Круговороты
Я за ней не устаю наблюдать. А последние полгода она единственный мой интерес, не имеющий отношения к нуждам и действительности, просто такой вот осколок неба, не знаю, как и сказать.
Совсем как ты, Джонатан. Совсем как ты. Если бы ты видел, до чего твоя девочка стала похожа на тебя. Где у нее спрятаны были эти крылья, эти перья, эти мысли, которые все мы видели у тебя. А может, ты ей отдал их, уходя? Тебе там и так большее выдадут, чем ты оставил здесь.
Она появляется без всякого предупреждения и еще ни разу не промахнулась, не попала невовремя, ни минуты лишней не пересидела у меня.
Она из тех, - теперь, когда ей вокруг 35, это ясно видно, - кто с годами делается красивей и изящней. Ей идет возраст. Потому что ей идут знания и спокойствие.
Единственное, чем она все еще кардинально отличается от тебя, чайка Джонатан Ливингстон, так это пластикой движений. Язык тела она, может, и знает, - от тебя. Но не говорит на нем. Все так же сидит, стоит и пребывает в полной неподвижности.
А может, это язык только вас двоих?
Она в круговороте принятия твоей смерти (как я могу вообще писать это слово а) о тебе б) в Пасху. И я даже вижу, когда идет новый круг. С Адвента до Адвента. Зимой ее шатало, она ни слова не могла выдавить, а если начинала говорить, то слова хлестали, как с сорванного крана, и были они - вода со ржавчиной, заткнуть уши и не слышать запаха этой мертвой воды, все какие-то похороны, кровотечения и ссоры, все какие-то расхождения.
К конфу февраля она стала деятельной, приезжала между рейсами такая собранная и похожая на себя версии 2009, что я скучала и невольно ждала, что ты явишься, и всем будет весело.
Сейчас она - как год назад - пытается отрезать себя в уме от тебя. Ищет свои отдельности. Доказывает кому-то что-то.
Смешная же девочка, хоть и взрослая. Как будто не читала этого: "Что Бог сочетал, того человек да не разлучает". "И будут уже не двое, но одна плоть".
Я каждым вопросом как будто задеваю ее за тот шов, которым вы были скреплены, который не виден под перьями и который - знаю - страшно болит, когда второго отрезают.
- Марта, а ты бы поменяла свою фамилию на фамилию Джонатана?
Выпрямляется.
- Наверно. Но он бы меня не попросил о таком. Бренд теряется.
- Какой бренд?
- Легенда чаек, - она поднимает левую бровь и смотрит на меня.
- Легенда? - я удивляюсь, это часто теперь со мной. - Я же помню, легенда началась с отвальной. И укрепилась во Франции. Потому что имя Натан очень легко превращается в Джонатана, ну а фамилия из книжки Баха сама собой прилепилась.
- Это моя фамилия, - отвечает она.
Я моргаю.
Почему я никогда не знала ее фамилии?
Почему это я вообще ничего никогда не знала о человеке, который был рядом с моим другом.
- Я - Марта Ливингстон, - кивает она насмешливо. - Серьезно. На самом деле.
А потом ее выкручивает, подряд минут десять, пока она шатается туда-сюда по комнате и вытаскивает из себя то, чем пытается себя отрезать.
Неужели хочет быть одна?
- Это фамилия моя. Я Марта Ливингстон. У него другая фамилия, и даже ты небось не помнишь, какая. И французский знала только я, и первый месяц он там работал на одном энтузиазме, диктофона нормального не было, он запишет русскими буквами на слух на руке какую-то абракадабру и дома просит - Марта, переведи, скажи по буквам, чтобы я запомнил. Он вообще с языками был никак, даже английский был у него плохой, и когда они тренировали вне репетиций акробатику, я ходила к ним и вслух переводила с русского на французский его замечания.
- Марта, чай будешь?
Она вообще не слышит. Она вся там, ножницами размахивает. Кулаками после драки.
