Про штурвал, огурцы и храм на воде
По всей видимости, круг потенциальных читателей моего ЖЖ расширяется, поэтому я придумала интересную рубрику "Копилка рассказов-жемчужин", где я буду делиться своми находками. Это наиболее интересные, по моему мнению, творения малой формы писателей разных эпох и стран.
Сегодня - Юрий Коваль, в высшей степени творческий человек. Художник, актер, скульптор, автор и исполнитель песен и, безусловно, талантливый писатель.
Юрий Коваль с сыном Алешей. Фото Виктора Ускова.
"КОГДА-ТО Я СКОТИНУ ПАС..."
Завернутая в крафт, натертая крупной желтой солью, в рюкзаке моем
лежала нельма.
Было жарко, и я часто развязывал рюкзак, принюхивался -- жива ли?
Кроме нельмы в рюкзак вполне вмещался небольшой корабельный штурвал.
Нельма и штурвал да несколько этюдов -- достойные приметы путешественника,
возвращающегося домой из плаванья по северным озерам.
Билет на поезд до дома был куплен заранее, оставалась ночь в чужом
полупортовом городе. Денег не осталось. Я наскреб мелочи, купил полбуханки
хлеба и пошел в инспекцию рыбоохраны. Рабочий день кончился, но в
условленном месте мне припрятали ключ.
В инспекции было пыльно. В углу, как жучок, скрежетал репродуктор.
Пристроившись под графиком отлова судака, я вынул из рюкзака штурвал.
Старой он был работы, шоколадного с зеленцой дуба и в медных заклепках.
Одна рукоятка обломалась, вероятно, от напряга капитана, и штурвал списали
на берег. А я как раз стоял тогда на берегу и обогрел старого морехода.
Я ел хлеб и смотрел на штурвал. Пробовать нельму мне пока не
полагалось. Я хотел привезти ее в Москву и показать друзьям, которые в глаза
не видывали нельм. Я заранее веселился, представляя нельму в кругу друзей, и
сочинял стихи про штурвал.
Когда-то я скотину пас,
Сажал в садах фасоль.
Теперь держу в руках компас,
Держу в руках буссоль...
Пожалуй, с "буссолью" я поторопился. В ней было мало корабельного, да и
желаемый штурвал не попадал в балладу. Сомневаясь, промеряя варианты,
одиноко усмехаясь над своей поэзией, я коротал скучнейший вечер в конторе.
Когда-то я скотину пас,
В лугах ромашку рвал...
Почему-то никак не мог я отделаться от этой "скотины", которую якобы
пас.
Скрипнула дверь, вошла уборщица -- белобрысая девка с ведром и тряпкой
в руках. Поставила ведро, бросила тряпку и стала подтягивать и подтыкать
платье, прямо надо сказать, довольно-таки высоко.
Я пока не ввязываться в дело и тихо ел хлеб. Она ворчала и бурчала про
себя, осматривая пол конторы, заляпанный глиной с рыбацких сапог.
-- Скотный двор,-- сказала она и тут заметила меня.
Туповатое напряжение сковало ее лицо. Она, видно, соображала, откуда я
мог взяться. Напряжение не приносило плода, взяться я ниоткуда не мог.
Полноватая светлоглазка, она была, как говорят, немного сырая, что вполне
соответствовало профессии.
Я ел хлеб, не собираясь особо разговаривать. В конторе я ночевал
незаконно, и меня легко было выставить на улицу.
Скромно и незаметно, без натуги, двумя пальцами она опустила подол.
-- Хочешь огурчика малосольного? -- спросила она.
Эти слова звучали, кажется, неплохо. Открывать, однако, рот не
захотелось, и я кивнул: дескать, давай. Почему-то я решил быть строгим.
Она вышла в коридор и тут же вернулась. Огурцы в трехлитровой банке
ожидали ее, оказывается, за дверью.
-- Сама солила? -- спросил я. Толково спросил и строго. Для начала
разговора это был нужный вопрос.
-- Сама,-- кивнула она и присела к столу.
Я выудил огурец.
