Похороны Сталина.
В этот день 60 лет назад разыгралась последняя кровавая драма, связанная со Сталиным - похороны великого вождя.
9 марта для меня день траура и скорби, конечно, не по Сталину. Мне жаль людей, которые пришли на похороны и попали в ловушку, из которой не было выхода. Жаль погибших и пострадавших.
Конечно, никто не заставлял их идти на похороны, можно было не пойти. Некоторых привели верноподданнические чувства. Чувства эти были так сильны, что эти люди пошли бы, даже если бы знали, что им грозит опасность. Фанатики, они готовы были броситься под колесницу Джаггернаута.
Но были на похоронах и люди другого склада. Похороны Сталина - это были похороны эпохи, историческое событие, и многим хотелось принять участие в этом событии. И никто не подумал о том, что это похороны людоеда, быть может, самого великого людоеда в истории. А подобное событие чревато страшными неожиданностями. Сталин всегда сеял вокруг себя смерть.
Ни городские власти, ни милиция, конечно же, не хотели несчастья. Но странным образом они его организовали. Они устроили давилку, из которой не было спасения.
Девять дней еще не прошли. Если верить в бессмертие души, то душа Сталина была еще среди нас. Темная душа человека, всегда жаждавшего крови, ненасытного к зрелищу чужих страданий и боли.
Можно себе представить, как радовался покойник, глядя на происходящее. Он, верно, смеялся тем смехом, о котором рассказывал Всеволод Иванов. Тем смехом, которым он реагировал на рассказы этого писателя о садистских сценах, которые В.Иванов видел во время гражданской войны.
Мой друг Герман Плисецкий был на похоронах Сталина. Кстати, я никогда не спрашивала его, зачем он туда пошел. Он был поэт, художник, ему нужны были впечатления. И, верно, он рассчитывал, что это событие подарит ему множество впечатлений, самых ярких. По этим впечатлениям Герман написал поэму «Труба». Слово «труба» буквально здесь означает Трубную площадь, Герман был именно там. Ну, а что оно означает в переносном смысле - это понятно.
Эта поэма была опубликована за рубежом, кажется, в журнале «Грани», и у Германа в связи с этой публикацией были неприятности. К нему домой пришли два очень вежливых и хорошо одетых молодых человека из КГБ. Один из них сказал, что он по образованию был физик, и второй что-то тоже в этом роде. Вежливые молодые люди стали объяснять Герману, как нехорошо он поступил, предложив в зарубежный журнал стихи, которые не были опубликованы на Родине, ведь у нас это не принято, и неужели он не знает истории Синявского и Даниэля? Герман сказал, что он не предлагал своих стихов зарубежным журналам, и даже не знал, что они опубликованы, и не очень понимает, как редакция журнала получила эти стихи. Вероятно, его самый близкий друг Юз Алешковский, который знает наизусть все его стихи и живет теперь за рубежом, отдал их в редакцию журнала.
Вежливые молодые люди очень обрадовались и сказали, что, если все обстоит именно так, то Герман может написать письмо в «Литературную газету», и выразить в нем возмущение тем, что его стихи были опубликованы без его согласия и даже без ведома. Герман сказал, что он написал бы такое письмо, но это было бы неправдой, потому что он не возмущен.
Вежливые молодые люди посидели у него еще некоторое время, поговорили о том, какой Плисецкий талантливый поэт и какой он гениальный переводчик. Вспомнили, что его переводы Омара Хайяма получили первую премию на конкурсе переводов этого автора - и ведь он живет на гонорары за переводы. А издательства - это ведь государственные издательства - могут и перестать заказывать ему переводы. Вспомнили и о том, что его сын Дмитрий - редактор журнала «Шахматы в СССР». А ведь это государственный журнал и должность редактора дается не пожизненно… Словом, посидели, поговорили, попугали и ушли.
Но ничего дурного с Германом не случилось. Ведь Сталина уже не было, пришли другие времена. Издательства продолжали заказывать Герману переводы, Дима продолжал работать в журнале «Шахматы в СССР».
