История моей жизни. Знакомство.
Как это все случилось...
(песня)
Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец перевязана,
Накрест лентою алой, как кровь.
А. Блок
Что касается первого эпиграфа, то вспомните мелодию и ударение на слове «случилось» и щемящую пронзительную интонацию... Это ведь не просто так случилось... Это судьба, рок. Вот, случилось, и ничего не поделаешь.
Во втором эпиграфе моему рассказу не соответствует слово «первая», которая стоит перед словом «любовь». Первая любовь - это та, которая проходит и остается на всю жизнь, как светлое, романтическое воспоминание. А я хочу рассказать не про первую, а про единственную, главную, которая не проходит, она навсегда и в ней весь смысл жизни. Я хотела в четверостишье Блока втихаря слово «первая» заменить словом «вечная», но не решилась на такой подлог. А взяла я этот эпиграф, потому что он подходит мне по общему смыслу и по интонации. А про первую его строчку мы поговорим отдельно.
Первая любовь меня постигла, когда мне было 6 лет. Я тогда влюбилась во взрослого краснофлотца и рассказала об этом в своих воспоминаниях очень подробно. Я и сейчас это хорошо помню, и действительно это очень похоже на любовь женщины к мужчине. Помню, я его боялась, боялась находиться с ним в одной комнате и больше всего боялась, что он догадается о моих чувствах к нему, и что окружающие об этом догадаются. А когда мне показалось, что он все понял, я попыталась убежать из дома. Но все же это была не любовь, а некая пралюбовь. А первая любовь была в 16 лет, в эвакуации в колхозе. Я на тарантасе подъехала к полевому стану... Все было в диковинку, и тарантас, и лошади, и степь. Подъехала к вагончику, в котром жили трактористы, дверь вагончика открылась и на крыльцо вышел медногубый бог. Его звали Венка, он погиб на фронте. Я его помню всю жизнь. Но и краснофлотец, и Венка, все это была предыстория моей жизни. История началась в тот день, когда я познакомилась с Игорем Тареевым и кончилась в тот день, когда мы расстались. Она была короткой, продолжалась 33 года и 1 месяц. А то, что после нее, это уже пост-история. Это период изучения истории, ее анализа, попыток в ней разобраться. Этим я и занимаюсь вот уже почти 32 года.
У Блока написано: «Жизнь давно сожжена и рассказана». Моя жизнь тоже сожжена, прожита, но не рассказана. Я много о своей жизни рассказала в этом ЖЖ. Начала с дедушек и бабушек, но главной истории своей жизни, истории отношений с Игорем Тареевым не коснулась. Все думала, рассказывать или не расказывать? И вот теперь, решила рассказать, во всяком случае, начать, а там как получится. Не для того, чтобы другие узнали, а чтобы самой разобраться. В наших отношениях для меня до сих пор много неясного, много темных мест. Я до сих пор выясняю отношения с Игорем, эти отношения продолжаются и даже развиваются, в них появляется нечто новое.
Почему именно Игорь Тареев? Когда мы познакомились мне было уже 26 лет. Его лицо казалось мне самым прекрасным в мире. И самым русским. И может в этом и было все дело. Я люблю Россию, влюблена в нее. Она моя любовь, моя страсть и моя болезнь. Я больна Россией. Когда русские любят Россию, русских и все русское, то ведь это они любят самих себя. А любить самого себя, мне кажется, не слишком интересно, скучно и банально. А я люблю Россию, как любят другого, в такой любви есть драматургия, в ней есть вера и сомнения, надежда и отчаяние, радость и страдание. Блок, когда писал о любви, слова «радость» и «страдание» вообще писал через дефис, как одно сложное слово. «Радость-страдание нам свяжет сердца». Я любила Россию без взаимности. Я принадлежала ей, а она мне не принадлежала. И Тареев был для меня не просто любимым человеком, любимым мужчиной, он был моей Россией. Только, когда я встретила его, самого русского из всех русских, кого я знала, в его лице она меня полюбила со всей беспредельной щедростью. На радость и страдание, не знаю, чего было больше, но я за все благодарна, я была счастливой.
Но начнем по порядку...
Мы познакомились 16 мая 1951 года на занятиях по латыни. Занятия проходили на факультете. Это место так и называлось «на факультете». Стишок был:
Я иду на факультет,
У меня там дела нет,
Я за тем туда иду,
Что там кого-нибудь найду.