Посол оказался умеренным. Какой-то тихий посол, женский. В нем
чувствовалась близость северных озер и влияние девятнадцатого века.
-- У тебя что -- денег нет? -- спросила она.
Завязался все-таки разговорчик, и она продолжила его остро. Надо было
ответить со строгостью хотя бы средней силы. Я долго думал, играя огурцом.
-- Есть, но не здесь и мало.
Некоторое время она молчала, переваривая предложенную мною кашу.
-- Дать трешку?
Я отвлекся от огурца. Она улыбалась. Кажется, она простирала ко мне
нечто материнское. В серебряных ее глазах заключалась и печаль с оттенком
лукавства. Хотя в серебре ни лукавства, ни печали прежде нами не
наблюдалось. Она ожидала, клюну ли я на трешку, как клюнул на огурец.
-- А ты что, кому попало даешь? -- грубовато нашелся я.
-- Кому попало,-- вздохнула она.
-- Тогда не надо.
Разговор забрел в кривое русло, которое могло свернуть и в сторону
неудачной семейной жизни. Она могла свободно начать рассказ, как были
неправы те, кому она давала трешки. А они, конечно, были неправы. И я буду
неправ. Надо было поворачивать штурвал разговора на несколько румбов правее.
-- Вот! Посмотри, что я везу! -- сказал я, поворачивая разговор в
сторону штурвала и указывая на него.
-- Руль?
-- Лурь,-- передразнил я.-- Это штурвал. С Белого озера. А вот послушай
песню.
Я взял штурвал, завертел его перед собой и слегка припел:
Когда-то я скотину пас... и т. д.
Пел я весело, полагая, что она вполне достойна моей новоиспеченной
мореходно-пастушьей песни. Это было как бы наградой за возможную трешку и
реальные огурцы. Во всяком случае, когда поешь песню и не берешь трешку --
это большая человеческая правота.
-- Я бывала на Белом озере,-- сказала она, не замечая правоты и пасомой
мною скотины.-- Плавала там с детьми на теплоходе.
-- А я прошел Белое озеро вдоль и поперек. Понюхал белозерского снетка.
-- И знаешь, что я там видела? Затопленную церковь... Дети бегают и
радуются! Домик! Среди воды! Вот бы в таком пожить, прямо из окошка рыбу
ловить! А взрослые грустно смотрят. Когда подплыли поближе, и дети перестали
кричать. Окна мрачные и пустые... Дыры, а не окна.
Это место на Белом озере, которое называется Крохино, я, конечно, знал.
Затопило там деревню -- уплыли дома, а церковь осталась стоять. Странно, что
ее не взорвали.
-- Я-то вначале думала, что кто-то нарочно построил церковь прямо в
воде, чтоб рыбаки подплывали на лодках или прятались от бури.
Она отвернулась в этот момент и смотрела в окно. Я не видел, что там
делается в ее серебре, какие возникли новые детали.
-- Неужели так и думала?
-- А что? Разве это невозможно?
-- Сейчас невозможно. И нет таких людей, которые так думают.
Она повернулась ко мне, и я понял, что серебро потускнело, блеск ушел в
глубину.
-- А может, есть?
-- А если и есть -- нет у них силы построить.
-- А у тебя была бы сила -- ты бы построил?
-- Храм посреди волн?
Я задумался. Слишком углубиться в эту идею мне не удавалось. Только что
писал стихи про штурвал, ел огурцы, и тут же строить храм средь волн было
нелепо. Пожалуй, в этот момент я был способен на скромное строительство, не
шире шалаша, и желательно на суше.
-- А как тебе песня? -- спросил я, уходя в сторону от строительства
храма.-- Сам сочинил.
-- А когда ты коров-то пас?
-- Не коров! Не коров! Скотину!
-- Телят?
-- Да вообще всякую скотину... понимаешь?.. Скотину вообще.
-- И долго ты пас-то?
-- Два года,-- неожиданно ответил я.
-- Прирабатывал?
Нет, это было невозможно.
-- Ладно,-- сказал я,-- я не пас никакой скотины.
-- И фасоль не сажал?