Я хочу показать вам поэму «Труба». На Западе она популярна, часто цитируется, а у нас при жизни Германа Плисецкого не публиковалась, также, как и другие его произведения. Первый сборник Плисецкого вышел после его смерти.
Я уже показывала вам, дорогие френды, стихи Германа, и те, что были опубликованы в сборнике, и те, что никогда не были опубликованы. Я в долгу перед ним за радость, что дали мне его стихи, и за счастье дружбы с ним.
Дмитрий и Герман Плисецкие в день 40-летия поэта. Химки, 17 мая 1971 года.
Фото из архива поэта.
Труба
В Госцирке львы рычали. На Цветном
цветы склонялись к утреннему рынку.
Никто из нас не думал про Неглинку,
подземную, укрытую в бетон.
Все думали о чем-нибудь ином.
Цветная жизнь поверхностна, как шар,
как праздничный, готовый лопнуть шарик.
А там, в трубе, река вслепую шарит
и каплет мгла из вертикальных шахт...
Когда на город рушатся дожди -
вода на Трубной вышибает люки.
Когда в Кремле кончаются вожди -
в парадных двери вышибают люди.
От Самотёки, Сретенских ворот
неудержимо катится народ
лавиною вдоль черного бульвара.
Труба, Труба - ночной водоворот,
накрытый сверху белой шапкой пара!
Двенадцать лет до нынешнего дня
ты уходила в землю от меня.
Твои газоны зарастали бытом.
Ты стать хотела прошлым позабытым,
веселыми трамваями звеня.
Двенадцать лет до этого числа
ты в подземельях памяти росла,
лишенная движения и звуков.
И вырвалась, и хлынула из люков,
и понесла меня, и понесла!
Нет мысли в наводненье. Только страх.
И мужество: остаться на постах,
не шкуру, а достоинство спасая.
Утопленница - истина босая -
до ужаса убога и утла...
У черных репродукторов с утра,
с каймою траурной у глаз бессонных
отцы стоят навытяжку в кальсонах.
Свой мягкий бархат стелет Левитан -
безликий глас незыблемых устоев,
который точно так же клеветал,
вещал приказы, объявлял героев.
Сегодня он - как лента в кумаче:
у бога много сахара в моче!
С утра был март в сосульках и слезах.
Остатки снега с мостовых слизав,
стекались в лужи слезы пролитые.
По мостовым, не замечая луж,
стекались на места учеб и служб
со всех сторон лунатики слепые.
Торжественно всплывали к небесам
над городом огромные портреты.
Всемирный гимн, с тридцатых лет не петый,
восторгом скорби души сотрясал.
В той пешеходной, кочевой Москве
я растворяюсь, становлюсь как все,
объем теряю, становлюсь картонным.
Безликая, подобная волне,
стихия поднимается во мне,
сметая милицейские кордоны.
И я вливаюсь каплею в поток
на тротуары выплеснутой черни,
прибоем бьющий в небосвод вечерний
над городом, в котором бог подох,
над городом, где вымер автопарк,
где у пустых троллейбусов инфаркт,
где полный паралич трамвайных линий,
и где-то в центре, в самой сердцевине -
дымится эта черная дыра...
О, чувство локтя около ребра!
Вокруг тебя поборники добра
всех профсоюзов, возрастов и званий.
Там, впереди, между гранитных зданий,
как волнорезы поперек реки -
поставленные в ряд грузовики.
Бездушен и железен этот строй.
Он знает только: "осади!" и "стой!".
Он норовит ревущую лавину
направить в русло, втиснуть в горловину.
Не дрогнув, может он перемолоть
всю плещущую, плачущую плоть...
Там, впереди, куда несет река,
аляповатой вкладкой "Огонька",
как риза, раззолочено и ало,
встает виденье траурного зала.
Там саркофаг, поставленный торчком,
с приподнятым над миром старичком:
чтоб не лежал, как рядовые трупы.
