Византизм и русскость. Ч.1. Код Леонтьева
Оригинал взят у holmogor в Византизм и русскость. Ч.1. "Код Леонтьева"
Удачное определение - фундамент хорошей теории и дальнейшего развития той или иной умственной темы. Но оно же может служить и тормозом такого развития если сочетает литературное изящество, афористичность, точность формулировок с... содержательной ошибкой. Красивая формула притягивает как магнит, кочуя из текста в текст, подгоняя под себя характеристики и описания, подменяя собой факт. И тогда из силы созидательной она становится в какой-то мере разрушительной.
Именно так произошло с определением византизма Константином Николаевичем Леонтьевым в его знаменитой работе "Византизм и славянство". Уже много лет список основных начал византизма приведенный в самом начале этой работы либо переписывается буквально, либо влияет на пишущих о Византии, славянстве и России авторов - более всего, правда, не историков и других специалистов византинистов, а идеологов. Леонтьевская формула стала своеобразным фундаментом идеологической концепции новейшего "византизма" и преемствующего ему, развивающего его (и, на наш взгляд, существенно ухудшающего) евразийства. Созданный Леонтьевым образ византизма - беспощадный самодержавный этатизм, переходящий в деспотию персидского типа, православие понимаемое как анти-католичество, анти-латинство, анти-западная идеология, неприятие увязываемых с западным, европейским началом идей свобод, права, человеческого достоинства, якобы не присущих византийцам в виду низкой оценки ими человеческой личности и человеческой жизни, противопоставление якобы византийского антропологического скептицизма якобы западному идеализму и гуманизму, наконец понимание византийского экстетического стиля, византийской эстетики в ориенталистском ключе - се это постепенно стало набором обязательных топосов как у горячих сторонников византизма, так иу его противников. Первые ссылаются на нарисованный Леонтьевым портрет с одобрением и энергично настаивают, вслед за этим мыслителем, что поскольку Россия есть приемница византийских начал, то русским следует устраивать свою государственную и общественную жизнь по византийскому образцу - то есть с крепкой деспотической властью, с Церковью как средоточением антизападнической православной идеологии, с пренебрежением всевозможными правами и свободами, личными человеческими амбициями и достоинством как игрушками разрушительного и упрощенческого "среднего европейца". При этом предлагается считать этот стиль государственного и общественного устроения воплощением высшего эстетического идеала, нежели идеал европейский, усмотрение в презрении к человеческому достоинству (в целях ли религиозных, государственных, аскетических и т.д.) не только истины и добра, но и высшей красоты.
Было бы неверно утверждать, что Константин Леонтьев не несет ответственности за подобную интерпретацию своих идей. Напротив, самые яркие, однозначные, выступающие в качестве основной посылки его идеи и образы, а не дипломатические оговорки, допускают интерпретацию "византизма" только в этом ключе и то, что лично Леонтьев был гораздо более тонким, противоречивым, гуманным человеком, чем созданный им идеологический образ, силы и самодеятельности самого образа не отменяет. Мне уже приходилось высказываться о социальных корнях леонтьевской идеологии - на мой взгляд эта идеология - не плод аристократического эстетизма, а выражение политической философии мелкого и среднего колониального чиновничества России (а надобно понимать, что консульские должности европейских государств в Оттоманской Порте имели колониальный по своей сути характер, несмотря даже на поражение России в Крымской войне и сокращение её влияния) в котором отразилось и характерное для российской бюрократии пренебрежение к гражданским свободам, и преклонение перед имперской мощью государства, и определенный "консервативный космополитизм", связанный с взаимодействием с представителями большого числа экзотичных восточных народов, и определенное человеческое удовольствие от того недорогого и при этом полного приятностей и соблазнов "ориентального" стиля жизни.
Разумеется, сводить идеи Леонтьева к колониальному ориентализму было бы глупым упрощенчеством. Его ум - это глубокий русский ум, занятый решением большой задачи. И его концепция византизма - это, в каком-то смысле, признание поражения этого ума. Леонтьев был вдохновлен идеями Н.Я. Данилевского о необходимости своеобразного культурного типа как основы государственности и цивилизации.
