Чтобы не забыть
Марты у меня так много, что я забываю моего друга.
Нет, не его самого. Такое невозможно, вы же уже поняли. Забываю какие-то наши разговоры, бесконечные беседы в скайпе, прогулки по Питеру. Фотографии чаек и голос.
Впрочем, вру. Голоса я помню всегда.
- О чем жалею, так это о том, что я не умею писать.
- По-французски? - переспрашиваю я весело.
Мы идем по литейному, вокруг грохочет будний день, приходится громко перекрикивать машины. Скоро Нева.
Он ужасно любит эту развилку и Литейный мост, и ночью тоже попросит не ложиться, а пойти смотреть развод мостов. Я возмущенно откажусь, - мне на работу. Джонатан заберет велик и поедет в одиночку наблюдать это странное осеннее зрелище. Не сезон уже для мостов. Вернется рано утром, когда еще не рассветет, и будет слоняться по комнате из угла в угол и думать, что я сплю и не вижу его тоски.
- Нет, вообще писать, - так же весело отвечает мой друг. - Вот ты присылаешь мне километры писем, а я в ответ могу только звонить по скайпу.
- Ага, а интернет у меня летает только так, - подтверждаю я. - Но ведь ты умеешь болтать, чем переписка хуже?
Джонатан пожимает плечами. Я ловлю взгляды проходящих мимо девушек, они явно удивляются, что мелкая и непричесанная плюшка вроде меня делает рядом с этим красавчиком.
Впрочем, это они еще Марту рядом с ним не видели. Правда, она хотя бы худая и высокая...
- Знаешь, периодически старательно пытаюсь писать тебе письма, особенно когда вижу реакцию Марты на мои звонки в Питер. Но не выходит. Слова размыливаются.
- Какая еще реакция... - бурчу я.
- Ну, она запирается в ванной или неподвижно лежит в комнате на диване носом в стену. И делает вид, что спит. Так усердно делает, что я из кухни чувствую, что она не спит, - фыркает он.
- И все-таки она отпускает тебя ко мне в гости! - восклицаю я пафосно. - С ночевкой!
- Ну, еду сюда я все же визу продлять, - справедливо замечает он, - а что живу всегда у тебя в комнате с роялем, я не рассказывал.
- Как не стыдно врать любимой женщине, - иронически цежу я сквозь зубы.
Мне неприятно. Не потому, что мне есть что скрывать от Марты (я о ней и помню-то абстрактно, и ничего, ровно ничего между мной и чайкой Джонатан Ливингстон никогда быть не могло). А потому, что презираю лганье. Особенно мужское. Они все такие.
- Она не спрашивает, где я болтаюсь в Питере, - пожимает Джонатан плечами. - Ревновать меня глупей некуда. Не та профессия.
- Ну да, - соглашаюсь я, - ты каждый день обнимаешь и крутишь десяток голых или почти голых девушек с фигурами пошикарней моей раз в...
- Нет, не в фигуре дело, - нетерпеливо перебивает он. - Хореография вообще-то такую стерильность вырабатывает, что никаких фигур не замечаешь кругом.
- Не ври, - недоуменно смотрю я на него и даже останавливаюсь посреди дороги. - Ты ничего не чувствуешь в процессе танца? Что тогда это за танец?
- Чувствую, - хмыкает он, - довольно сильное раздражение, как правило. Особенно если на репетиции мне много наступали на ноги. У нас такой передоз тактильного контакта, что после спектакля я обычно час шляюсь по улицам, чтобы не садиться в метро.
- Причем тут метро?
- Там люди, - очень понятно объясняет Джонатан.
- Но мы же про чувственность! Не уходи с темы, чайка Джонатан! Темнишь ты. Марте про гостевание у меня ни слова, а на сцене одно раздражение. Что-то концы с концами не сходятся, а?
Это не очень прилично, выспрашивать у него такое, но я уже завелась. Кроме того, он первый начал.
