизацию других планет - утопия, а гиперразвитый, поощряемый деньгами труд общества всеобщего массового потребления выжирал природную среду. И тут всплыла вторая, в высшей степени неприятная для социал-демократов, закономерность экономики: если вы сохраняете в барокамере имени Рузвельта рыночный механизм, то он не позволит остановить потребительскую гонку. Разогнавшись по гиперболе, рынок при попытке торможения упадёт и взорвётся.
Потребительское общество должно потреблять сегодня больше, чем вчера, и так каждый день, иначе в нём начнётся цепная реакция распада рыночных связей. Почему? Рыночные вложения делаются под расчет прибыли. Если прибыль перестала «светить» - вложения изымаются из производства. А если не производить всё больше и больше - то откуда возьмётся новая и новая прибыль?!
Оказалось, что разогнанный социал-демократами тяжёлый паровоз имени Рузвельта не имеет тормозов, хуже того, он может ехать, не сходя с рельсов, только если постоянно набирает скорость, но нельзя постоянно набирать скорость, ибо никакой материальный объект не может ускоряться бесконечно. Такой красивый с виду ответ советскому обществу нормированного распределения - оказался фикцией.
Причем, его «конченность» видна его творцам на Западе гораздо отчетливее, чем российским обывателям, тем более, маразматикам рыночного энтузиазма Восточной Европы, на всех парах спешащих в мир силезских ткачей XIX века, воспетый в песнях наших школьных учебников. Паровоз потребления имени Рузвельта нельзя дальше разгонять - и его нельзя не разгонять, иначе он сломается. Почему, вы думаете, снова достают из гроба страшилище фашизма? Да потому что социал-демократический мягкий ответ «совку» провален, в силу объективных причин, и фашизм, как другой вариант ответа, снова обрел актуальность. Это нужно сегодня понимать каждому. А.Леонидов-Филиппов
***
Татамо: и в этой новой большой игре у каждого вектора разных сил - свое предназначение...
1917 год стал историческим вызовом для всего старого мира, старый мир, в лице его наиболее выдающихся представителей, принял перчатку вызова и ответил. Этот вызов и ответ составили всё содержание ХХ-го века.
Тысячелетия существования рыночных свобод доказали, что ничего хорошего из рыночных свобод вырасти не может. Если бы из рыночных свобод могло бы выйти что-то путное, то попросту Маркса бы не было - как не было бы и ужасов XIX века, со школьных времен каждому известных. Возникло бы «общество всеобщего благосостояния», без Маркса, Ленина и травм революционных переломов.
А в реальной жизни приходится признать, что все освободительные лозунги до октября 1917 года были поверхностны, и по сути своей - тавтологичны. «Дайте права тем, кто захватил права!» - кратко говоря, суть английской или французской «великих» революций. Ну и зачем, скажите, давать права тем, кто их уже взял? Буржуазные свободы носят притворно-косметический характер. Зачем свободы богатым? Они и так (раз обогатились) - по определению, имеют свободу. Свобода нужна бедняку - но именно ему-то никакая буржуазно-освободительная революция свобод давать и не собиралась.
Всякий раз, будь она английской, французской или русской - буржуазная революция лишь подтверждала и переиздавала старый как мир «закон джунглей»: о праве сильного делать, что угодно, со слабым. Аристократии буржуазия платила её же монетой террора, перехватив в джунглях «рыночных свобод» право силы у одряхлевших и потерявших нюх старых элит. Экономика стала центральным бастионом закона джунглей.
Что же заставляет нас говорить об историческом величии Октябрьской революции? Постановка вопроса об отмене «закона джунглей» в экономике - впервые с начала мира! Суть социализма в том, что сильный обязан гарантировать слабому определённый паёк. Этим гарантированным пайком социализм противопоставил себя закону джунглей, в котором сильный, вообще, никому ничего не обязан и делает с остальными всё, что хочет. Взамен первобытной саванны пришло общество пайков, талонов и карточек (в разные времена они назывались по-разному) - общество, в котором у сильных отобрана неравномерность распределения.
Это была, если кратко говорить, гарантия сытости, взамен постоянной угрозы массовых голодоморов. Капиталистическое общество до Ф.Д.Рузвельта и Кейнса ничего такой системе противопоставить не могло, потому что где сыскать миллионы дураков, променявших бы гарантии сытости на непредсказуемые «приключения» регулярных «великих депрессий»?
Однако, при всей исторической обреченности капитализма, он сумел вывернуться, уцепившись, кстати, во многом, за предельно «замороченный» характер идеологической оболочки большевистской революции. Помимо основного освободительного фактора, в Октябре были десятки разных вкраплений и сплавов разного рода, а также маргинальные попутчики. При извержении вулкана такой всемирной мощности, который сделал невероятное очевидным, а очевидное немыслимым, конечно, на поверхности исторического процесса оказалось очень много неизбежного сора...
