Воспоминания. Поэзия в моей жизни. Маяковский. 2
В комментарии к посту о Навальном читатель посоветовал мне писать о Маяковском, о вечном или, в крайнем случае, варить борщ, а больше ни во что не соваться. Другая читательница сочла комментарий хамским и высказалась по этому поводу. А я не в обиде, совет хороший. И правда, ну ее к лешему всю эту политику с ее грязью, нравственными компромиссами и безнравственными тоже. Вернемся к Маяковскому. Хотя я не ручаюсь, что смогу удержаться и не ответить на комментарии.
Хочу обратить ваше внимание на то обстоятельство, что я пишу не о поэзии, не о Маяковском, а о поэзии и Маяковском в моей жизни.
В прошлом посте о Маяковском я рассказала о своем первом знакомстве со стихами Маяковского. После этого я уже с ними не расставалась. Вскоре после событий, которые я описала в прошлом посте, я попала на встречу с Николаем Асеевым в Киевском Университете. Моя мама, исключенная из партии и из науки. Работала в это время библиотекарем в университетской библиотеке. Она провела меня на эту встречу. Асеев был главным официальным другом Маяковского. Как Маяковский был назначен «Лучшим, талантливейшим поэтом», главным советским поэтом (это сделал Сталин, и как, и почему это случилось, мы поговорим), так Асеев был назначен главным другом главного поэта. Я тогда ничего того не понимала и увидела, что другом Маяковского он действительно был и что он искренне преклонялся перед своим великим другом. Я хорошо отношусь к Асееву как к поэту, вы видели, что включила его в ряды любимых, хотя и понимая, что возможность широко печататься и писать то, что другому бы не позволили, ему обеспечило звание главного друга главного поэта.
Как я стану твоим поэтом,
Коммунизма племя,
Если крашено рыжим цветом,
А не красным время.
В поэме «Маяковский начинается» Асеев несколько строф посвятил Пастернаку. Назвал его старым другом, в стихах звучали любовь и печаль. Пастернак в то время был в опале, его не печатали, имя его нигде не упоминалось, и никто не посвящал ему стихов, это было опасно. На встрече было много народу и был праздник. Я впервые была в студенческой аудитории, и мне было хорошо. Я сразу почувствовала себя своей, более своей, чем в школе, в классе. Я понимала все, что говорит Асеев, знала все стихи, которые он читал, мне была понятна реакция аудитории. Я сразу стала равноправным участником встречи. Хлопала вместе со всеми, выкрикивала с места стихи как все, хохотала до упаду. Асеев помнил десятки острот Маяковского. Теперь их все знают, а тогда мы их слышали впервые. Асеев говорил о друзьях и врагах Маяковского. О Лиле Брик говорил плохо. Хотя прошло уже почти десять лет со дня гибели поэта, со дня написания им последнего стихотворения, о его поэзии говорили, как о чем-то новом, молодом, смелом, дерзком, попирающем косность, как о прорыве в грядущее. И себя при этом чувствовали смелыми и дерзкими, способными защитить это новое. Было весело.
В каком то смысле я могу считать Маяковского первым мужчиной в моей жизни, или, может, вторым, после Джека Лондона, а может, все-таки, первым. Пока я читала главным образом Пушкина, и мир Пушкина был моим миром, и я на все смотрела сквозь стихи Пушкина, я ничего не знала о существовании пола. Несмотря на любовную лирику, на Евгения Онегина - ничего не знала. Поэзия Пушкина - музыка сфер. А там, в вышине, есть любовь, красота, гармония, но нет пола. Когда мне было тринадцать лет на чердаке деревенского дома моего дяди Якова в деревне Карловка я обнаружила собрание сочинений Джека Лондона. Это было приложение к какому-то журналу, может быть, к журналу «Нива». Я прочла все тома этого собрания там же на чердаке, и мне открылось, что человек может быть мужчиной, а может быть женщиной, и это не совсем одно и то же. Джек Лондон был мужчиной со своим мужским миром, в который он позволил мне заглянуть. Мне очень повезло, что Джеку Лондону нравились маленькие женщины. Благодаря этому я никогда не комплексовала из-за своего маленького роста. Джек Лондон открыл для меня мир, в котором были мужчины и женщины, но первым мужчиной, которого я полюбила, был Маяковский.