Филилогический факультет находился в комплексе зданий по Моховой, 11. Если встать спиной к Моховой, лицом к Герцену и Огареву, то это тот корпус, который слева. Наш факультет размещался на втором этаже. Длинный, через весь корпус, темный, грязный коридор упирался в торец здания, а в торце было большое окно с очень широким подоконником. Этот подоконник и место рядом с ним - это было главное общественное пространство. На подоконнике всегда сидело много народу, много народу стояло рядом, и все главные вопросы и главные события обсуждались там. Там велись самые страстные дискуссии и всяческие дебаты. Этот подоконник описал Юрий Трифонов в своем первом романе «Студенты», за который он получил сталинскую премию. Это самый неудачный из его романов, но если бы не сталинская премия, то неизвестно, как сложилась бы в дальнейшем его творческая жизнь. На стене коридора, чуть ли не во всю его длину, во всяком случае метров на 6, висела факультетская стенгазета «Комсомолия». Возле газеты обычно стояли люди и читали. По обе стороны коридора были двери в аудитории. Аудитории эти были маленькие. Лекции для курса и для потока читались в больших аудиториях в корпусе по Моховой, 9. А на факультете - в маленьких аудиториях. Проходили семинарские занятия, обсуждались курсовые работы, проходили занятия по языкам, устраивались собрания, встречи и пр.
На занятиях по латыни большой длинный стол стоял в центре аудитории, во главе стола сидел преподаватель, а вокруг стола - студенты. Те, кому места за столом не хватило, брали стул и ставили его за спинами сидящих за столом, во второй ряд. Сидеть во втором ряду было неудобно, приходилось писать на коленке. Я всегда приходила пораньше, чтобы занять место для себя и для Генки Полубакова. Сидеть рядом с Генкой мне было необходимо, потому что у него были учебники, словари, конспекты и прочие методитеские материалы, а у меня не было ничего. Он все это клал между нами, и мы пользовались этим оба. В тот день, о котором я рассказываю, стул за нашими спинами поставил какой-то незнакомый парень, я его видела впервые. Ему, конечно, очень хотелось сесть к столу, и он пытался втиснуть свой стул между моим и Генкиным, и это ему, в конце концов, удалось. Мне пришлось к Генкиным материалам тянуться через него. Он это заметил, вытащил свой стул и мы с Генкой сдвинули свои стулья вплотную. Я лица этого парня толком не разглядела, но заметила, что он был в костюме, сшитом на заказ из самого в то время модного и дорогого материала, который назывался жатка. И я тогда подумала, что это какая-то не студенческая одежда, что ходить в таком костюме на занятия это дурной тон, да к тому же для такого костюма было слишком жарко. Май в том году был теплый.
На завтра я поднималась по лестнице в аудиторном корпусе и со мной поздоровался парень, который спускался мне навстречу. Мне казалось, я этого парня не знаю, но как человек воспитанный, я на приветствие ответила. А парень остановился и заговорил со мной. Я удивилась, что он говорит со мной как со знакомой, но приглядевшись, поняла, что это тот парень, который вчера, на занятиях по латыни, пытался нас с Генкой разъединить. В этот день на нем не было костюма из жатки, он был в белой рубашке с распахнутым воротом и в хлопчатобумажных брюках. И это было для меня как-то более приемлемо. Высокий парень, в плечах косая сажень, массивная голова легко сидит на сильной колонообразной шее. На голове шлем завивающихся золотых волос, какие-то скульптурные кудри. Золотые брови, золотые ресницы, и в распахнутом вороте рубашки видны золотые волосы, как будто под рубашкой у него одета легкая золотая кольчуга. Лицо - совершеннейший Добрыня Никитич, так что кольчуга очень уместна. Свет солнца падает прямо на него и все это золото искрится, прямо не парень, а какое-то золотое изваяние. А я смотрю на него и думаю, а вчера-то, где же были вчера мои глаза? Как же я вчера ничего этого не увидела? А он между тем говорит, что через неделю экзамен по латыни и спрашивает, есть ли у меня конспект. Конспекта у меня, конечно, нет. Он спрашивает, как же я собираюсь готовиться к экзамену. Я говорю, что присоединюсь к кому-нибудь, у кого есть конспект. Перед экзаменом обычно объединяются в группы. Особенно перед экзаменом по языку, так даже удобнее готовиться, можно проверить друг друга. Парень предложил мне воспользоваться его конспектом. Я спросила, значит ли это, что он предлагает мне присоединиться к нему. Он сказал, что нет, не значит. Он просто предлагает мне свой конспект и я смогу заниматься, когда я хочу и где я хочу, ни от кого не зависеть, можно даже заниматься, лежа в постели. Я спросила, а как же будет готовиться он, если отдаст конспект мне. Он сказал, что готовиться ему не нужно, он все знает. И он действительно все знал и так было всегда.
