Покаяние
Это же надо было так глубоко ошибаться! Я была уверена, что старшие дети в папу, который в момент рождения старшего корпел над диссертацией по физике. Именно поэтому с упорством, свойственным ослам, я водила их по математическим кружкам. А старшего и вовсе уговорила перейти в физматлицей, который он, правда, очень хорошо закончил, после чего крепко «завязал» с точными науками. Еще несколько лет мне понадобилась, чтобы понять: дети ни в папу и ни в маму, они сами в себя.
Старший - талантище! Мы с ним недавно написали книгу. Нет, вернее, он написал, а я редактировала. Можно было вообще не править, но заказчик настаивал. Особенно «пострадали» первые две главы, поэтому ниже под катом привожу их в версии сына, иначе так и не узнаете, как это должно было быть.
А сейчас он завел новый жж - http://penman0.livejournal.com/ . Я сижу, читаю его записи, горжусь и страдаю одновременно. Горжусь, потому что пишет он круто, аж дух захватывает. Вот вчерашняя запись о романе Полякова «Замыслил я побег». Или позавчерашнее сочинение с использованием шести новых слов…
Страдаю, потому что не усмотрела это талантище раньше. Такое запоздалое покаяние…
Глава 1.
Взрыв.
Его отголоски долетели до села, и вся деревня, казалось, замерла в напряженном гнетущем молчании, в очередном бессмысленном ожидании; а через секунду тишины надежды были разрушены судорожным женским криком.
- Тима!
Этот крик - вопль матери о ребенке - возник у Полины непроизвольно где-то внутри и вырвался наружу вместе с осознанием: сына рядом нет. Они пришли вместе за водой, Полина разрешила Тимофею бросить ведро в шахту колодца, и смотреть, как быстро крутится ворот, как гремит дребезжащая сталь - мальчика всегда это увлекало; и пока нерадивая мать, как мысленно вновь и вновь называла себя Полина, налегала на рукоятку, заставляя живительную влагу подниматься вверх, её сын, наверняка, убежал гонять мяч с друзьями в их излюбленном месте - на широкой проселочной дороге около полей, огороженных колючей проволокой с покосившейся от собственного содержания табличкой. Прямоугольный лист фанеры трафаретными буквами гласил «мины», а с другой стороны был запачкан комками земли да рябиновыми каплями жизни.
Один хуже другого исходы крутились в голове у Полины, пока та бежала к полю. Ведро, поднятое не до конца, вновь полетело вниз, но его звон, пару минут назад радующий пацаненка, казался погребальным. Полина бежала напрямик, по единственному крутому склону полого холма. Ее самодельные балетки рождали струйки камешков, которые будто соревновались с Полиной, то обгоняя ее, то застывая позади.
Молодой матери перевалило за четверть века, ее лицо, истинно русское, было красиво - той деревенской простотой, обветренными щеками и особой породой, которые не увидишь в городе. Но, если бы на своем пути Полина кого-либо встретила, если бы встреченный попытался описать ее, он не заметил бы ни русых прядей, задорно выглядывающих из-под сбившегося платка, ни грациозного тела, прячущего формы под ситцевым платьем, ни ярко-светлых глаз, скрывающих боль утраты; единственное, что случайный путник смог бы прочесть - во взгляде, в лице, в движениях - это панику; панику, подкрепленную материнской любовью и оттого выматывающую сторицей, панику, сражающуюся с верной спутницей войны надеждой, панику, остро сжавшую сердце в момент, когда в ряде мальчишек, у ограды смотрящих в поле, Полина не заметила родного белобрысого затылка.
Глава 2.
При рождении Тимофея соседка, исполнив роль повитухи и поднеся мальчика к пробивающему сквозь ставни весеннему свету (электричество в деревне только появилось и практические не использовалось), заметила: «вылитый отец». Первые слова, сказанные ребенку, определили его судьбу: мальчишка рос похожим на родителя, вспыльчивым и спонтанным, ярым озорником, слушался лишь отца, а когда его забрали на фронт, в конец распоясался.
Сейчас Тимофей лежал в комьях земли и силился избавиться от пронзительного тонкого писка в голове. Его руки и ноги задубели, он ощущал их, но не мог пошевелить. С утра Тимофей предвкушал, как поразит друзей освоенным накануне новым способом чеканки мяча. «А мамка, против всякой воли, - думал за скудным завтраком Тимофей - гонит за водой идти». И когда по дороге к колодцу, в устье между холмом и поросшими сорняком да огороженными сталью полями мальчишка заметил соседских ребят, его выбор был очевиден. «Сбегу» - решил он; и сбежал, как только представилась возможность.