Ф.Д.Рузвельту в форме «Нового Курса» выпала судьба подготовить ответ на вызов Октября. Старый мир сконцентрировал весь свой инстинкт выживания и придумал формы отпора новому миру. Чего такого, в сущности, могли дать нового рынку все эти Кейнсы и Рузвельты, европейские социал-демократы и скандинавские короли? Рынок до них существовал столетиями и породил немыслимые зверства, вкупе с чудовищной нищетой подавляющего большинства населения. Именно этот итог нормален для рынка, именно он и возникает гарантированно всякий раз, когда рынку «не мешают работать».
Почему? Рынок - это инструмент оптимизации расходов. Это инструмент отсечения издержек, без которых можно обойтись, в чём и заключается его «хозяйственность» и «хозрасчет». Сокращая (оптимизируя) расходы - рынок автоматически сокращает и доходы (ибо доходы - обратная сторона расходов, всякий доход - чей-то расход и наоборот. Если бы сокращение доходов и расходов шло у всех одинаково, то ничего страшного бы не вышло: меньше зарабатываешь, меньше и тратишь.
Но жизнь так устроена, что сокращение доходов и расходов просто не может быть равномерным: у одних оно идёт быстрее, у других медленнее. Главный выигравший от процесса сокращения расходов (и доходов) - это тот, кто распределяет дары природы и жизненно-необходимые ресурсы. Они ведь дармовые, лично ему ничего не стоили, они узурпированы им, а выдаёт он их за деньги.
Чем меньше у людей денег, тем сильнее его власть над ними. Они становятся заложниками, а он - шантажистом (понятие зарплатного рабства входит сюда же). В итоге, расходы сокращаются до предельного минимума, доходы ресурсовладельцев поднимаются до предельного максимума, а жизнь ресурсопользователей, зависимых от ресурсов, становится адом.
В теории, рыночные свободы предоставляются как бы двум зайцам - мол, конкурируйте друг с другом. Но, на практике, они предоставляются всегда льву и зайцу, волку и барашку, потому что нет (да и не может быть ) в человеческом обществе полного тождества атомарных гражданских личностей. Поэтому в «демократических» США, безо всякой революции и гражданской войны, люди до Рузвельта умирали от голода бойчее, чем у товарища Сталина, и даже в Нью-Йорке замучились истощенные трупы с мостовых выносить. В таком обществе, каким был Запад до Рузвельта - удержать массы от симпатий к сталинизму мог разве что безудержный и безграничный фашистский террор (один из вариантов ответа буржуазных элит на Октябрь). Но тупое подавление воли и ума людей - может ли длиться вечно?
Так появляется на исторической сцене «Новый курс» (в широком смысле слова) - план построения «общества всеобщего благосостояния», которое до Октября 1917 года нигде не построили, потому что никому из элит это не нужно было. В его основу легла социал-демократическая программа. Её отличие от программы твердолобых рыночников (консерваторов) в том, что она привязывает расходы к доходам. Ведь, с точки зрения рыночников, рост расходов бизнеса приводит к снижению его рентабельности, и ни к чему больше. Рыночники исходят из той плоской «очевидности», что сумма дохода, от которой отняли рубль - меньше на рубль и т.п.
Социал-демократы мыслят шире, они понимают, что в живой реальности рубль, отнятый от суммы дохода, может (в определенных случаях) повысить сумму дохода и на два, и на десять рублей. Конечно, этого бы не произошло, если бы люди только трудом производили из «ничего» всё, чем пользуются. Тогда, как и думают рыночники, всякий отнятый рубль есть расход, и только расход. Но в реальной жизни экономика труда базируется на дарах природы, на дармовых ресурсах, без которых она не могла бы быть рентабельной, ни в каком смысле.
Есть ресурсы, которые полезны без всякого приложения труда, но нет труда, который был бы полезен без всякого приложения ресурсов. Следовательно, рассуждали социал-демократы (вся их логика основана именно на этом), тупая линейная экономность есть, на самом деле, транжирство в стиле Плюшкина, ибо очень многое, не будучи обработанным и потреблённым, попросту пропадает, сгнивая без употребления. Нельзя, например, из года в год копить урожаи ягод - их нужно обязательно съесть, чтобы не пропали.
Отсюда главный экономический вывод социал-демократии: надавить на экономический механизм повышенным спросом, чтобы в разработку поступили прежде втуне пропадавшие ресурсные потенциалы. Примитивная социал-демократия просит богачей только «поделиться» с рабочими. Но это тупиковый путь, ибо даже очень большой обед обжоры, если его поделить на 100 или 1000 персон - превращается в ничто.
