В дополнение к «Тоталитарной истории»
Я начала вспоминать и увязла, никак не выдерну себя из 1951 года. Вспоминаются всякие мелочи, незначительные эпизоды, но поскольку этим мелочам 65 лет, то они обретают какую-то значительность. Летом в общежитии ВПШ был ремонт, и когда я там жила, там пахло краской и, мне кажется, этот запах краски я сейчас ощущаю. Не помню, рассказала ли я о фотографиях. Степан хотел, чтобы у него была моя фотография, и поскольку тогда не было телефонов, на который каждый может снять все, что хочет, он отвел меня в лучшее фотоателье, на Крещатике. Там сделали два снимка. Одну фотографию мы назвали «Иванушка-дурачок», и до сих пор это моя любимая фотография. На второй фотографии совсем другой образ - там женщина, немного старше Иванушки-дурачка, и много красивее. Ее мы назвали «Вульгарная красотка». Мне казалось, что эта красотка нравится Степану больше, чем Иванушка-дурачок. Каждой фотографии сделали 3 экземпляра. Один экземпляр Степан отдал мне, остальные взял себе. Какова судьба его экземпляров я не знаю, а свои я храню. Хотя на фотографиях изображена я, они напоминают мне о Степане и о Голосееве.
Я написала, как из Киева уезжала в Москву, но прежде, чем уехать в Москву, я съездила в Станислав. Мне нужно было взять вещи, одежду, необходимую на год, на все сезоны. В Станиславе я пробыла несколько дней. По дороге в Москву сделала пересадку в Киеве, мы со Степаном так договорились. Приехала в Киев днем, с помощью носильщика отволокла чемоданы в камеру хранения, закомпостировала билет на вечерний московский поезд и поехала в Голосеево. Не знала, застану ли Степана дома, будет ли он один или вернулся Иван Трофимович. Я тихонько, без стука приоткрыла дверь комнаты - Степан был дома один. Он сидел за пустым письменным столом, положив правый локоть на стол и опершись подбородком о ладонь этой руки, мрачный. Когда я вошла, он не слова не сказал и не пошевелился, даже головы не повернул, только скосил глаза на дверь. Я вошла и так же молча встала рядом с ним, вплотную, поставила правый локоть на стол, как он, оперлась подбородком о ладонь и сделала мрачное лицо. Я думала он засмеется, но он даже не улыбнулся. Обхватил меня левой рукой и прижал к себе очень больно, как будто этой болью хотел меня за что-то наказать. Лицо выражало что-то, похожее на ненависть. Я сказала: «У меня до отхода поезда 3 часа, посидеть вместе не получится. Если у тебя есть время, проводи меня. Пока пройдем пешком через лес, пока доедем, как раз к поезду успеем».
Мы медленно шли через лес, Степан молчал, и мне говорить не хотелось. Пока доехали на трамвае, получили вещи в камере хранения, началась посадка в поезд. Но об этом отъезде в Москву я уже написала в предыдущем посте.
Степан прислал мне письмо в Москву, на Главпочтамт, до востребования. В Москве у меня не было постоянного адреса, поэтому мама, Феликс, станиславские друзья и др. писали мне на почтамт. Я часто приходила за почтой, чуть ли не через день. Это была любимая прогулка: от университета вверх по Никитской (тогда она называлась улица Герцена) до бульвара, дальше по бульварам до Мясницкой (улица Кирова) и вниз по Мясницкой с заходом на почтамт до Лубянской площади (площадь Дзержинского), затем по Театральному проезду, Охотному ряду на Моховую, где университет. Вся прогулка, с заходом на почтамт, занимала около полутора часов. Часто находились желающие составить мне компанию в этой прогулке.
В тот день, о котором я говорю, со мной был Игорь Тареев. Мы с ним познакомились весной 1951 года, накануне летней сессии и сразу подружились. (Я когда-нибудь об этом напишу). Дружили полтора месяца, потом я уехала на каникулы, а теперь, в конце сентября, мы опять встретились, и наша дружба продолжилась. На почтамте я получила письмо от Степана и тут же его прочла. Не могу вспомнить, о чем было письмо, ни одного слова, ни даже общего настроения. Помню только почерк, крупный и размашистый. Я не ответила на это письмо - не знала куда писать, и он мне больше не писал. Я рассказала Игорю о Степане.