Его еще приподнимают трубы
превыше толп рыдающих и стен.
Работают Бетховен и Шопен.
Вперед, вперед, свободные рабы,
достойные Ходынки и Трубы!
Там, впереди, проходы перекрыты.
Давитесь, разевайте рты, как рыбы.
Вперед, вперед, истории творцы!
Вам мостовых достанутся торцы,
хруст ребер и чугунная ограда,
и топот обезумевшего стада,
и грязь, и кровь в углах бескровных губ.
Вы обойдетесь без высоких труб.
Спрессованные, сжатые с боков,
вы обойдетесь небом без богов,
безбожным небом в клочьях облаков.
Вы обойдетесь этим черным небом,
как прежде обходились черным хлебом.
До самой глубины глазного дна
постигнете, что истина черна.
Земля среди кромешной черноты
одна как перст, а все ее цветы,
ее веселый купол голубой -
цветной мираж, рассеянный Трубой.
Весь кислород Земли сгорел дотла
в бурлящей топке этого котла...
Опомнимся! Попробуем спасти
ту девочку босую лет шести.
Дерзнем в толпе безлюдной быть людьми -
отдельными людьми, детьми любви.
Отчаемся - и побредем домой
сушить над газом брюки с бахромой,
пол-литра пить и до утра решать:
чем в безвоздушном городе дышать?
Труба, Труба! В день Страшного Суда
ты будешь мертвых созывать сюда:
тех девочек, прозрачных, как слюда,
задавленных безумьем белоглазым,
и тех владельцев почернелых морд,
доставленных из подворотен в морг
и снова воскрешенных трубным гласом...
Дымись во мгле, подземная река,
бурли во мраке, исходя парами.
Мы забываем о тебе, пока
цветная жизнь сияет в панораме
и кислород переполняет грудь.
Ты существуешь, загнанная вглубь,
в моей крови, насыщенной железом.
Вперед, вперед! Обратный путь отрезан,
закрыт, как люк, который не поднять...
И это всё, что нам дано понять.
Ленинград - Химки, январь - сентябрь 1965
9 марта для меня день траура и скорби, конечно, не по Сталину. Мне жаль людей, которые пришли на похороны и попали в ловушку, из которой не было выхода. Жаль погибших и пострадавших.
Конечно, никто не заставлял их идти на похороны, можно было не пойти. Некоторых привели верноподданнические чувства. Чувства эти были так сильны, что эти люди пошли бы, даже если бы знали, что им грозит опасность. Фанатики, они готовы были броситься под колесницу Джаггернаута.
Но были на похоронах и люди другого склада. Похороны Сталина - это были похороны эпохи, историческое событие, и многим хотелось принять участие в этом событии. И никто не подумал о том, что это похороны людоеда, быть может, самого великого людоеда в истории. А подобное событие чревато страшными неожиданностями. Сталин всегда сеял вокруг себя смерть.
Ни городские власти, ни милиция, конечно же, не хотели несчастья. Но странным образом они его организовали. Они устроили давилку, из которой не было спасения.
Девять дней еще не прошли. Если верить в бессмертие души, то душа Сталина была еще среди нас. Темная душа человека, всегда жаждавшего крови, ненасытного к зрелищу чужих страданий и боли.
Можно себе представить, как радовался покойник, глядя на происходящее. Он, верно, смеялся тем смехом, о котором рассказывал Всеволод Иванов. Тем смехом, которым он реагировал на рассказы этого писателя о садистских сценах, которые В.Иванов видел во время гражданской войны.
Мой друг Герман Плисецкий был на похоронах Сталина. Кстати, я никогда не спрашивала его, зачем он туда пошел. Он был поэт, художник, ему нужны были впечатления. И, верно, он рассчитывал, что это событие подарит ему множество впечатлений, самых ярких. По этим впечатлениям Герман написал поэму «Труба». Слово «труба» буквально здесь означает Трубную площадь, Герман был именно там. Ну, а что оно означает в переносном смысле - это понятно.