Вопрос не в том, чтобы поделиться (этот путь филантропического налогообложения ничего никогда не давал), а в том, чтобы запустить простаивающий и прежде пропадавший потенциал окружающей среды. Так и возник тупик рузвельтианства. Суть его в том, что сильный (власть, правительство) даёт слабому не просто гарантированный паёк по талонам-карточкам (как при социализме), а постоянный рост благосостояния. При социализме распределение нормированное. Это лучше, чем нищенское потребление чистого рынка, но, как казалось, хуже ненормированного растущего потребления.
В основе «нового курса» и «шведского социализма» - более чем двухвековые наработки социал-демократической мысли. Они и сформировали систему, на поверку оказавшуюся тупиковой. Оказывается, если государство нагнетает спрос (а делается это двуединым процессом: доходы граждан наращиваются, а цены силой власти сдерживаются), то рынок откликается резким всплеском предложения. Вещей становится всё больше, и они становятся всё дешевле. Взамен ручной работы средневековых «шедевров» приходит экономическое понятие «ширпотреба», который, чем шире,тем дешевле, а чем дешевле, тем шире распространяется.
Возникает иллюзия неисчерпаемых возможностей особым образом сжатого рынка. Кажется (в ХХ веке казалось), что в такой нагнетающей спрос масс "барокамере" рынок способен развиваться бесконечно. И если есть спрос (т.е., он уже организован государством) - рынок весьма успешно решит вопросы максимально удобного, комфортного обеспечения этого спроса при минимализации затрат.
Так и пошло: социал-демократическое государство нагнетает спрос масс, а бизнес, рыночные механизмы - отрабатывают наилучшие и наименее затратные способы обслуживания этого спроса. Общества «шведских социализмов» стали стремительно и баснословно богатеть. Это было странно для всех, кто знаком с законами сохранения вещества и энергии. Если этих богатств раньше не было - откуда они взялись? А если они и раньше были в потенции - почему ими раньше не пользовались?
К концу ХХ века всякие «римские клубы» и прочие интеллектуалы обнаружили «утечку» в обществе всеобщего благосостояния и всенародного изобилия. Никакого нарушения законов вещества и энергии не было и нет, а есть нарастание экологической нагрузки. Нагнетая спрос, «шведский социализм» стимулировал труд, качал его мышцы. Труд навалился на дары природы, прежде лежавшие без употребления, и со всей рыночной алчной бодростью стал их вырабатывать, и уже в 70-е годы ХХ века стало ясно, что долго такой гонки природа Земли не выдержит.
Космические исследования показали, что надежды на колонизацию других планет - утопия, а гиперразвитый, поощряемый деньгами труд общества всеобщего массового потребления выжирал природную среду. И тут всплыла вторая, в высшей степени неприятная для социал-демократов, закономерность экономики: если вы сохраняете в барокамере имени Рузвельта рыночный механизм, то он не позволит остановить потребительскую гонку. Разогнавшись по гиперболе, рынок при попытке торможения упадёт и взорвётся.
Потребительское общество должно потреблять сегодня больше, чем вчера, и так каждый день, иначе в нём начнётся цепная реакция распада рыночных связей. Почему? Рыночные вложения делаются под расчет прибыли. Если прибыль перестала «светить» - вложения изымаются из производства. А если не производить всё больше и больше - то откуда возьмётся новая и новая прибыль?!
Оказалось, что разогнанный социал-демократами тяжёлый паровоз имени Рузвельта не имеет тормозов, хуже того, он может ехать, не сходя с рельсов, только если постоянно набирает скорость, но нельзя постоянно набирать скорость, ибо никакой материальный объект не может ускоряться бесконечно. Такой красивый с виду ответ советскому обществу нормированного распределения - оказался фикцией.
Причем, его «конченность» видна его творцам на Западе гораздо отчетливее, чем российским обывателям, тем более, маразматикам рыночного энтузиазма Восточной Европы, на всех парах спешащих в мир силезских ткачей XIX века, воспетый в песнях наших школьных учебников. Паровоз потребления имени Рузвельта нельзя дальше разгонять - и его нельзя не разгонять, иначе он сломается. Почему, вы думаете, снова достают из гроба страшилище фашизма? Да потому что социал-демократический мягкий ответ «совку» провален, в силу объективных причин, и фашизм, как другой вариант ответа, снова обрел актуальность. Это нужно сегодня понимать каждому. А.Леонидов-Филиппов
***
Татамо: и в этой новой большой игре у каждого вектора разных сил - свое предназначение...