- Думаешь, легко? Он орет: не в ногах! Ты не в ногах! Центр собери! Ты не в балансе, нет, вот от синкопы сразу собираешь центр, чтобы в точке оказаться в ногах! Попробуй-ка переведи такое на французский, а? Синхронист не справится!
- И как ты справлялась?
- Ревела, - она закрывает лицо руками на две долгих секунды, но слез не видать, - конечно, ревела, дома, правда, пока он не видел. К репетициям на бумажку писала, как будет по-французски пресс, баланс, точка. Этих выражений я и по-русски не знала. Ты не в ногах, а? Даже словарь нашла танцорский. Это повезло мне потом просто, лучшая его партнерша, которую замели как-то ночью посреди работы над мюзиклом местные арабы и с ней потешились, она никак не могла снова в работу войти, Джонатан из себя выходил и каждый вечер на меня выливал ведро претензий. Боялся ее очень, там в акробатике нельзя ни на секунду стекленеть, а она контроль над телом теряла. Вот эта девочка - она ирландка была, так что английский знала отлично, - вот она к нам ходила домой, и они репетировали по несколько часов. И он на мыло исходил. А я с ней подружилась и расспросила ее, как на английском будут все эти термины. Точка, а? Он орет: да собери центр! Эй, Марта, переведи ей, чтоб она центр собрала! Я шепотом из угла: Джонатан, что такое "собери центр"? Он топает в бешенстве ногой: пресс напрячь! В себя! Живот, короче, подбери. И как мне это ей переводить?
Я смотрю, как у нее трясутся руки, как она судорожно ищет, что бы плохое и трудное приписать Джонатану. Но она внутри себя знает: это его работа, которая его жизнь, и все до одного профессиональные танцоры ведут себя так на репетиции. И она знает, что если мужчина позволяет тебе касаться своей работы (а пустить чужого на репетицию - это практически как пойти с ним работать), то он очень доверяет тебе.
Я смотрю, как ее непосильная любовь, которая не может в ней одной умещаться, которая должна была бы делиться на нее, тебя и троих детей, гнет ее к земле. Марта Ливингстон... Как я могла ничего не понимать про нее?
- А еще я хотела работать сразу в ЭрФрансе, сразу. Я сказала в первый месяц: Джонатан, так нельзя, мне тоже надо делать дела и деньги зарабатывать, я же здесь одичаю. А он боялся самолетов. Ты бы видела его глаза в аэропорту! Он всего однажды приехал меня встречать, один раз за двенадцать полетов!
- Так там проезд от Парижа до Орли десять евро стоит, - вступаюсь я за Джонатана.
- До Шарля-де-Голля, - поправляет меня Марта.
И плачет.
Она работает в этом ЭрФрансе уже очень давно. Ее взяли сразу же, хоть возраст и поджимал, но три языка, стройность, диплом психолога, отменное здоровье, - все это перевесило. И Джонатан не спорил с ней. Просто первые три года их бродячей и летучей жизни они редко жили в одном городе дольше полугода. И работать никем приличным она не могла. А он не мог работать никем, кроме танцора.
- А еще он не женился на мне, - говорит она вдруг.
- И ты об этом думала? Пока он был жив?
- Нет, - отвечает она. - Зато теперь думаю.
У нее на руке оба обручальных кольца, маленькое поверх большого, чтобы не свалилось, которые ей отдали вместе с его одеждой и вещами после опознания, и я знаю день, час и год, когда Джонатан купил эти кольца, и еще я знаю, что он всегда и везде носил их в своем рюкзаке, и помню, как он сказал, беря в магазине в руки эту коробочку, что кольцо надевают на руку той, кому хочется помогать всю-всю оставшуюся жизнь.
И я ей ничего этого не скажу, потому что все это сделает любовь еще непосильней.
Не так просто узнать, как сильно кто-то любил тебя.