-- Сажал,-- снова неожиданно ответил я.-- Но редко, только в крайних
случаях.
Она тихо задумалась, соображая, в каких таких крайних случаях люди
сажают фасоль.
-- Бывало, как построю храм на воде,-- сказал я,-- сразу фасоль сажаю,
так что скотину пасти некогда.
Она все-таки улыбнулась. Материнские струны снова звякнули в серебре.
-- Смеешься?
-- Не смеюсь, но скажу честно: строить храм мне не по силам. Скотину я
не пас и фасоль не сажал. И штурвал-то крутил всего два часа. Но сейчас я
тебе кое-что покажу,-- и я достал из рюкзака нельму.
Бечевка, которой был завернут сверток, оказалась жирной на ощупь и,
видно, тоже просолилась. Крафт-крафт -- я развернул рыбину.
От соли чешуя нельмы еще потемнела, пасмурно засветились ее бока.
Цельная, неразрезанная, нельма была бы уместна на старом столовом серебре.
Нож, которым я взялся ее разрезать, выглядел откровенной железякой, жидкой и
белесой.
-- Боже, что это? -- спросила она, как видно, не находя в нельме
признаков рыбы.
-- Нельма. Рыбаки мне подарили.
-- Такое кому попало, наверно, не дают,-- сказала она, глядя на меня с
уважением.
Нельма жирно вздрагивала под ножом, выскальзывала из-под лезвия, и я
водил им деликатно, как скрипач смычком. Я как бы играл "Элегию" Массне.
Нельма уже просолилась. Мясо ее было полупрозрачным с легким
перламутровым отливом. Сквозь ломтик нельмы можно было разглядеть тусклое
инспекционное окно.
-- Смотри-ка,-- сказал я.-- Сквозь нее окно видно.
Она взяла в руки кусочек нельмы, посмотрела в окно, отведать рыбы она
не решалась.
-- Меня зовут Нина,-- неожиданно сказала она.
Я попробовал нельму и, показалось, совершил что-то незаконное. Нельма
была наивна. Вкус ее, нежность и прозрачность заключались в слове, тдющем на
губах,-- "нельма".
-- Ешь,-- прикрикнул я.-- Чего ты тянешь?
-- Не знаю, наверно, мне нельзя... Такая рыба. Не для меня.
-- Хватит валять дурака. Ешь! Вот смотри! Это не нож -- это смычок! А
нельма -- скрипка.
Отрезая следующий кусок, я играл уже "Танец с саблями" Арама Ильича
Хачатуряна. Пока я наяривал на скрипке, она все-таки съела свой кусок
нельмы, и я протянул ей второй.
-- Значит, ты тоже даешь кому попало? -- спросила она, не принимая рыбу
из моих рук.
-- Что даю?
-- Деньги и рыбу.
-- Ты не кто попало, ты сама -- нельма.
-- Нельма?
-- Конечно, нельма, поглядись в зеркало.
-- Не надо больше. Я не стану есть. Мне кажется, я у кого-то ворую.
-- Нина, что с тобой? Ты -- ненормальная? Бери и ешь, черт тебя подери!
Ешь, когда угощают, и не порть мне игру на скрипке.
-- Не надо мне больше. Хватит.
Она встала из-за стола, пошла к умывальнику, который висел в углу,
заглянула в зеркало. Кажется, она действительно проверяла, похожа ли на
нельму.
Я отложил нож, завернул остатки нельмы в бумагу, перевязал бечевкой.
Потом подошел к умывальнику, сполоснул пальцы и тоже заглянул в зеркало. Мое
обветренное лицо вполне уместилось рядом с ее серебристыми глазами.
-- Когда-то я скотину пас,-- сказал я и обнял ее.
-- Да ты что,-- сказала она,-- мне же надо пол мыть.
-- Это все не важно,-- объяснял я.-- Пол, огурцы, нельма... Что-то
есть, конечно, важное, но что -- я сейчас забыл.
-- Неужели забыл? -- спрашивала Нина, прижимая мои руки к своей
огромной белой груди.-- Конечно, помнишь... Храм на воде.