Он сказал, что его зовут Игорь Тареев. А конспекты он принесет завтра на занятия. Я тоже назвала себя. И мы попрощались до завтра. Я продолжила подниматься по лестнице, но что-то произошло. У меня появилось смутное ощущение, не четкое чувство, не осознанная мысль, а именно смутное ощущение, что, возможно, мои затянувшиеся поиски идеала, сейчас закончились, и идеал мне не нужен. И я ничего не хочу больше искать, я просто всегда хочу рядом видеть это лицо. Я рассказывала в воспоминаниях о Светлове, как Михаил Аркадьевич, впервые увидев Игоря, остановился перед ним, как вкопанный, и воскликнул: « Вот это лицо! Куда киношники смотрят?». Киношники его не увидели, а я увидела. И за 33 года не успела на него насмотреться, налюбоваться им.
Игорь вообще был в моем вкусе. Мне нравились большие мужики, светловолосые и светлоглазые, правильно говорят, что противоположности притягиваются. И Игорь был большой, блондин, с такой немного медвежьей пластикой. Некоторая косолапость и кажущаяся неуклюжесть. Именно кажущаяся, за ней скрывалась не только сила, но и ловкость, возможность внезапного точного броска. И темперамент - скрытый. Чтобы он проявился, должно что-то произойти, или кто-то должен очень постараться, поработать. И глаза холодноватые. Холодок в них сохраняется даже при улыбке, но этот синий лед может превратиться в синее пламя, и за это не жалко жизнь отдать.
В тот день, когда мы познакомились, на мне было крепдешиновое платье, черное в белый горошек. Рукава крылышки и юбка солнце клеш. Это платье до сих пор лежит у меня в сундуке, я его недавно доставала. Оно как новенькое. Простирнуть, чтобы освежить, погладить, и можно носить.
Продолжение следует.
(песня)
Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец перевязана,
Накрест лентою алой, как кровь.
А. Блок
Что касается первого эпиграфа, то вспомните мелодию и ударение на слове «случилось» и щемящую пронзительную интонацию... Это ведь не просто так случилось... Это судьба, рок. Вот, случилось, и ничего не поделаешь.
Во втором эпиграфе моему рассказу не соответствует слово «первая», которая стоит перед словом «любовь». Первая любовь - это та, которая проходит и остается на всю жизнь, как светлое, романтическое воспоминание. А я хочу рассказать не про первую, а про единственную, главную, которая не проходит, она навсегда и в ней весь смысл жизни. Я хотела в четверостишье Блока втихаря слово «первая» заменить словом «вечная», но не решилась на такой подлог. А взяла я этот эпиграф, потому что он подходит мне по общему смыслу и по интонации. А про первую его строчку мы поговорим отдельно.
Первая любовь меня постигла, когда мне было 6 лет. Я тогда влюбилась во взрослого краснофлотца и рассказала об этом в своих воспоминаниях очень подробно. Я и сейчас это хорошо помню, и действительно это очень похоже на любовь женщины к мужчине. Помню, я его боялась, боялась находиться с ним в одной комнате и больше всего боялась, что он догадается о моих чувствах к нему, и что окружающие об этом догадаются. А когда мне показалось, что он все понял, я попыталась убежать из дома. Но все же это была не любовь, а некая пралюбовь. А первая любовь была в 16 лет, в эвакуации в колхозе. Я на тарантасе подъехала к полевому стану... Все было в диковинку, и тарантас, и лошади, и степь. Подъехала к вагончику, в котром жили трактористы, дверь вагончика открылась и на крыльцо вышел медногубый бог. Его звали Венка, он погиб на фронте. Я его помню всю жизнь. Но и краснофлотец, и Венка, все это была предыстория моей жизни. История началась в тот день, когда я познакомилась с Игорем Тареевым и кончилась в тот день, когда мы расстались. Она была короткой, продолжалась 33 года и 1 месяц. А то, что после нее, это уже пост-история. Это период изучения истории, ее анализа, попыток в ней разобраться. Этим я и занимаюсь вот уже почти 32 года.