До чего нам, девочкам, надо, чтобы это мы все отдали, а другой ничего не хотел брать, а мы бы все равно отдавали.
Совсем как ты, Джонатан. Совсем как ты. Если бы ты видел, до чего твоя девочка стала похожа на тебя. Где у нее спрятаны были эти крылья, эти перья, эти мысли, которые все мы видели у тебя. А может, ты ей отдал их, уходя? Тебе там и так большее выдадут, чем ты оставил здесь.
Она появляется без всякого предупреждения и еще ни разу не промахнулась, не попала невовремя, ни минуты лишней не пересидела у меня.
Она из тех, - теперь, когда ей вокруг 35, это ясно видно, - кто с годами делается красивей и изящней. Ей идет возраст. Потому что ей идут знания и спокойствие.
Единственное, чем она все еще кардинально отличается от тебя, чайка Джонатан Ливингстон, так это пластикой движений. Язык тела она, может, и знает, - от тебя. Но не говорит на нем. Все так же сидит, стоит и пребывает в полной неподвижности.
А может, это язык только вас двоих?
Она в круговороте принятия твоей смерти (как я могу вообще писать это слово а) о тебе б) в Пасху. И я даже вижу, когда идет новый круг. С Адвента до Адвента. Зимой ее шатало, она ни слова не могла выдавить, а если начинала говорить, то слова хлестали, как с сорванного крана, и были они - вода со ржавчиной, заткнуть уши и не слышать запаха этой мертвой воды, все какие-то похороны, кровотечения и ссоры, все какие-то расхождения.
К конфу февраля она стала деятельной, приезжала между рейсами такая собранная и похожая на себя версии 2009, что я скучала и невольно ждала, что ты явишься, и всем будет весело.
Сейчас она - как год назад - пытается отрезать себя в уме от тебя. Ищет свои отдельности. Доказывает кому-то что-то.
Смешная же девочка, хоть и взрослая. Как будто не читала этого: "Что Бог сочетал, того человек да не разлучает". "И будут уже не двое, но одна плоть".
Я каждым вопросом как будто задеваю ее за тот шов, которым вы были скреплены, который не виден под перьями и который - знаю - страшно болит, когда второго отрезают.
- Марта, а ты бы поменяла свою фамилию на фамилию Джонатана?
Выпрямляется.
- Наверно. Но он бы меня не попросил о таком. Бренд теряется.
- Какой бренд?
- Легенда чаек, - она поднимает левую бровь и смотрит на меня.
- Легенда? - я удивляюсь, это часто теперь со мной. - Я же помню, легенда началась с отвальной. И укрепилась во Франции. Потому что имя Натан очень легко превращается в Джонатана, ну а фамилия из книжки Баха сама собой прилепилась.
- Это моя фамилия, - отвечает она.
Я моргаю.
Почему я никогда не знала ее фамилии?
Почему это я вообще ничего никогда не знала о человеке, который был рядом с моим другом.
- Я - Марта Ливингстон, - кивает она насмешливо. - Серьезно. На самом деле.
А потом ее выкручивает, подряд минут десять, пока она шатается туда-сюда по комнате и вытаскивает из себя то, чем пытается себя отрезать.
Неужели хочет быть одна?
- Это фамилия моя. Я Марта Ливингстон. У него другая фамилия, и даже ты небось не помнишь, какая. И французский знала только я, и первый месяц он там работал на одном энтузиазме, диктофона нормального не было, он запишет русскими буквами на слух на руке какую-то абракадабру и дома просит - Марта, переведи, скажи по буквам, чтобы я запомнил. Он вообще с языками был никак, даже английский был у него плохой, и когда они тренировали вне репетиций акробатику, я ходила к ним и вслух переводила с русского на французский его замечания.
- Марта, чай будешь?
Она вообще не слышит. Она вся там, ножницами размахивает. Кулаками после драки.