Ожидания Тимофея оправдались, друзья, босые деревенские пацаны восхищенными глазами ловили движения его ног. Тимофей жонглировал мячом ловко, он вошел в раж, колени сгибались, конечности перекрещивались, и в разом наступившей тишине слышались лишь удары ступни о мяч, да лай деревенского пса, не имеющего хозяина и имени любимца села. Тимофей представлял, будто рядом его отец, не верящий своим глазам, взбудораженный, хвастающийся своим сыном. А после Тимофей вспомнил последнюю весточку от отца, об отце, его лицо передернулось, вместе с ним дрогнула ступня, и мяч перелетел безжалостно блестящие лезвия ограды, оказавшись на поле.
Первым на поле рванулся безымянный барбос, пес чудом добежал до мяча и остановился, касаясь его лапами и с вызовом озираясь на ребят. Своим собачьим зрением барбос видел мальчишек черно-белыми; лица ребят были бесцветными по другой причине. В общем молчании Тимофей аккуратно раздвинул проволоку, и, нагнувшись, сделал первый шаг навстречу. Навстречу мячу, навстречу собаке, навстречу тысяче смертей, поджидающих своего путника под землей.
«Не надо» - робко заметил ребятенок помладше, но, не дождавшись поддержки, замолк. А Тимофей шагнул еще дважды и вновь замер, пытаясь взглядом найти верный путь. Дворняга, до его шагов недвижимая, наконец ощутила напряжение, сковывающее ребят, и со всей прытью, с высунутым вбок языком, помчалась назад, к своим лучшим друзьям, надеясь их ободрить.
«Стой» - крикнул Тимофей, по незнанию используя команду саперов. Взрывная волна была ему ответом. Тимофея развернуло, и он упал, повторяя про себя: «стой, стой». Он лежал в странном оцепенении, умственном и физическом. Крики матери - «Тима! Тима!» - вернули ему способность мыслить, и когда Полина со слезами в кончиках глаз подбежала к ограде, он сотню раз успел покаяться в своих невинных мальчишеских грехах, главным из которых счел непослушание.
«Тима» - мамин голос раздался совсем рядом. Он поднял глаза и увидел ее, такую родную, раздвигающую руками проволоку и не замечающую оставленный ею порез, увидел любовь. Внутри что-то защемило. Тепло маминых глаз, слегка прищуренных и сияющих жизнью, растопило сковывающий мальчика страх, Тимофей поднялся, вернулся сквозь загород на дорогу, получил подзатыльник, не расстроился и очутился в крепких материнских объятиях.
Лишь позже, когда они об руку вернулись к колодцу, семилетний парнишка позволил себе заплакать.
- Ты чего? - спросила Полина.
- Боську жалко. Мы его Боськой звали.
Старший - талантище! Мы с ним недавно написали книгу. Нет, вернее, он написал, а я редактировала. Можно было вообще не править, но заказчик настаивал. Особенно «пострадали» первые две главы, поэтому ниже под катом привожу их в версии сына, иначе так и не узнаете, как это должно было быть.
А сейчас он завел новый жж - http://penman0.livejournal.com/ . Я сижу, читаю его записи, горжусь и страдаю одновременно. Горжусь, потому что пишет он круто, аж дух захватывает. Вот вчерашняя запись о романе Полякова «Замыслил я побег». Или позавчерашнее сочинение с использованием шести новых слов…
Страдаю, потому что не усмотрела это талантище раньше. Такое запоздалое покаяние…
Глава 1.
Взрыв.
Его отголоски долетели до села, и вся деревня, казалось, замерла в напряженном гнетущем молчании, в очередном бессмысленном ожидании; а через секунду тишины надежды были разрушены судорожным женским криком.
- Тима!
Этот крик - вопль матери о ребенке - возник у Полины непроизвольно где-то внутри и вырвался наружу вместе с осознанием: сына рядом нет. Они пришли вместе за водой, Полина разрешила Тимофею бросить ведро в шахту колодца, и смотреть, как быстро крутится ворот, как гремит дребезжащая сталь - мальчика всегда это увлекало; и пока нерадивая мать, как мысленно вновь и вновь называла себя Полина, налегала на рукоятку, заставляя живительную влагу подниматься вверх, её сын, наверняка, убежал гонять мяч с друзьями в их излюбленном месте - на широкой проселочной дороге около полей, огороженных колючей проволокой с покосившейся от собственного содержания табличкой. Прямоугольный лист фанеры трафаретными буквами гласил «мины», а с другой стороны был запачкан комками земли да рябиновыми каплями жизни.
Один хуже другого исходы крутились в голове у Полины, пока та бежала к полю. Ведро, поднятое не до конца, вновь полетело вниз, но его звон, пару минут назад радующий пацаненка, казался погребальным. Полина бежала напрямик, по единственному крутому склону полого холма. Ее самодельные балетки рождали струйки камешков, которые будто соревновались с Полиной, то обгоняя ее, то застывая позади.