У Блока написано: «Жизнь давно сожжена и рассказана». Моя жизнь тоже сожжена, прожита, но не рассказана. Я много о своей жизни рассказала в этом ЖЖ. Начала с дедушек и бабушек, но главной истории своей жизни, истории отношений с Игорем Тареевым не коснулась. Все думала, рассказывать или не расказывать? И вот теперь, решила рассказать, во всяком случае, начать, а там как получится. Не для того, чтобы другие узнали, а чтобы самой разобраться. В наших отношениях для меня до сих пор много неясного, много темных мест. Я до сих пор выясняю отношения с Игорем, эти отношения продолжаются и даже развиваются, в них появляется нечто новое.
Почему именно Игорь Тареев? Когда мы познакомились мне было уже 26 лет. Его лицо казалось мне самым прекрасным в мире. И самым русским. И может в этом и было все дело. Я люблю Россию, влюблена в нее. Она моя любовь, моя страсть и моя болезнь. Я больна Россией. Когда русские любят Россию, русских и все русское, то ведь это они любят самих себя. А любить самого себя, мне кажется, не слишком интересно, скучно и банально. А я люблю Россию, как любят другого, в такой любви есть драматургия, в ней есть вера и сомнения, надежда и отчаяние, радость и страдание. Блок, когда писал о любви, слова «радость» и «страдание» вообще писал через дефис, как одно сложное слово. «Радость-страдание нам свяжет сердца». Я любила Россию без взаимности. Я принадлежала ей, а она мне не принадлежала. И Тареев был для меня не просто любимым человеком, любимым мужчиной, он был моей Россией. Только, когда я встретила его, самого русского из всех русских, кого я знала, в его лице она меня полюбила со всей беспредельной щедростью. На радость и страдание, не знаю, чего было больше, но я за все благодарна, я была счастливой.
Но начнем по порядку...
Мы познакомились 16 мая 1951 года на занятиях по латыни. Занятия проходили на факультете. Это место так и называлось «на факультете». Стишок был:
Я иду на факультет,
У меня там дела нет,
Я за тем туда иду,
Что там кого-нибудь найду.
Филилогический факультет находился в комплексе зданий по Моховой, 11. Если встать спиной к Моховой, лицом к Герцену и Огареву, то это тот корпус, который слева. Наш факультет размещался на втором этаже. Длинный, через весь корпус, темный, грязный коридор упирался в торец здания, а в торце было большое окно с очень широким подоконником. Этот подоконник и место рядом с ним - это было главное общественное пространство. На подоконнике всегда сидело много народу, много народу стояло рядом, и все главные вопросы и главные события обсуждались там. Там велись самые страстные дискуссии и всяческие дебаты. Этот подоконник описал Юрий Трифонов в своем первом романе «Студенты», за который он получил сталинскую премию. Это самый неудачный из его романов, но если бы не сталинская премия, то неизвестно, как сложилась бы в дальнейшем его творческая жизнь. На стене коридора, чуть ли не во всю его длину, во всяком случае метров на 6, висела факультетская стенгазета «Комсомолия». Возле газеты обычно стояли люди и читали. По обе стороны коридора были двери в аудитории. Аудитории эти были маленькие. Лекции для курса и для потока читались в больших аудиториях в корпусе по Моховой, 9. А на факультете - в маленьких аудиториях. Проходили семинарские занятия, обсуждались курсовые работы, проходили занятия по языкам, устраивались собрания, встречи и пр.
На занятиях по латыни большой длинный стол стоял в центре аудитории, во главе стола сидел преподаватель, а вокруг стола - студенты. Те, кому места за столом не хватило, брали стул и ставили его за спинами сидящих за столом, во второй ряд. Сидеть во втором ряду было неудобно, приходилось писать на коленке. Я всегда приходила пораньше, чтобы занять место для себя и для Генки Полубакова. Сидеть рядом с Генкой мне было необходимо, потому что у него были учебники, словари, конспекты и прочие методитеские материалы, а у меня не было ничего. Он все это клал между нами, и мы пользовались этим оба. В тот день, о котором я рассказываю, стул за нашими спинами поставил какой-то незнакомый парень, я его видела впервые. Ему, конечно, очень хотелось сесть к столу, и он пытался втиснуть свой стул между моим и Генкиным, и это ему, в конце концов, удалось. Мне пришлось к Генкиным материалам тянуться через него. Он это заметил, вытащил свой стул и мы с Генкой сдвинули свои стулья вплотную. Я лица этого парня толком не разглядела, но заметила, что он был в костюме, сшитом на заказ из самого в то время модного и дорогого материала, который назывался жатка. И я тогда подумала, что это какая-то не студенческая одежда, что ходить в таком костюме на занятия это дурной тон, да к тому же для такого костюма было слишком жарко. Май в том году был теплый.