"Главная заслуга Данилевского <...> - это еще то, что он первый в печати смело поставил своеобразие культуры как цеь. Московские славянофилы все как-то не договаривались до этого; они вместо того, чтобы сказать, что без своей культуры и жить в России не стоит, говорят, что на Западе все ложь, или что у нас то или другое не привьется, неудобно и т.п. натяжки" - пишет Леонтьев Н.Н. Страхову в 1870 году из Янины.
Однако выступив как своеобразный продолжатель и наследник Данилевского, Леонтьев поставил идею русского культурного своеобразия на совершенно ложное основание. Данилевский связывал развитие славянского культурного типа с будущим. Его славизм - это довольно радикальный политический и культурный футуризм, вера в то, что Россия и славянство скажут свое новое слово. Напротив, "византизм" Леонтьева - это архаизирующая стилизация. Своеобразие культуры России - в прошлом. И это своеобразие не собственно русского и славянского начала, а своеобразие унаследованного русскими византизма. Россия не молодая, как считает Данилевский, а очень древняя, приближающаяся к порогу смерти исторических организмов культура. И все, что может как-то составить ее своеобразие - это эхо и тень византийской молодости. Все собственное русское - вторично, оригинальная русская культура по Леонтьеву слаба, а потому не смогла, подобно западной в эпоху Ренессанса, усвоить византийские начала, которые в русской жизни законсервировались (если не сказать - мумифицировались). Этот мумифицированный византизм, отражение древней великой культуры, и явлются для Леонтьева сильной стороной современной русскости, выгодно отличающей ее от слабого, стихийного, подверженного западничеству славянства.
Если свести эту схему Леонтьева к заостренным тезисам, то мы получим следующее: 1. русская культура в своей собственной племенной славянской основе ничтожна и исторически незначительна; 2. никакого шанса на будущее интенсивное развитие собственно русских начал - нет, поскольку на деле Россия представляет собой очень старую и близкую к смерти культуру; 3. русским повезло, что из-за их культурной недоразвитости в пространстве нашей культуры мумифицировались остатки древней великой культуры Византии, именно они-то и составляют подлинное русское культурное своеобразие и именно их-то и надо беречь.
Как мы видим, Леонтьев наносит своеобразный "удар в спину" славянофилам в их полувековой к тому моменту полемике с западниками по сути принимая как истину исходный тезис Чаадаева о ничтожности и исторической незначительности русской культуры и истории самих по себе. Степень коммуникативного разрыва Леонтьева с русской культуры такова, что он рассуждает о "странности" и эстетической "неудовлетворительности" храма Василия Блаженного, хотя и усматривает в нем самобытный русский стиль выражающийся, впрочем, почему-то в "индийском многоглавии". Впрочем, до открытия современной русской культурой древней Руси оставалось еще более четверти века, так что упрекать Леонтьева было бы несправедливо.
Так или иначе, приняв тезис Чадаева, что в битве с Западом собственно Русская культура - не боец Леонтьев выводит на ринг нового сильного участника - Византизм, и пытается противопоставить Западу именно его, подчинив византизму русское начало как служебное. Однако эта попытка также не удается ровно по той же причине, что и попытка установить самобытность русской культуры. Леонтьев не знает реального исторического византизма, как не знает он и реальной Древней и средневековой Руси. Так же как русское начало Леонтьев определяет из своего опыта мелкого помещика и мелкого чиновника, не видя на деле больших ичториякчуих движений и судеб народа, так же и византизм определяется им через взгляд на упадочную систему Оттоманской порты, умирающей страны, заселенной культурно деградировавшими поствизантийскими общинами в перемежку с общинами мусульманскими. Константинополь у Леонтьева отражение Стамбула, ваислевс - отражение султана, и даже Великая Церковь воспринимается им сквозь призму Фанара и его интересов, за которые Леонтьев столь пламенно вступился в греко-болгарской канонической распре.
