В связи с комментариями. Продолжение-2
Большинство наших читателей считают большевиков жестокими убийцами, а к батюшке-царю относятся с любовью и даже с нежностью. Я хочу напомнить то, что всем известно и о чём мы в нашем блоге тоже говорили. При добром батюшке-царе Фёдор Михайлович Достоевский был приговорён к смертной казни через повешение - в сущности, ни за что: за принадлежность к кружку Петрашевского. Петрашевцы собирались и критиковали систему. Они придерживались социал-утопических и демократических взглядов. Никаких революционных действий они не предпринимали и даже в народ не ходили, всё обсуждали в своём узком кругу. Но кто-то, видно, донёс, доносчиков в России всегда хватало, и их арестовали и приговорили к смертной казни через повешение. Они уже стояли на тюремном плацу, и за их спиной были виселицы. Достоевский сказал стоявшему рядом другу: «Через пять минут мы будем с Христом». А друг ответил: «Через пять минут мы станем падалью». Тут прискакал нарочный и сказал, что смертная казнь заменяется каторгой. Если бы он опоздал буквально на пять минут, что было очень возможно, то Достоевского успели бы повесить, и он не написал бы того, что написал. Это было бы большой потерей для русской литературы, и не только для русской, и не только для литературы. Без творчества Достоевского мир был бы другим. На каторге Достоевский пробыл четыре года и написал об этом «Записки из Мёртвого дома». Там он описал каторгу и каторжан.
Мне читать это было очень интересно, Достоевский - большой художник, и из этого произведения я узнала не только о каторге, но и о некоторых особенностях русского национального менталитета. Смерть Достоевского тоже как-то связана с политикой. Он умер оттого, что у его соседей был обыск. Его соседи были революционно настроенные студенты, и когда к ним пришли с обыском, они через чёрный ход стали передавать Достоевскому тяжёлые пачки бумаг и книг, которые хотели скрыть от обыска. От этой тяжёлой физической нагрузки у Достоевского началось горловое кровотечение. Его близкие не хотели, чтобы связывали эти два события - обыск и горловое кровотечение, и потому сказали, что у Достоевского пошла горлом кровь оттого, что он наклонился, чтобы поднять ручку. А потом для правдоподобности стали говорить, что это была какая-то любимая ручка. Зрелый Достоевский революционером не был. Он даже написал «Бесов». Я считаю это произведение клеветой на революционеров, не буду вдаваться в подробности.
Я читаю комментарии, и у меня такое впечатление, что читатели плохо себе представляют послереволюционную историю нашей страны. Ругают большевиков за то, что происходило в годы, когда Сталин уже всех большевиков уничтожил. Он уничтожил их всех до единого, кого расстрелял, кого сгноил в лагерях. Советский Союз до того, как во главе страны стал Сталин, и при Сталине - это две совершенно разные системы. Мы с вами уже об этом говорили, может быть, не раз, но то ли вы меня не поняли, то ли вы мне не поверили, а может быть, за 15 лет, что я веду блог, состав читателей изменился. Поэтому я повторю то, что уже писала. Если вы это читали, ничего страшного, повторение - мать учения. Сразу после революции в стране был введён партмаксимум. В соответствии с партмаксимумом член партии, какой бы пост он ни занимал и сколько часов в сутки ни работал, не мог получать за свою работу вознаграждение, превышающее среднюю зарплату рабочего. Вот наша семья жила на партмаксимум, который получал папа, и на мамину аспирантскую стипендию, и жили мы бедно. Я была хуже всех одетая девочка в классе, я уже об этом рассказывала. Тогда в школу часто приходила медкомиссия, и врачи спрашивали меня: «Девочка, у тебя папа есть? А мама у тебя есть? Что же они тебя так плохо кормят?» Питались мы, действительно, плохо, в основном супом и хлебом. Суп был мутноватая жидкость, в которой лежали большие серые макароны. Мы с Феликсом брали в рот макаронину, как трубочку, и через неё высасывали жидкость, а потом с трудом жевали макароны.