Молодой матери перевалило за четверть века, ее лицо, истинно русское, было красиво - той деревенской простотой, обветренными щеками и особой породой, которые не увидишь в городе. Но, если бы на своем пути Полина кого-либо встретила, если бы встреченный попытался описать ее, он не заметил бы ни русых прядей, задорно выглядывающих из-под сбившегося платка, ни грациозного тела, прячущего формы под ситцевым платьем, ни ярко-светлых глаз, скрывающих боль утраты; единственное, что случайный путник смог бы прочесть - во взгляде, в лице, в движениях - это панику; панику, подкрепленную материнской любовью и оттого выматывающую сторицей, панику, сражающуюся с верной спутницей войны надеждой, панику, остро сжавшую сердце в момент, когда в ряде мальчишек, у ограды смотрящих в поле, Полина не заметила родного белобрысого затылка.
Глава 2.
При рождении Тимофея соседка, исполнив роль повитухи и поднеся мальчика к пробивающему сквозь ставни весеннему свету (электричество в деревне только появилось и практические не использовалось), заметила: «вылитый отец». Первые слова, сказанные ребенку, определили его судьбу: мальчишка рос похожим на родителя, вспыльчивым и спонтанным, ярым озорником, слушался лишь отца, а когда его забрали на фронт, в конец распоясался.
Сейчас Тимофей лежал в комьях земли и силился избавиться от пронзительного тонкого писка в голове. Его руки и ноги задубели, он ощущал их, но не мог пошевелить. С утра Тимофей предвкушал, как поразит друзей освоенным накануне новым способом чеканки мяча. «А мамка, против всякой воли, - думал за скудным завтраком Тимофей - гонит за водой идти». И когда по дороге к колодцу, в устье между холмом и поросшими сорняком да огороженными сталью полями мальчишка заметил соседских ребят, его выбор был очевиден. «Сбегу» - решил он; и сбежал, как только представилась возможность.
Ожидания Тимофея оправдались, друзья, босые деревенские пацаны восхищенными глазами ловили движения его ног. Тимофей жонглировал мячом ловко, он вошел в раж, колени сгибались, конечности перекрещивались, и в разом наступившей тишине слышались лишь удары ступни о мяч, да лай деревенского пса, не имеющего хозяина и имени любимца села. Тимофей представлял, будто рядом его отец, не верящий своим глазам, взбудораженный, хвастающийся своим сыном. А после Тимофей вспомнил последнюю весточку от отца, об отце, его лицо передернулось, вместе с ним дрогнула ступня, и мяч перелетел безжалостно блестящие лезвия ограды, оказавшись на поле.
Первым на поле рванулся безымянный барбос, пес чудом добежал до мяча и остановился, касаясь его лапами и с вызовом озираясь на ребят. Своим собачьим зрением барбос видел мальчишек черно-белыми; лица ребят были бесцветными по другой причине. В общем молчании Тимофей аккуратно раздвинул проволоку, и, нагнувшись, сделал первый шаг навстречу. Навстречу мячу, навстречу собаке, навстречу тысяче смертей, поджидающих своего путника под землей.
«Не надо» - робко заметил ребятенок помладше, но, не дождавшись поддержки, замолк. А Тимофей шагнул еще дважды и вновь замер, пытаясь взглядом найти верный путь. Дворняга, до его шагов недвижимая, наконец ощутила напряжение, сковывающее ребят, и со всей прытью, с высунутым вбок языком, помчалась назад, к своим лучшим друзьям, надеясь их ободрить.
«Стой» - крикнул Тимофей, по незнанию используя команду саперов. Взрывная волна была ему ответом. Тимофея развернуло, и он упал, повторяя про себя: «стой, стой». Он лежал в странном оцепенении, умственном и физическом. Крики матери - «Тима! Тима!» - вернули ему способность мыслить, и когда Полина со слезами в кончиках глаз подбежала к ограде, он сотню раз успел покаяться в своих невинных мальчишеских грехах, главным из которых счел непослушание.
«Тима» - мамин голос раздался совсем рядом. Он поднял глаза и увидел ее, такую родную, раздвигающую руками проволоку и не замечающую оставленный ею порез, увидел любовь. Внутри что-то защемило. Тепло маминых глаз, слегка прищуренных и сияющих жизнью, растопило сковывающий мальчика страх, Тимофей поднялся, вернулся сквозь загород на дорогу, получил подзатыльник, не расстроился и очутился в крепких материнских объятиях.
Лишь позже, когда они об руку вернулись к колодцу, семилетний парнишка позволил себе заплакать.
- Ты чего? - спросила Полина.
- Боську жалко. Мы его Боськой звали.