Лирический герой Маяковского - фигура трагическая. Печать рока лежит на нем. Ясно, что он обречен на страдание, что жизнь его будет недолгой, а конец трагическим. Уже в первых стихах молодого поэта была дерзость, которая наказуема. Молодой поэт безрассудно бросал вызов тому, что победить невозможно. За него страшно и это вызывает восхищение. Похожее чувство испытываешь в цирке, глядя на воздушных гимнастов, весело летающих под куполом. В его словесной эквилибристике, в его изобретательстве, нагромождении яркого и нового звучало глубокое чувству. Эти формальные поиски обостряли внимание к старым вечным темам. В его стихах о любви и страсти было не только страдание от того, что она не пришла, но звучала тоска от того, что в мире так мало любви. Эта тоска есть и в других стихах и поэмах Маяковского о любви, и о ней поэма «Про это». Маяковского было ужасно жалко. Возможно, особенности личности Маяковского определили всю мою женскую жизнь. Грэм Грин писал: «Жалость - это бездонная неутолимая страсть». И жалость и стала моей главной страстью, так как Маяковский вызывал именно это чувство. Я никогда не могла полюбить человека, которого не за что пожалеть. Даже идеального человека я могла бы полюбить только, если он терпит крестные муки.
Маяковскому я обязана моим первым взрослым поклонником. Было так. После уроков я зашла к моей однокласснице Норе. Мы любили к ней заходить. У Норы был старший брат - студент политехнического института, и мы ей очень завидовали. Брат немного посидел с нами, а потом к нему пришел его однокурсник. Ребята устроились в другом углу комнаты и говорили о чем-то своем, а я сидела с Норой и прислушивалась к их разговору. Друг сказал Нориному брату, что его с утра мучает какое-то стихотворение, он помнит размер, даже интонацию, может стихотворение промычать, но слова не приходят, он не может вспомнить, что это за стихотворение. И он громко промычал. Я вмешалась в разговор и сказала: «Это «Скрипка и немножко нервно». Вы промычали: «Знаете что, Скрипка, давайте будем жить вместе, а?». Друг ужасно обрадовался, схватил меня в охапку, говорил: «Вот спасибо! Выручила! Спасла! Я ведь совсем замучился». Потом он спросил меня, в каком я классе. Мне очень хотелось быть взрослой, такой как они, но врать было бессмысленно, и я честно мужественно призналась: «В восьмом». Услышав мой ответ, ребята долго хохотали, говорили: «Как ты это сказала! Как она это сказала!» Потом друг, его звали Бен Заславский, пошел меня провожать, по дороге он спрашивал: « Ты это - в восьмом - сказала естественно, органично или ты все-таки сыграла?» Мы с Беном подружились. После занятий он встречал меня возле школы. Ребята, которые сидели возле окна, и учителя видели в окно, как он входит в школьный двор. Ребята меня дразнили, а учителя тревожились, но для тревоги не было никаких оснований. Отношения были чистыми. Правда, Бен говорил: «У тебя такие глаза, что в них можно смотреть всю жизнь». Но мне и в голову не приходило, что за прямым значением этих слов, немного меня удивлявших, есть какой-то подтекст. По выходным мы с ним ходили гулять в зоопарк, он был рядом с нашим домом, или ездили на трамвае в Ботанический сад. Мы говори обо всем. У Бена на все была своя точка зрения. И я увидела мир его глазами и открыла много нового. И, конечно, мы много говорили о стихах и наперебой стихи читали. Мне было с Беном хорошо и интересно, и мне льстило, что такой взрослый и умный человек проводит со мной так много времени. И всем этим я обязана Маяковскому. Мы с Беном познакомились вначале зимы, в начале лета Бен уехал на практику в другой город, а 22 июня началась война. Больше я Бена Заславского не видела и ничего о нем не слышала. Думаю, он погиб в первые дни войны, как большинство защитников Киева. Они были необучены, стрелять не умели.
Предвоенный период моей жизни как-то весь связан с Маяковским. Маяковский витает над моими воспоминаниями о ранней юности.
Очень хочется что-то почитать из Маяковского, хочется многое и не знаю что выбрать. Прочтем про любовь, это всегда кстати.
Лиличка!
Вместо письма
Дым табачный воздух выел.