Как-то я утром проснулась и вспомнила, что у меня день рождения. Но никто меня не поздравляет. Очевидно, родители забыли, что сегодня за день, и я не знала, как мне быть. Напомнить неудобно, а если я не напомню, они сами вспомнят через пару дней, и им будет неприятно. Я сказала: «Сегодня мне исполнилось десять лет». Тут родители засуетились, сказали: «Надо было бы устроить праздник, но денег совершенно нет». Папа сказал, что сейчас он поднимется на пятый этаж к Бургатовской, и если она сможет одолжить ему деньги, то тогда мы быстро что-нибудь организуем, и ты позовёшь девочек. Бургатовская была коллегой моего папы и нашей соседкой по подъезду. Папа ушёл, и тут в дверь позвонили. Вошёл военный с ромбами в петлицах, ромбы - это самый высокий знак отличия. Он спросил папу, а мама сказала, что пусть он разденется, Березин вышел, но скоро вернётся. Военный сказал, что он подождёт, если Березин действительно скоро вернётся, долго ждать он не может. Я сказала: «Папа пошёл на 5-й этаж к Бургатовской, одолжить денег, у меня сегодня день рождения, а чтобы отпраздновать, денег совершенно нет». Мама покраснела, военный тоже смутился. А потом сказал: «Хорошо, что ваша дочь сказала о деньгах. Товарищ Березин в нашей академии (он оказался начальником военной академии) читал лекции. На его лекциях сидели не только его студенты, но и все сотрудники академии, кто был свободен. И вообще, на лекции Березина съезжался весь Киев. Мы хотели бы, чтобы и в этом году он прочёл курс лекций. Но сложность в том, что он денег не берёт. А я вижу, они были бы для вас нелишними. Может быть, вы на него повлияете?» Мама сказала: «Как вы хотите, чтобы я на него повлияла? Убедила бы его брать деньги с Красной армии за то, что она изучает марксизм?» Мама это так сказала, что стала понятна вся нелепость этого предложения.
Сталин отменил партмаксимум и создал сложную систему привилегий для партийной номенклатуры. Те, кто стал получать привилегии, этими привилегиями дорожили. А так как они зависели от Сталина, то проявляли к Сталину лояльность, и на партийную бюрократию он теперь мог надёжно опираться. Социалистическое общество представлялось как бесклассовое, как общество социального равенства. Но советское общество при Сталине стало даже не классовым, а кастовым. Между кастами возникли непроницаемые перегородки, и представители разных каст даже не общались. Как-то мне нужно было удалить аденоиды. Меня положили в диспансер. Это был диспансер цековский, киевский аналог кремлёвки назывался ЦЛК (Центральная лечебная комиссия). В операционной меня посадили в кресло и сказали: «Отрой рот». Я не могла открыть рот, мне было страшно. Мне ещё раз велели открыть рот, и ещё раз. Я честно сказала: «Я не смогу открыть рот, мне страшно. Может быть, вы сами сможете открыть мой рот?» Они смогли, зажали мне нос, я открыла рот, чтобы дышать, и мне вставили расширитель, чтобы я не могла рот закрыть. Аденоиды мне удалили. Чтобы остановить кровотечение, нужен холод, и мне дали мороженое. И такого прекрасного мороженого я сроду не ела. Папа пришёл меня навестить и поговорил с врачом. Он не спросил у врача, как прошла операция и как я себя чувствую, он задал только один вопрос: «Как она себя вела?» Врач сказал: «Она вела себя прекрасно». Я понимала, что врач сказал неправду, и была ему благодарна за эту ложь. В палате ко мне пришла медсестра, дала мне меню на трёх страницах и сказала: «Выбери себе, что ты хочешь, на завтрак, обед и ужин». Я стала читать меню. Таких названий блюд я никогда не слышала, и я выбрала блюда с самыми интересными названиями. Медсестра посмотрела и сказала: «Ты плохо выбрала, я тебе выберу сама». И мне стали приносить изумительно вкусную еду. Я никогда не знала, что еда может доставлять удовольствие. А в диспансере я наслаждалась едой и согласна была лежать в диспансере как угодно долго. Я не радовалась, когда меня выписали. Дома подали обед, я посмотрела на толстые серые макароны в мутной жиже и заплакала. Родители стали говорить: «Ну, что же ты теперь плачешь? Всё плохое уже позади, ты дома». Я не стала им объяснять, почему возвращение домой меня не радует.