На завтра я поднималась по лестнице в аудиторном корпусе и со мной поздоровался парень, который спускался мне навстречу. Мне казалось, я этого парня не знаю, но как человек воспитанный, я на приветствие ответила. А парень остановился и заговорил со мной. Я удивилась, что он говорит со мной как со знакомой, но приглядевшись, поняла, что это тот парень, который вчера, на занятиях по латыни, пытался нас с Генкой разъединить. В этот день на нем не было костюма из жатки, он был в белой рубашке с распахнутым воротом и в хлопчатобумажных брюках. И это было для меня как-то более приемлемо. Высокий парень, в плечах косая сажень, массивная голова легко сидит на сильной колонообразной шее. На голове шлем завивающихся золотых волос, какие-то скульптурные кудри. Золотые брови, золотые ресницы, и в распахнутом вороте рубашки видны золотые волосы, как будто под рубашкой у него одета легкая золотая кольчуга. Лицо - совершеннейший Добрыня Никитич, так что кольчуга очень уместна. Свет солнца падает прямо на него и все это золото искрится, прямо не парень, а какое-то золотое изваяние. А я смотрю на него и думаю, а вчера-то, где же были вчера мои глаза? Как же я вчера ничего этого не увидела? А он между тем говорит, что через неделю экзамен по латыни и спрашивает, есть ли у меня конспект. Конспекта у меня, конечно, нет. Он спрашивает, как же я собираюсь готовиться к экзамену. Я говорю, что присоединюсь к кому-нибудь, у кого есть конспект. Перед экзаменом обычно объединяются в группы. Особенно перед экзаменом по языку, так даже удобнее готовиться, можно проверить друг друга. Парень предложил мне воспользоваться его конспектом. Я спросила, значит ли это, что он предлагает мне присоединиться к нему. Он сказал, что нет, не значит. Он просто предлагает мне свой конспект и я смогу заниматься, когда я хочу и где я хочу, ни от кого не зависеть, можно даже заниматься, лежа в постели. Я спросила, а как же будет готовиться он, если отдаст конспект мне. Он сказал, что готовиться ему не нужно, он все знает. И он действительно все знал и так было всегда.
Он сказал, что его зовут Игорь Тареев. А конспекты он принесет завтра на занятия. Я тоже назвала себя. И мы попрощались до завтра. Я продолжила подниматься по лестнице, но что-то произошло. У меня появилось смутное ощущение, не четкое чувство, не осознанная мысль, а именно смутное ощущение, что, возможно, мои затянувшиеся поиски идеала, сейчас закончились, и идеал мне не нужен. И я ничего не хочу больше искать, я просто всегда хочу рядом видеть это лицо. Я рассказывала в воспоминаниях о Светлове, как Михаил Аркадьевич, впервые увидев Игоря, остановился перед ним, как вкопанный, и воскликнул: « Вот это лицо! Куда киношники смотрят?». Киношники его не увидели, а я увидела. И за 33 года не успела на него насмотреться, налюбоваться им.
Игорь вообще был в моем вкусе. Мне нравились большие мужики, светловолосые и светлоглазые, правильно говорят, что противоположности притягиваются. И Игорь был большой, блондин, с такой немного медвежьей пластикой. Некоторая косолапость и кажущаяся неуклюжесть. Именно кажущаяся, за ней скрывалась не только сила, но и ловкость, возможность внезапного точного броска. И темперамент - скрытый. Чтобы он проявился, должно что-то произойти, или кто-то должен очень постараться, поработать. И глаза холодноватые. Холодок в них сохраняется даже при улыбке, но этот синий лед может превратиться в синее пламя, и за это не жалко жизнь отдать.
В тот день, когда мы познакомились, на мне было крепдешиновое платье, черное в белый горошек. Рукава крылышки и юбка солнце клеш. Это платье до сих пор лежит у меня в сундуке, я его недавно доставала. Оно как новенькое. Простирнуть, чтобы освежить, погладить, и можно носить.
Продолжение следует.