Комната -
глава в крученыховском аде.
Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступлённый, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День ещё -
выгонишь,
может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссеча́сь.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Всё равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят -
он уйдёт,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролёт не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и су́етных дней взметённый карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
26 мая 1916, Петроград
Продолжение.
Хочу обратить ваше внимание на то обстоятельство, что я пишу не о поэзии, не о Маяковском, а о поэзии и Маяковском в моей жизни.
В прошлом посте о Маяковском я рассказала о своем первом знакомстве со стихами Маяковского. После этого я уже с ними не расставалась. Вскоре после событий, которые я описала в прошлом посте, я попала на встречу с Николаем Асеевым в Киевском Университете. Моя мама, исключенная из партии и из науки. Работала в это время библиотекарем в университетской библиотеке. Она провела меня на эту встречу. Асеев был главным официальным другом Маяковского. Как Маяковский был назначен «Лучшим, талантливейшим поэтом», главным советским поэтом (это сделал Сталин, и как, и почему это случилось, мы поговорим), так Асеев был назначен главным другом главного поэта. Я тогда ничего того не понимала и увидела, что другом Маяковского он действительно был и что он искренне преклонялся перед своим великим другом. Я хорошо отношусь к Асееву как к поэту, вы видели, что включила его в ряды любимых, хотя и понимая, что возможность широко печататься и писать то, что другому бы не позволили, ему обеспечило звание главного друга главного поэта.
Как я стану твоим поэтом,
Коммунизма племя,
Если крашено рыжим цветом,
А не красным время.
В поэме «Маяковский начинается» Асеев несколько строф посвятил Пастернаку. Назвал его старым другом, в стихах звучали любовь и печаль. Пастернак в то время был в опале, его не печатали, имя его нигде не упоминалось, и никто не посвящал ему стихов, это было опасно. На встрече было много народу и был праздник. Я впервые была в студенческой аудитории, и мне было хорошо. Я сразу почувствовала себя своей, более своей, чем в школе, в классе. Я понимала все, что говорит Асеев, знала все стихи, которые он читал, мне была понятна реакция аудитории. Я сразу стала равноправным участником встречи. Хлопала вместе со всеми, выкрикивала с места стихи как все, хохотала до упаду. Асеев помнил десятки острот Маяковского. Теперь их все знают, а тогда мы их слышали впервые. Асеев говорил о друзьях и врагах Маяковского. О Лиле Брик говорил плохо. Хотя прошло уже почти десять лет со дня гибели поэта, со дня написания им последнего стихотворения, о его поэзии говорили, как о чем-то новом, молодом, смелом, дерзком, попирающем косность, как о прорыве в грядущее. И себя при этом чувствовали смелыми и дерзкими, способными защитить это новое. Было весело.
В каком то смысле я могу считать Маяковского первым мужчиной в моей жизни, или, может, вторым, после Джека Лондона, а может, все-таки, первым. Пока я читала главным образом Пушкина, и мир Пушкина был моим миром, и я на все смотрела сквозь стихи Пушкина, я ничего не знала о существовании пола. Несмотря на любовную лирику, на Евгения Онегина - ничего не знала. Поэзия Пушкина - музыка сфер. А там, в вышине, есть любовь, красота, гармония, но нет пола. Когда мне было тринадцать лет на чердаке деревенского дома моего дяди Якова в деревне Карловка я обнаружила собрание сочинений Джека Лондона. Это было приложение к какому-то журналу, может быть, к журналу «Нива». Я прочла все тома этого собрания там же на чердаке, и мне открылось, что человек может быть мужчиной, а может быть женщиной, и это не совсем одно и то же. Джек Лондон был мужчиной со своим мужским миром, в который он позволил мне заглянуть. Мне очень повезло, что Джеку Лондону нравились маленькие женщины. Благодаря этому я никогда не комплексовала из-за своего маленького роста. Джек Лондон открыл для меня мир, в котором были мужчины и женщины, но первым мужчиной, которого я полюбила, был Маяковский.