Эта поэма была опубликована за рубежом, кажется, в журнале «Грани», и у Германа в связи с этой публикацией были неприятности. К нему домой пришли два очень вежливых и хорошо одетых молодых человека из КГБ. Один из них сказал, что он по образованию был физик, и второй что-то тоже в этом роде. Вежливые молодые люди стали объяснять Герману, как нехорошо он поступил, предложив в зарубежный журнал стихи, которые не были опубликованы на Родине, ведь у нас это не принято, и неужели он не знает истории Синявского и Даниэля? Герман сказал, что он не предлагал своих стихов зарубежным журналам, и даже не знал, что они опубликованы, и не очень понимает, как редакция журнала получила эти стихи. Вероятно, его самый близкий друг Юз Алешковский, который знает наизусть все его стихи и живет теперь за рубежом, отдал их в редакцию журнала.
Вежливые молодые люди очень обрадовались и сказали, что, если все обстоит именно так, то Герман может написать письмо в «Литературную газету», и выразить в нем возмущение тем, что его стихи были опубликованы без его согласия и даже без ведома. Герман сказал, что он написал бы такое письмо, но это было бы неправдой, потому что он не возмущен.
Вежливые молодые люди посидели у него еще некоторое время, поговорили о том, какой Плисецкий талантливый поэт и какой он гениальный переводчик. Вспомнили, что его переводы Омара Хайяма получили первую премию на конкурсе переводов этого автора - и ведь он живет на гонорары за переводы. А издательства - это ведь государственные издательства - могут и перестать заказывать ему переводы. Вспомнили и о том, что его сын Дмитрий - редактор журнала «Шахматы в СССР». А ведь это государственный журнал и должность редактора дается не пожизненно… Словом, посидели, поговорили, попугали и ушли.
Но ничего дурного с Германом не случилось. Ведь Сталина уже не было, пришли другие времена. Издательства продолжали заказывать Герману переводы, Дима продолжал работать в журнале «Шахматы в СССР».
Я хочу показать вам поэму «Труба». На Западе она популярна, часто цитируется, а у нас при жизни Германа Плисецкого не публиковалась, также, как и другие его произведения. Первый сборник Плисецкого вышел после его смерти.
Я уже показывала вам, дорогие френды, стихи Германа, и те, что были опубликованы в сборнике, и те, что никогда не были опубликованы. Я в долгу перед ним за радость, что дали мне его стихи, и за счастье дружбы с ним.
Дмитрий и Герман Плисецкие в день 40-летия поэта. Химки, 17 мая 1971 года.
Фото из архива поэта.
Труба
В Госцирке львы рычали. На Цветном
цветы склонялись к утреннему рынку.
Никто из нас не думал про Неглинку,
подземную, укрытую в бетон.
Все думали о чем-нибудь ином.
Цветная жизнь поверхностна, как шар,
как праздничный, готовый лопнуть шарик.
А там, в трубе, река вслепую шарит
и каплет мгла из вертикальных шахт...
Когда на город рушатся дожди -
вода на Трубной вышибает люки.
Когда в Кремле кончаются вожди -
в парадных двери вышибают люди.
От Самотёки, Сретенских ворот
неудержимо катится народ
лавиною вдоль черного бульвара.
Труба, Труба - ночной водоворот,
накрытый сверху белой шапкой пара!
Двенадцать лет до нынешнего дня
ты уходила в землю от меня.
Твои газоны зарастали бытом.
Ты стать хотела прошлым позабытым,
веселыми трамваями звеня.
Двенадцать лет до этого числа
ты в подземельях памяти росла,
лишенная движения и звуков.
И вырвалась, и хлынула из люков,
и понесла меня, и понесла!
Нет мысли в наводненье. Только страх.
И мужество: остаться на постах,
не шкуру, а достоинство спасая.
Утопленница - истина босая -
до ужаса убога и утла...
У черных репродукторов с утра,
с каймою траурной у глаз бессонных
отцы стоят навытяжку в кальсонах.