Влияние ошибок Леонтьева в оценке феномена византизма было весьма существенным, хотя и менее прямым, чем можно ожидать. Ни в одной работе русского ученого эпохи расцвета русской византинистской науки мне не удалось найти отсылок к Леонтьеву - его не упоминают ни Ю.А. Кулаковский и В.Г. Васильевский, ни Ф.И. Успенский, ни А.А. Васильев (хотя и посвящает два абзаца спору западников и славянофилов), понятно, что о "реакционере" Леонтьеве не говорят советские историки, но не говорят о нем и Г. Острогорский, Д. Оболенский - титаны русской по происхождению международно византинистики середины ХХ века. Ни словом не говорит о Леонтьеве и такой выдающийся исследователь византийской политической теории и идеологии как В.Е. Вальденберг. Не упоминают его и крупные церковные историки византинисты - Н.А. Скабалланович и И.И.Соколов. И это несмотря на то, что Соколов посвящает основным началам византийской культуры обширную лекцию. Но эти начала он именует не "византизмом" как Леонтьев, а "византинизмом". О "византинизме" говорят и Ф.И. Успенский, и прот Георгий Флоровский в своих "Путях русского богословия". Можно констатировать, что даже понятие "византизма" предложенное Леонтьевым так и не вошло в научную литературу о Византии. Исследователи предпочитают говорить о "византинизме", каковой обозначает совокупность реальных исторических черт византийской цивилизации. За понятием "византизма" же можно оставить обозначение тех фантастических черт, которые приданы были реальной Византии Леонтьевым и его последователями.
Таковые последователи у Леонтьева, все-таки, оказались. Прот. Георгий Флоровский, весьма критично отзывающийся о Леонтьеве в своих "Путях русского богословия" и не употребляя термина "византизм", тем не менее воспроизвел в этой выдающейся книге наиболее характерный и наиболее, на наш взгляд, вредный поворот леонтьевской мысли. В изображении Флоровского история русской богословской мысли - это история "западного пленения", постепенного вытеснения чистых, православных, имперски-космополитичных начал византинизма началами чужеродными, западными, отчуждающими русский ум от его православных истоков. Это, по сути, история упадка. Но истории упадка не смодеятельного русского культурного начала, какового для Флоровского просто не существует (по крайней мере в интеллектуальном пространстве "Путей", а упадка привозного византийского начала не выдержавшего конкуренции с началом привозным западным. Именно через учеников Флоровского, в частности о. Иоанна Мейендорфа, базовая концепция Леонтьева достаточно широко распространилась в православном богословии, историографии, публицистике. Византия изображена в ней как квинтэссенция православия, стоящая выше любых этнических и государственных различий. Ей противостоит Россия "больная" церковным национализмом (""В Московском национальном государстве даже Церковь стала национальной" - подчеркивает прот. Иоанн Мейендорф, писавший в ту эпоху, когда отрицание национальной природы русского централизованного государства не было объявлено политической ортодоксией и среди либералов и среди официозных "государственников"), стремлением московских князей ограничить русское православие интересами государственного строительства и национального развития. В то время как Византия была цветком истинного православного антизападничества, русские с развитием государственности все больше ориентировались на Запад, на Европу, канонически отделились от греческой церкви коварно поставив предлогом тот малозначительный факт, что византийцы подписали унию с Римом. Впрочем, и сама уния в рамках этой концепции была последствием "национализма", развития греческого начала в противоположность византийски-вселенскому.Доведенный до абсурдного курьеза памятник этой концепции - работа В.М. Лурье "Русское православие между Киевом и Москвой" в которой украинская униатствующая церковная традиция объявлена истинным православием и истинным византизмом в противоположность предельно демонизированному (вплоть до отрицания каноничности русской автокефалии) национальному православию Москвы. Закономерным выводом этой работы стала фактическая апологетика украинского церковного сепаратизма даже в таких диких формах как "Киевский Патриархат" Филарета Денисенко. Поворот мысли, который потряс бы Константина Леонтьева до негодования - ведь он долгие десятилетия потратил на полемику с болгарской автокефалией - гораздо более канонически, исторически и культурно обоснованной.