- Думаешь, легко? Он орет: не в ногах! Ты не в ногах! Центр собери! Ты не в балансе, нет, вот от синкопы сразу собираешь центр, чтобы в точке оказаться в ногах! Попробуй-ка переведи такое на французский, а? Синхронист не справится!
- И как ты справлялась?
- Ревела, - она закрывает лицо руками на две долгих секунды, но слез не видать, - конечно, ревела, дома, правда, пока он не видел. К репетициям на бумажку писала, как будет по-французски пресс, баланс, точка. Этих выражений я и по-русски не знала. Ты не в ногах, а? Даже словарь нашла танцорский. Это повезло мне потом просто, лучшая его партнерша, которую замели как-то ночью посреди работы над мюзиклом местные арабы и с ней потешились, она никак не могла снова в работу войти, Джонатан из себя выходил и каждый вечер на меня выливал ведро претензий. Боялся ее очень, там в акробатике нельзя ни на секунду стекленеть, а она контроль над телом теряла. Вот эта девочка - она ирландка была, так что английский знала отлично, - вот она к нам ходила домой, и они репетировали по несколько часов. И он на мыло исходил. А я с ней подружилась и расспросила ее, как на английском будут все эти термины. Точка, а? Он орет: да собери центр! Эй, Марта, переведи ей, чтоб она центр собрала! Я шепотом из угла: Джонатан, что такое "собери центр"? Он топает в бешенстве ногой: пресс напрячь! В себя! Живот, короче, подбери. И как мне это ей переводить?
Я смотрю, как у нее трясутся руки, как она судорожно ищет, что бы плохое и трудное приписать Джонатану. Но она внутри себя знает: это его работа, которая его жизнь, и все до одного профессиональные танцоры ведут себя так на репетиции. И она знает, что если мужчина позволяет тебе касаться своей работы (а пустить чужого на репетицию - это практически как пойти с ним работать), то он очень доверяет тебе.
Я смотрю, как ее непосильная любовь, которая не может в ней одной умещаться, которая должна была бы делиться на нее, тебя и троих детей, гнет ее к земле. Марта Ливингстон... Как я могла ничего не понимать про нее?
- А еще я хотела работать сразу в ЭрФрансе, сразу. Я сказала в первый месяц: Джонатан, так нельзя, мне тоже надо делать дела и деньги зарабатывать, я же здесь одичаю. А он боялся самолетов. Ты бы видела его глаза в аэропорту! Он всего однажды приехал меня встречать, один раз за двенадцать полетов!
- Так там проезд от Парижа до Орли десять евро стоит, - вступаюсь я за Джонатана.
- До Шарля-де-Голля, - поправляет меня Марта.
И плачет.
Она работает в этом ЭрФрансе уже очень давно. Ее взяли сразу же, хоть возраст и поджимал, но три языка, стройность, диплом психолога, отменное здоровье, - все это перевесило. И Джонатан не спорил с ней. Просто первые три года их бродячей и летучей жизни они редко жили в одном городе дольше полугода. И работать никем приличным она не могла. А он не мог работать никем, кроме танцора.
- А еще он не женился на мне, - говорит она вдруг.
- И ты об этом думала? Пока он был жив?
- Нет, - отвечает она. - Зато теперь думаю.
У нее на руке оба обручальных кольца, маленькое поверх большого, чтобы не свалилось, которые ей отдали вместе с его одеждой и вещами после опознания, и я знаю день, час и год, когда Джонатан купил эти кольца, и еще я знаю, что он всегда и везде носил их в своем рюкзаке, и помню, как он сказал, беря в магазине в руки эту коробочку, что кольцо надевают на руку той, кому хочется помогать всю-всю оставшуюся жизнь.
И я ей ничего этого не скажу, потому что все это сделает любовь еще непосильней.
Не так просто узнать, как сильно кто-то любил тебя.
До чего нам, девочкам, надо, чтобы это мы все отдали, а другой ничего не хотел брать, а мы бы все равно отдавали.