Свой мягкий бархат стелет Левитан -
безликий глас незыблемых устоев,
который точно так же клеветал,
вещал приказы, объявлял героев.
Сегодня он - как лента в кумаче:
у бога много сахара в моче!
С утра был март в сосульках и слезах.
Остатки снега с мостовых слизав,
стекались в лужи слезы пролитые.
По мостовым, не замечая луж,
стекались на места учеб и служб
со всех сторон лунатики слепые.
Торжественно всплывали к небесам
над городом огромные портреты.
Всемирный гимн, с тридцатых лет не петый,
восторгом скорби души сотрясал.
В той пешеходной, кочевой Москве
я растворяюсь, становлюсь как все,
объем теряю, становлюсь картонным.
Безликая, подобная волне,
стихия поднимается во мне,
сметая милицейские кордоны.
И я вливаюсь каплею в поток
на тротуары выплеснутой черни,
прибоем бьющий в небосвод вечерний
над городом, в котором бог подох,
над городом, где вымер автопарк,
где у пустых троллейбусов инфаркт,
где полный паралич трамвайных линий,
и где-то в центре, в самой сердцевине -
дымится эта черная дыра...
О, чувство локтя около ребра!
Вокруг тебя поборники добра
всех профсоюзов, возрастов и званий.
Там, впереди, между гранитных зданий,
как волнорезы поперек реки -
поставленные в ряд грузовики.
Бездушен и железен этот строй.
Он знает только: "осади!" и "стой!".
Он норовит ревущую лавину
направить в русло, втиснуть в горловину.
Не дрогнув, может он перемолоть
всю плещущую, плачущую плоть...
Там, впереди, куда несет река,
аляповатой вкладкой "Огонька",
как риза, раззолочено и ало,
встает виденье траурного зала.
Там саркофаг, поставленный торчком,
с приподнятым над миром старичком:
чтоб не лежал, как рядовые трупы.
Его еще приподнимают трубы
превыше толп рыдающих и стен.
Работают Бетховен и Шопен.
Вперед, вперед, свободные рабы,
достойные Ходынки и Трубы!
Там, впереди, проходы перекрыты.
Давитесь, разевайте рты, как рыбы.
Вперед, вперед, истории творцы!
Вам мостовых достанутся торцы,
хруст ребер и чугунная ограда,
и топот обезумевшего стада,
и грязь, и кровь в углах бескровных губ.
Вы обойдетесь без высоких труб.
Спрессованные, сжатые с боков,
вы обойдетесь небом без богов,
безбожным небом в клочьях облаков.
Вы обойдетесь этим черным небом,
как прежде обходились черным хлебом.
До самой глубины глазного дна
постигнете, что истина черна.
Земля среди кромешной черноты
одна как перст, а все ее цветы,
ее веселый купол голубой -
цветной мираж, рассеянный Трубой.
Весь кислород Земли сгорел дотла
в бурлящей топке этого котла...
Опомнимся! Попробуем спасти
ту девочку босую лет шести.
Дерзнем в толпе безлюдной быть людьми -
отдельными людьми, детьми любви.
Отчаемся - и побредем домой
сушить над газом брюки с бахромой,
пол-литра пить и до утра решать:
чем в безвоздушном городе дышать?
Труба, Труба! В день Страшного Суда
ты будешь мертвых созывать сюда:
тех девочек, прозрачных, как слюда,
задавленных безумьем белоглазым,
и тех владельцев почернелых морд,
доставленных из подворотен в морг
и снова воскрешенных трубным гласом...
Дымись во мгле, подземная река,
бурли во мраке, исходя парами.
Мы забываем о тебе, пока
цветная жизнь сияет в панораме
и кислород переполняет грудь.
Ты существуешь, загнанная вглубь,
в моей крови, насыщенной железом.
Вперед, вперед! Обратный путь отрезан,
закрыт, как люк, который не поднять...
И это всё, что нам дано понять.
Ленинград - Химки, январь - сентябрь 1965