Итак, как мы видим исходный леонтьевский код продолжает действовать в интеллектуальном пространстве и порождать тексты весьма отличные, а иногда и прямо противоположные по тенденции, чем первончальный текст самого Леонтьева. Там, где шел поиск самобытных культурных начал России - отрицание всякого права России и русских на самобытность. Там, где была полемика с этноцентрическим церковным сепаратизмом - приветствие самого анекдотичного и отвратительного церковного сепаратизма - лишь бы он был направлен против "главного врага", то есть Русской Церкви с её "национализмом" (к сожалению уже более бывшим, чем нынешним). За подобные эксцессы с переворачиванием сам Леонтьев, разумеется, ответственности не несет. Но, как мы уже дали понять, именно леонтьевский "код" византизма оказывается делает возможным появление таких изворотов. И мы должны уделить внимание разбору этого кода и его соответствию исторической действительноси.
В нашем небольшом исследовании мы попытаемся ответить на ряд вопросов.
1. Насколько характеристика, данная Леонтьевым византийскому культурному типу соответствует реальной исторической Византии, как она нам известна на начало XXI века?
2. Если леонтьевская характеристика не соответствует истине, то каковы были подлинные начала византийской цивилизации как они видятся нам сегодня?
3. Верно ли, что самобытная русская культура сама по себе слаба и невыразительна и является лишь полем "игры" иных культурных начал?
4. В чем состоит культурное начало самобытно русское? Как мы можем определить и описать "русскость" в противоположность леонтьевскому "византизму" и иным попыткам определить русское через нерусское?
5. Каково соотношение византийского, европейского, монгольского ""евразийского" и собственно оригинального и самобытного русского начала в русской истории и культуре?
В дальнейшем ответами на эти пять вопросов мы и займемся.
Удачное определение - фундамент хорошей теории и дальнейшего развития той или иной умственной темы. Но оно же может служить и тормозом такого развития если сочетает литературное изящество, афористичность, точность формулировок с... содержательной ошибкой. Красивая формула притягивает как магнит, кочуя из текста в текст, подгоняя под себя характеристики и описания, подменяя собой факт. И тогда из силы созидательной она становится в какой-то мере разрушительной.
Именно так произошло с определением византизма Константином Николаевичем Леонтьевым в его знаменитой работе "Византизм и славянство". Уже много лет список основных начал византизма приведенный в самом начале этой работы либо переписывается буквально, либо влияет на пишущих о Византии, славянстве и России авторов - более всего, правда, не историков и других специалистов византинистов, а идеологов. Леонтьевская формула стала своеобразным фундаментом идеологической концепции новейшего "византизма" и преемствующего ему, развивающего его (и, на наш взгляд, существенно ухудшающего) евразийства. Созданный Леонтьевым образ византизма - беспощадный самодержавный этатизм, переходящий в деспотию персидского типа, православие понимаемое как анти-католичество, анти-латинство, анти-западная идеология, неприятие увязываемых с западным, европейским началом идей свобод, права, человеческого достоинства, якобы не присущих византийцам в виду низкой оценки ими человеческой личности и человеческой жизни, противопоставление якобы византийского антропологического скептицизма якобы западному идеализму и гуманизму, наконец понимание византийского экстетического стиля, византийской эстетики в ориенталистском ключе - се это постепенно стало набором обязательных топосов как у горячих сторонников византизма, так иу его противников. Первые ссылаются на нарисованный Леонтьевым портрет с одобрением и энергично настаивают, вслед за этим мыслителем, что поскольку Россия есть приемница византийских начал, то русским следует устраивать свою государственную и общественную жизнь по византийскому образцу - то есть с крепкой деспотической властью, с Церковью как средоточением антизападнической православной идеологии, с пренебрежением всевозможными правами и свободами, личными человеческими амбициями и достоинством как игрушками разрушительного и упрощенческого "среднего европейца". При этом предлагается считать этот стиль государственного и общественного устроения воплощением высшего эстетического идеала, нежели идеал европейский, усмотрение в презрении к человеческому достоинству (в целях ли религиозных, государственных, аскетических и т.д.) не только истины и добра, но и высшей красоты.