- Чувственность я обсуждать с девочкой-припевочкой не хотел бы, - язвительно парирует мой красивый друг, - да и ни с кем бы не хотел, если позволишь. А вот насчет работы, - да, я повторяю, женщину в партнерше я никогда видеть и не умел, если только по роли это не полагается. Но я не в балете танцую, чтобы что-то серьезное дольше пяти секунд играть. Мы все-таки фон для действия.
- То есть есть бы ты танцевал в каком-нибудь Нотр-дам де Пари, - медленно говорю я, - ты бы в сцене кабаре со всеми этими раздетыми девушками не испытывал бы никакого волнения?
- Волнение, когда мне на скорости каблуком приземляются с акробатической поддержки в сантиметре от моей ноги, я испытывал бы точно, - веселится Джонатан, - но не припомню волнения выразительней. Мы стерильные. Если бы Марта танцевала, я бы ни за что не влюбился бы в нее. Я бы даже не искал в ней человека.
- То есть танцору не нужно все это вот? - интересуюсь я откровенно. Мы уже на набережной. Кругом сентябрьская Нева и солнце, солнце, солнце.
- Опять ты путаешь белое с круглым, - он спрыгивает с парапета вниз, к воде, и я отстраненно любуюсь, какое это отточенное и плавное движение.
Стерильный он. Сам себя со стороны не видел. Никогда не пойму, как у Марты хватило духу рвануть в Европу за этим совсем тогда юным красавцем в гущу балетных страстей. Ведь ее шансы были нулевые примерно, с ее-то внешностью, возрастом и прочим балластом. Наверно, надеялась на неделю романтики и страсти в Париже, а теперь месяцами изводится от ревности и боится есть.
- Когда все время видишь голых женщин с накачанным прессом и спиной, вырабатываешь иммунитет. Не реагируешь. Не просто не хочешь строить отношения, чтобы не было трудней вместе работать, - а работа наша тяжелая, поверь уж на слово. Даже в детстве танцы - это непростая работа. Не то, что диета или режим, суставы или траты на костюмы. А просто физически трудно. И эмоции... Их надо держать в узде. Не знаю никого из ребят, кто бы сошелся на работе. Это невозможно. Все страсти надо оставлять за дверью зала.
- Джонатан, - неожиданно для самой себя спрашиваю я, - а ты не жалеешь, что не имел такого романа?
- Какого? - он презрительно пожимает плечами. - С красивой спортивной девушкой, которой некогда было почитать книжку? О чем я с ней говорил бы?
- Ну, не то, чтобы говорил...
Он ловит в захват свою правую ногу, вытягивается в вертикальный шпагат, стоя на верхней ступеньке у воды, явно позирует повисшим сверху на перилах моста девушкам. Затем легко опускает ногу и разворачивается ко мне.
И я снова любуюсь. И мне ни секунды не стыдно, потому что и впрямь ничего чувственного во мне нет в эту секунду. Он как произведение искусства, и от него не идет ни искры того тока, который мужчина способен пускать в сторону женщины. Он всего лишь артист. Чайка Джонатан, высоко и скоро летает.
- Тело ничего не значит, - твердо говорит он. Опускает голову, делает мгновенную ласточку и еще какой-то сложный акробатический выверт, не сходя с места. - Ничего, поверь мне, танцору. Оно красиво, оно может впечатлять. Но не более того.
- Значит, ты не ищешь и не скучаешь по красоте? - это провокация, но него могу же я не спросить, раз мы дошли до такой откровенности
Он щурится на меня хитро и гордо.
- Я и сам красавчик. Этого вполне достаточно.
- Фу, площадная лексика, чайка Джонатан! - смеюсь я.
- Так это как раз то то, что я чувствую на сцене, - смеется он в ответ. - Правда. Вот это - всегда. Никакую не чувственность и не женщину рядом с собой. А только то, что на меня смотрит публика и что я - красавчик.
Отворачивается и задирает голову в небо. И делается в своей белой куртке и бежевых, не по сезону, штанах (это у них там в Парижах лето, а у нас тут уже к золотой осени идёт) до того похожим на чайку, что я моргаю, боясь пропустить, как он расправит крылья и с места взлетит над этой темной водой с плывущими по ней от Летнего сада золотыми листьями.
И голова у него после концертного сезона гладко стриженная, черная, как шапочка у чайки.