В зимние каникулы, как я уже писала, мы со Степаном не увиделись, потому что я поехала не в Станислав, как предполагалось, а в Каунас. Последнюю нашу встречу в Станиславе я описала в предыдущем посте. Теперь я восстановила все в хронологическом порядке.
Еще я хочу написать про память. Мне кажется, что мои отношения с разными периодами моей жизни не совсем правильно называть словом «память». Память - это когда что-то прошло, давно прошло, давным-давно прошло, а человек все еще это помнит. Но у меня ничего не прошло. Я думаю, что время, а также пространство, устроены не так, как мы себе представляем, они устроены гораздо сложнее. У меня ощущение, что то, что мы называем прошлым, настоящим и будущим, каким-то образом, где-то существует одновременно и существует всегда. Иначе как бы ясновидящие могли предсказывать будущее. А они его предсказывают и их предсказания сбываются, точно в таком виде, как были предсказаны. Как ясновидящие могут видеть картинку, которой не существует. Помните случай с Элизабет Тейлор. Она уже подошла к трапу самолета, но не ступила на него, сказала, что не полетит, потому что самолет разобьется. И самолет действительно разбился. Когда у нее спросили, как она могла об этом знать, она сказала, что видела, как самолет летит над океаном, у него отваливается крыло, и он падает. Словом, точно описала картину крушения. У меня таких предвидений было два. Оба в 90-е годы. Я о них никому не сказала, и поэтому никто не удивился, что они сбылись. Я же сама удивилась. Тогда, когда я это почувствовала, я от этого отмахнулась и удивилась, что это сбылось с такой точностью.
Теперь я хочу ответить на комментарии.
Спасибо за похвалы, я их не заслужила. Мне кажется, мне ничего не удалось ни описать, ни объяснить. Мучает чувство невозможности рассказать все так, чтобы было понятно. Но судя по комментариям что-то все-таки получилось.
Откуда Степан узнал, что Володя осведомитель, я это писала в предыдущем посте. Смотрите абзац текста, написанного курсивом.
В то время ни Степан, ни я в Бога не верили. Богоматерь Степан видел на иконах, в детстве его водили в церковь, он ходил туда, пока не стал революционером. Помните, у Блока художник в своей келье пишет Мадонну: «Вот я вычертил лик ее нежный / Вот под кистью рука расцвела…». На всех изображениях Богоматери есть руки.
Спрашивают, была ли я влюблена в Степана и не жалею ли я о том, что все сложилось так, как сложилось. Я не знаю, можно ли назвать мое отношение к нему влюбленностью. Это было что-то более серьезное, скорее это нужно назвать словом любовь. Конечно же я его любила. Мы были людьми близкими и родными на каком-то очень глубоком уровне, как-то окончательно. Не думаю, что если бы мы стали любовниками, это сделало бы нас еще ближе. Не стану утверждать, что в наших отношениях не было физической составляющей. Какой любовью мать любит своего ребенка? Духовной или все-таки физической? Тело ребенка для матери драгоценно, любимо и мило. Если бы можно было, она бы его из рук не выпускала, так все время и прижимала бы к себе. Вот что-то в этом роде. Я бы сказала ещё слово нежность "безумной нежности припадок" - это про меня. Когда видишь большого сильного человека, сознающего свою беспомощность перед обстоятельствами - это трудно перенести. Влюбленные часто прячут друг от друга глаза, бояться выдать свое чувство. Мы друг от друга глаза не прятали, напротив, искали взглядов. В глазах друг друга мы находили понимание, сочувствие и защиту. И правильно написано в одном из комментариев - мое поколение было целомудренным. Перешагнуть порог - это мне казалось очень важным шагом. Мне казалось, он изменит мою жизнь и изменит меня. Наши со Степаном отношения и не могли сложиться иначе. Он не был свободен, а интрижка, адюльтер - и для него и для меня - это было невозможно. Я не считаю, что Степан «прошел мимо», он оказал на меня большое влияние, воспоминания о нем для меня драгоценны, и я всю жизнь помню каждую проведенную с ним минуту.
Я называю эту историю тоталитарной, поскольку все описанное, все события, факты, обстоятельства - все это могло произойти только в тоталитарном государстве. Я даже думаю, что отношения, которые сложились между мной и Степаном тоже могли сложиться только в условиях бесчеловечной системы. Когда человек видит окружающую несправедливость и не может ей противостоять, чувствует свое бессилие, - это вызывает стресс и создает непереносимую психологическую ситуацию. В такой ситуации люди ищут защиты и спасения у другого человека, для которого эта ситуация также не переносима.