Было бы неверно утверждать, что Константин Леонтьев не несет ответственности за подобную интерпретацию своих идей. Напротив, самые яркие, однозначные, выступающие в качестве основной посылки его идеи и образы, а не дипломатические оговорки, допускают интерпретацию "византизма" только в этом ключе и то, что лично Леонтьев был гораздо более тонким, противоречивым, гуманным человеком, чем созданный им идеологический образ, силы и самодеятельности самого образа не отменяет. Мне уже приходилось высказываться о социальных корнях леонтьевской идеологии - на мой взгляд эта идеология - не плод аристократического эстетизма, а выражение политической философии мелкого и среднего колониального чиновничества России (а надобно понимать, что консульские должности европейских государств в Оттоманской Порте имели колониальный по своей сути характер, несмотря даже на поражение России в Крымской войне и сокращение её влияния) в котором отразилось и характерное для российской бюрократии пренебрежение к гражданским свободам, и преклонение перед имперской мощью государства, и определенный "консервативный космополитизм", связанный с взаимодействием с представителями большого числа экзотичных восточных народов, и определенное человеческое удовольствие от того недорогого и при этом полного приятностей и соблазнов "ориентального" стиля жизни.
Разумеется, сводить идеи Леонтьева к колониальному ориентализму было бы глупым упрощенчеством. Его ум - это глубокий русский ум, занятый решением большой задачи. И его концепция византизма - это, в каком-то смысле, признание поражения этого ума. Леонтьев был вдохновлен идеями Н.Я. Данилевского о необходимости своеобразного культурного типа как основы государственности и цивилизации.
"Главная заслуга Данилевского <...> - это еще то, что он первый в печати смело поставил своеобразие культуры как цеь. Московские славянофилы все как-то не договаривались до этого; они вместо того, чтобы сказать, что без своей культуры и жить в России не стоит, говорят, что на Западе все ложь, или что у нас то или другое не привьется, неудобно и т.п. натяжки" - пишет Леонтьев Н.Н. Страхову в 1870 году из Янины.
Однако выступив как своеобразный продолжатель и наследник Данилевского, Леонтьев поставил идею русского культурного своеобразия на совершенно ложное основание. Данилевский связывал развитие славянского культурного типа с будущим. Его славизм - это довольно радикальный политический и культурный футуризм, вера в то, что Россия и славянство скажут свое новое слово. Напротив, "византизм" Леонтьева - это архаизирующая стилизация. Своеобразие культуры России - в прошлом. И это своеобразие не собственно русского и славянского начала, а своеобразие унаследованного русскими византизма. Россия не молодая, как считает Данилевский, а очень древняя, приближающаяся к порогу смерти исторических организмов культура. И все, что может как-то составить ее своеобразие - это эхо и тень византийской молодости. Все собственное русское - вторично, оригинальная русская культура по Леонтьеву слаба, а потому не смогла, подобно западной в эпоху Ренессанса, усвоить византийские начала, которые в русской жизни законсервировались (если не сказать - мумифицировались). Этот мумифицированный византизм, отражение древней великой культуры, и явлются для Леонтьева сильной стороной современной русскости, выгодно отличающей ее от слабого, стихийного, подверженного западничеству славянства.