Нет, не его самого. Такое невозможно, вы же уже поняли. Забываю какие-то наши разговоры, бесконечные беседы в скайпе, прогулки по Питеру. Фотографии чаек и голос.
Впрочем, вру. Голоса я помню всегда.
- О чем жалею, так это о том, что я не умею писать.
- По-французски? - переспрашиваю я весело.
Мы идем по литейному, вокруг грохочет будний день, приходится громко перекрикивать машины. Скоро Нева.
Он ужасно любит эту развилку и Литейный мост, и ночью тоже попросит не ложиться, а пойти смотреть развод мостов. Я возмущенно откажусь, - мне на работу. Джонатан заберет велик и поедет в одиночку наблюдать это странное осеннее зрелище. Не сезон уже для мостов. Вернется рано утром, когда еще не рассветет, и будет слоняться по комнате из угла в угол и думать, что я сплю и не вижу его тоски.
- Нет, вообще писать, - так же весело отвечает мой друг. - Вот ты присылаешь мне километры писем, а я в ответ могу только звонить по скайпу.
- Ага, а интернет у меня летает только так, - подтверждаю я. - Но ведь ты умеешь болтать, чем переписка хуже?
Джонатан пожимает плечами. Я ловлю взгляды проходящих мимо девушек, они явно удивляются, что мелкая и непричесанная плюшка вроде меня делает рядом с этим красавчиком.
Впрочем, это они еще Марту рядом с ним не видели. Правда, она хотя бы худая и высокая...
- Знаешь, периодически старательно пытаюсь писать тебе письма, особенно когда вижу реакцию Марты на мои звонки в Питер. Но не выходит. Слова размыливаются.
- Какая еще реакция... - бурчу я.
- Ну, она запирается в ванной или неподвижно лежит в комнате на диване носом в стену. И делает вид, что спит. Так усердно делает, что я из кухни чувствую, что она не спит, - фыркает он.
- И все-таки она отпускает тебя ко мне в гости! - восклицаю я пафосно. - С ночевкой!
- Ну, еду сюда я все же визу продлять, - справедливо замечает он, - а что живу всегда у тебя в комнате с роялем, я не рассказывал.
- Как не стыдно врать любимой женщине, - иронически цежу я сквозь зубы.
Мне неприятно. Не потому, что мне есть что скрывать от Марты (я о ней и помню-то абстрактно, и ничего, ровно ничего между мной и чайкой Джонатан Ливингстон никогда быть не могло). А потому, что презираю лганье. Особенно мужское. Они все такие.
- Она не спрашивает, где я болтаюсь в Питере, - пожимает Джонатан плечами. - Ревновать меня глупей некуда. Не та профессия.
- Ну да, - соглашаюсь я, - ты каждый день обнимаешь и крутишь десяток голых или почти голых девушек с фигурами пошикарней моей раз в...
- Нет, не в фигуре дело, - нетерпеливо перебивает он. - Хореография вообще-то такую стерильность вырабатывает, что никаких фигур не замечаешь кругом.
- Не ври, - недоуменно смотрю я на него и даже останавливаюсь посреди дороги. - Ты ничего не чувствуешь в процессе танца? Что тогда это за танец?
- Чувствую, - хмыкает он, - довольно сильное раздражение, как правило. Особенно если на репетиции мне много наступали на ноги. У нас такой передоз тактильного контакта, что после спектакля я обычно час шляюсь по улицам, чтобы не садиться в метро.
- Причем тут метро?
- Там люди, - очень понятно объясняет Джонатан.
- Но мы же про чувственность! Не уходи с темы, чайка Джонатан! Темнишь ты. Марте про гостевание у меня ни слова, а на сцене одно раздражение. Что-то концы с концами не сходятся, а?
Это не очень прилично, выспрашивать у него такое, но я уже завелась. Кроме того, он первый начал.
- Чувственность я обсуждать с девочкой-припевочкой не хотел бы, - язвительно парирует мой красивый друг, - да и ни с кем бы не хотел, если позволишь. А вот насчет работы, - да, я повторяю, женщину в партнерше я никогда видеть и не умел, если только по роли это не полагается. Но я не в балете танцую, чтобы что-то серьезное дольше пяти секунд играть. Мы все-таки фон для действия.