Лирический герой Маяковского - фигура трагическая. Печать рока лежит на нем. Ясно, что он обречен на страдание, что жизнь его будет недолгой, а конец трагическим. Уже в первых стихах молодого поэта была дерзость, которая наказуема. Молодой поэт безрассудно бросал вызов тому, что победить невозможно. За него страшно и это вызывает восхищение. Похожее чувство испытываешь в цирке, глядя на воздушных гимнастов, весело летающих под куполом. В его словесной эквилибристике, в его изобретательстве, нагромождении яркого и нового звучало глубокое чувству. Эти формальные поиски обостряли внимание к старым вечным темам. В его стихах о любви и страсти было не только страдание от того, что она не пришла, но звучала тоска от того, что в мире так мало любви. Эта тоска есть и в других стихах и поэмах Маяковского о любви, и о ней поэма «Про это». Маяковского было ужасно жалко. Возможно, особенности личности Маяковского определили всю мою женскую жизнь. Грэм Грин писал: «Жалость - это бездонная неутолимая страсть». И жалость и стала моей главной страстью, так как Маяковский вызывал именно это чувство. Я никогда не могла полюбить человека, которого не за что пожалеть. Даже идеального человека я могла бы полюбить только, если он терпит крестные муки.
Маяковскому я обязана моим первым взрослым поклонником. Было так. После уроков я зашла к моей однокласснице Норе. Мы любили к ней заходить. У Норы был старший брат - студент политехнического института, и мы ей очень завидовали. Брат немного посидел с нами, а потом к нему пришел его однокурсник. Ребята устроились в другом углу комнаты и говорили о чем-то своем, а я сидела с Норой и прислушивалась к их разговору. Друг сказал Нориному брату, что его с утра мучает какое-то стихотворение, он помнит размер, даже интонацию, может стихотворение промычать, но слова не приходят, он не может вспомнить, что это за стихотворение. И он громко промычал. Я вмешалась в разговор и сказала: «Это «Скрипка и немножко нервно». Вы промычали: «Знаете что, Скрипка, давайте будем жить вместе, а?». Друг ужасно обрадовался, схватил меня в охапку, говорил: «Вот спасибо! Выручила! Спасла! Я ведь совсем замучился». Потом он спросил меня, в каком я классе. Мне очень хотелось быть взрослой, такой как они, но врать было бессмысленно, и я честно мужественно призналась: «В восьмом». Услышав мой ответ, ребята долго хохотали, говорили: «Как ты это сказала! Как она это сказала!» Потом друг, его звали Бен Заславский, пошел меня провожать, по дороге он спрашивал: « Ты это - в восьмом - сказала естественно, органично или ты все-таки сыграла?» Мы с Беном подружились. После занятий он встречал меня возле школы. Ребята, которые сидели возле окна, и учителя видели в окно, как он входит в школьный двор. Ребята меня дразнили, а учителя тревожились, но для тревоги не было никаких оснований. Отношения были чистыми. Правда, Бен говорил: «У тебя такие глаза, что в них можно смотреть всю жизнь». Но мне и в голову не приходило, что за прямым значением этих слов, немного меня удивлявших, есть какой-то подтекст. По выходным мы с ним ходили гулять в зоопарк, он был рядом с нашим домом, или ездили на трамвае в Ботанический сад. Мы говори обо всем. У Бена на все была своя точка зрения. И я увидела мир его глазами и открыла много нового. И, конечно, мы много говорили о стихах и наперебой стихи читали. Мне было с Беном хорошо и интересно, и мне льстило, что такой взрослый и умный человек проводит со мной так много времени. И всем этим я обязана Маяковскому. Мы с Беном познакомились вначале зимы, в начале лета Бен уехал на практику в другой город, а 22 июня началась война. Больше я Бена Заславского не видела и ничего о нем не слышала. Думаю, он погиб в первые дни войны, как большинство защитников Киева. Они были необучены, стрелять не умели.
Предвоенный период моей жизни как-то весь связан с Маяковским. Маяковский витает над моими воспоминаниями о ранней юности.
Очень хочется что-то почитать из Маяковского, хочется многое и не знаю что выбрать. Прочтем про любовь, это всегда кстати.
Лиличка!
Вместо письма
Дым табачный воздух выел.
Комната -
глава в крученыховском аде.
Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступлённый, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День ещё -
выгонишь,
может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссеча́сь.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Всё равно
любовь моя -
тяжкая гиря ведь -
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом уморят -
он уйдёт,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролёт не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и су́етных дней взметённый карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.
26 мая 1916, Петроград
Продолжение.