Если свести эту схему Леонтьева к заостренным тезисам, то мы получим следующее: 1. русская культура в своей собственной племенной славянской основе ничтожна и исторически незначительна; 2. никакого шанса на будущее интенсивное развитие собственно русских начал - нет, поскольку на деле Россия представляет собой очень старую и близкую к смерти культуру; 3. русским повезло, что из-за их культурной недоразвитости в пространстве нашей культуры мумифицировались остатки древней великой культуры Византии, именно они-то и составляют подлинное русское культурное своеобразие и именно их-то и надо беречь.
Как мы видим, Леонтьев наносит своеобразный "удар в спину" славянофилам в их полувековой к тому моменту полемике с западниками по сути принимая как истину исходный тезис Чаадаева о ничтожности и исторической незначительности русской культуры и истории самих по себе. Степень коммуникативного разрыва Леонтьева с русской культуры такова, что он рассуждает о "странности" и эстетической "неудовлетворительности" храма Василия Блаженного, хотя и усматривает в нем самобытный русский стиль выражающийся, впрочем, почему-то в "индийском многоглавии". Впрочем, до открытия современной русской культурой древней Руси оставалось еще более четверти века, так что упрекать Леонтьева было бы несправедливо.
Так или иначе, приняв тезис Чадаева, что в битве с Западом собственно Русская культура - не боец Леонтьев выводит на ринг нового сильного участника - Византизм, и пытается противопоставить Западу именно его, подчинив византизму русское начало как служебное. Однако эта попытка также не удается ровно по той же причине, что и попытка установить самобытность русской культуры. Леонтьев не знает реального исторического византизма, как не знает он и реальной Древней и средневековой Руси. Так же как русское начало Леонтьев определяет из своего опыта мелкого помещика и мелкого чиновника, не видя на деле больших ичториякчуих движений и судеб народа, так же и византизм определяется им через взгляд на упадочную систему Оттоманской порты, умирающей страны, заселенной культурно деградировавшими поствизантийскими общинами в перемежку с общинами мусульманскими. Константинополь у Леонтьева отражение Стамбула, ваислевс - отражение султана, и даже Великая Церковь воспринимается им сквозь призму Фанара и его интересов, за которые Леонтьев столь пламенно вступился в греко-болгарской канонической распре.
Влияние ошибок Леонтьева в оценке феномена византизма было весьма существенным, хотя и менее прямым, чем можно ожидать. Ни в одной работе русского ученого эпохи расцвета русской византинистской науки мне не удалось найти отсылок к Леонтьеву - его не упоминают ни Ю.А. Кулаковский и В.Г. Васильевский, ни Ф.И. Успенский, ни А.А. Васильев (хотя и посвящает два абзаца спору западников и славянофилов), понятно, что о "реакционере" Леонтьеве не говорят советские историки, но не говорят о нем и Г. Острогорский, Д. Оболенский - титаны русской по происхождению международно византинистики середины ХХ века. Ни словом не говорит о Леонтьеве и такой выдающийся исследователь византийской политической теории и идеологии как В.Е. Вальденберг. Не упоминают его и крупные церковные историки византинисты - Н.А. Скабалланович и И.И.Соколов. И это несмотря на то, что Соколов посвящает основным началам византийской культуры обширную лекцию. Но эти начала он именует не "византизмом" как Леонтьев, а "византинизмом". О "византинизме" говорят и Ф.И. Успенский, и прот Георгий Флоровский в своих "Путях русского богословия". Можно констатировать, что даже понятие "византизма" предложенное Леонтьевым так и не вошло в научную литературу о Византии. Исследователи предпочитают говорить о "византинизме", каковой обозначает совокупность реальных исторических черт византийской цивилизации. За понятием "византизма" же можно оставить обозначение тех фантастических черт, которые приданы были реальной Византии Леонтьевым и его последователями.