- То есть есть бы ты танцевал в каком-нибудь Нотр-дам де Пари, - медленно говорю я, - ты бы в сцене кабаре со всеми этими раздетыми девушками не испытывал бы никакого волнения?
- Волнение, когда мне на скорости каблуком приземляются с акробатической поддержки в сантиметре от моей ноги, я испытывал бы точно, - веселится Джонатан, - но не припомню волнения выразительней. Мы стерильные. Если бы Марта танцевала, я бы ни за что не влюбился бы в нее. Я бы даже не искал в ней человека.
- То есть танцору не нужно все это вот? - интересуюсь я откровенно. Мы уже на набережной. Кругом сентябрьская Нева и солнце, солнце, солнце.
- Опять ты путаешь белое с круглым, - он спрыгивает с парапета вниз, к воде, и я отстраненно любуюсь, какое это отточенное и плавное движение.
Стерильный он. Сам себя со стороны не видел. Никогда не пойму, как у Марты хватило духу рвануть в Европу за этим совсем тогда юным красавцем в гущу балетных страстей. Ведь ее шансы были нулевые примерно, с ее-то внешностью, возрастом и прочим балластом. Наверно, надеялась на неделю романтики и страсти в Париже, а теперь месяцами изводится от ревности и боится есть.
- Когда все время видишь голых женщин с накачанным прессом и спиной, вырабатываешь иммунитет. Не реагируешь. Не просто не хочешь строить отношения, чтобы не было трудней вместе работать, - а работа наша тяжелая, поверь уж на слово. Даже в детстве танцы - это непростая работа. Не то, что диета или режим, суставы или траты на костюмы. А просто физически трудно. И эмоции... Их надо держать в узде. Не знаю никого из ребят, кто бы сошелся на работе. Это невозможно. Все страсти надо оставлять за дверью зала.
- Джонатан, - неожиданно для самой себя спрашиваю я, - а ты не жалеешь, что не имел такого романа?
- Какого? - он презрительно пожимает плечами. - С красивой спортивной девушкой, которой некогда было почитать книжку? О чем я с ней говорил бы?
- Ну, не то, чтобы говорил...
Он ловит в захват свою правую ногу, вытягивается в вертикальный шпагат, стоя на верхней ступеньке у воды, явно позирует повисшим сверху на перилах моста девушкам. Затем легко опускает ногу и разворачивается ко мне.
И я снова любуюсь. И мне ни секунды не стыдно, потому что и впрямь ничего чувственного во мне нет в эту секунду. Он как произведение искусства, и от него не идет ни искры того тока, который мужчина способен пускать в сторону женщины. Он всего лишь артист. Чайка Джонатан, высоко и скоро летает.
- Тело ничего не значит, - твердо говорит он. Опускает голову, делает мгновенную ласточку и еще какой-то сложный акробатический выверт, не сходя с места. - Ничего, поверь мне, танцору. Оно красиво, оно может впечатлять. Но не более того.
- Значит, ты не ищешь и не скучаешь по красоте? - это провокация, но него могу же я не спросить, раз мы дошли до такой откровенности
Он щурится на меня хитро и гордо.
- Я и сам красавчик. Этого вполне достаточно.
- Фу, площадная лексика, чайка Джонатан! - смеюсь я.
- Так это как раз то то, что я чувствую на сцене, - смеется он в ответ. - Правда. Вот это - всегда. Никакую не чувственность и не женщину рядом с собой. А только то, что на меня смотрит публика и что я - красавчик.
Отворачивается и задирает голову в небо. И делается в своей белой куртке и бежевых, не по сезону, штанах (это у них там в Парижах лето, а у нас тут уже к золотой осени идёт) до того похожим на чайку, что я моргаю, боясь пропустить, как он расправит крылья и с места взлетит над этой темной водой с плывущими по ней от Летнего сада золотыми листьями.
И голова у него после концертного сезона гладко стриженная, черная, как шапочка у чайки.