Таковые последователи у Леонтьева, все-таки, оказались. Прот. Георгий Флоровский, весьма критично отзывающийся о Леонтьеве в своих "Путях русского богословия" и не употребляя термина "византизм", тем не менее воспроизвел в этой выдающейся книге наиболее характерный и наиболее, на наш взгляд, вредный поворот леонтьевской мысли. В изображении Флоровского история русской богословской мысли - это история "западного пленения", постепенного вытеснения чистых, православных, имперски-космополитичных начал византинизма началами чужеродными, западными, отчуждающими русский ум от его православных истоков. Это, по сути, история упадка. Но истории упадка не смодеятельного русского культурного начала, какового для Флоровского просто не существует (по крайней мере в интеллектуальном пространстве "Путей", а упадка привозного византийского начала не выдержавшего конкуренции с началом привозным западным. Именно через учеников Флоровского, в частности о. Иоанна Мейендорфа, базовая концепция Леонтьева достаточно широко распространилась в православном богословии, историографии, публицистике. Византия изображена в ней как квинтэссенция православия, стоящая выше любых этнических и государственных различий. Ей противостоит Россия "больная" церковным национализмом (""В Московском национальном государстве даже Церковь стала национальной" - подчеркивает прот. Иоанн Мейендорф, писавший в ту эпоху, когда отрицание национальной природы русского централизованного государства не было объявлено политической ортодоксией и среди либералов и среди официозных "государственников"), стремлением московских князей ограничить русское православие интересами государственного строительства и национального развития. В то время как Византия была цветком истинного православного антизападничества, русские с развитием государственности все больше ориентировались на Запад, на Европу, канонически отделились от греческой церкви коварно поставив предлогом тот малозначительный факт, что византийцы подписали унию с Римом. Впрочем, и сама уния в рамках этой концепции была последствием "национализма", развития греческого начала в противоположность византийски-вселенскому.Доведенный до абсурдного курьеза памятник этой концепции - работа В.М. Лурье "Русское православие между Киевом и Москвой" в которой украинская униатствующая церковная традиция объявлена истинным православием и истинным византизмом в противоположность предельно демонизированному (вплоть до отрицания каноничности русской автокефалии) национальному православию Москвы. Закономерным выводом этой работы стала фактическая апологетика украинского церковного сепаратизма даже в таких диких формах как "Киевский Патриархат" Филарета Денисенко. Поворот мысли, который потряс бы Константина Леонтьева до негодования - ведь он долгие десятилетия потратил на полемику с болгарской автокефалией - гораздо более канонически, исторически и культурно обоснованной.
Итак, как мы видим исходный леонтьевский код продолжает действовать в интеллектуальном пространстве и порождать тексты весьма отличные, а иногда и прямо противоположные по тенденции, чем первончальный текст самого Леонтьева. Там, где шел поиск самобытных культурных начал России - отрицание всякого права России и русских на самобытность. Там, где была полемика с этноцентрическим церковным сепаратизмом - приветствие самого анекдотичного и отвратительного церковного сепаратизма - лишь бы он был направлен против "главного врага", то есть Русской Церкви с её "национализмом" (к сожалению уже более бывшим, чем нынешним). За подобные эксцессы с переворачиванием сам Леонтьев, разумеется, ответственности не несет. Но, как мы уже дали понять, именно леонтьевский "код" византизма оказывается делает возможным появление таких изворотов. И мы должны уделить внимание разбору этого кода и его соответствию исторической действительноси.
В нашем небольшом исследовании мы попытаемся ответить на ряд вопросов.
1. Насколько характеристика, данная Леонтьевым византийскому культурному типу соответствует реальной исторической Византии, как она нам известна на начало XXI века?
2. Если леонтьевская характеристика не соответствует истине, то каковы были подлинные начала византийской цивилизации как они видятся нам сегодня?
3. Верно ли, что самобытная русская культура сама по себе слаба и невыразительна и является лишь полем "игры" иных культурных начал?
4. В чем состоит культурное начало самобытно русское? Как мы можем определить и описать "русскость" в противоположность леонтьевскому "византизму" и иным попыткам определить русское через нерусское?
5. Каково соотношение византийского, европейского, монгольского ""евразийского" и собственно оригинального и самобытного русского начала в русской истории и культуре?
В дальнейшем ответами на эти пять вопросов мы и займемся.